Наташа радовалась, как ребенок. Она расцеловала меня,
восторженно прыгала вокруг, а у меня кружилась голова от весны, от счастья, от
любви к ней.
Глава тридцать девятая
--===Северный ветер с юга===--
Глава тридцать девятая
Незаметно пролетел март, свили гнезда первые птицы, уже весна вовсю осадила
сугробы в лесу. Для меня время летело незаметно еще и потому, что каждый день
был освещен радостью встречи с Наташей. Если бы не она, по-иному шел бы отсчет
часов на циферблате больничных часов. Как сказал неизвестный поэт из
подмосковного санатория
Звенигород, Звенигород, звени...
Как бабочки здесь умирают дни,
но время тянется -
хоть всем повеситься,
как будто здесь в году
тринадцать месяцев...
Я лежал на кровати с книжкой и краем глаза наблюдал за моим сопалатником
Лавровым. Что-то его мучило, не давало покоя. Он ходил по палате, невнятно
бормотал под свой длинный нос и искоса поглядывал на меня. Потом решительно
сел ко мне на кровать.
- Валерий, ты извини, мне надо поговорить с тобой.
Я отложил книгу:
- Слушаю тебя, Алеша.
Мы встретились глазами и я впервые увидел его глаза не в лукавом при-
щуре постоянной улыбки, а серьезными и задумчивыми. Они одухотворяли его
некрасивое лицо, стал незаметным, пропал куда-то длинный нос.
- Что-нибудь случилось?
- Я не умею говорить вообще, а на эту тему в частности и тем более.
Это мне не присуще - лезть в чужие дела и отношения, поэтому извини и
еще раз извини. Ты когда уезжаешь?
- К майским должен быть дома, через неделю максимум.
- А как же Наташа?
- А что Наташа? Она о чем-то с тобой говорила?
- Нет, что ты, это я сам. Я просто вижу вас как... как у вас... Ну,
как ты ей голову закружил... Опять что-то не то говорю! Пойми, что
нельзя так. Фу, черт, как непрятно.
- Что нельзя?
- Она - замужняя женщина, он к ней приезжал и если у тебя не сложи-
лись отношения с женой, то зачем трогать чужое счастье? Я понятно гово-
рю?
- Понятно, - сказал я.
Алексей еще что-то объяснял, уже более уверенно, приводя аргументы и
стоя доказательства своей правоты, а я смотрел на него и думал, что он,
наверное, и не подозревает, что и как у нас с Наташей, что каждая встре-
ча для нас - праздник, не карнавал с мишурой и серпантином, а истин-
ность, свет настоящего чувства. Только все это похоже на рассказ Алек-
сандра Грина, где счастливчик и красавец-капитан - прокаженный.
- Подожди, - остановил я его. - Начать мне придется издалека. Как бы
объяснить тебе это попонятнее?.. Знаешь, у госавтоинспекции есть такое
правило: "Трогаясь, убедись в безопасности!" Очень хорошее правило
по-моему.
- Причем здесь автоинспекция? - озадаченно посмотрел на меня Алексей.
- Не причем, согласен, а правило хорошее, потому что имеет много зна-
чений. Главное - это, конечно, то, что если ты начал движение вместе с
автомобилем, то убедись в безопасности, так? Но в формулировке для крат-
кости опустили слово "автомобиль", и правило стало звучать, как афоризм.
"Трогаясь, убедись в безопасности!" Не то... А что значит "трогаясь"?
Может быть "растрогался"? Например, разговорился с человеком, он тебя
разжалобил, растрогал, ты готов ему помочь , а оказывается, что он - не-
годяй, так что трогаясь, убедись в безопасности... Или понятие "тро-
нуться" можно толковать и как "сойти с ума", "сдвинуться", не так ли?
- Сдвинуться можно от твоего афоризма, философ.
- Это я тебе для примера, Алеша, и на будущее. Если уж ты пытаешься
разобраться в чужих отношениях, то прежде чем начать такой разговор,
поставь себя на место человека, которого ты осуждаешь. Я искренне расс-
кажу тебе все, Алеша, но прежде ответь на несколько моих вопросов.
Только прошу тебя, честно. Иначе разговор впустую.
- Хорошо, - с готовностью и даже с некоторым вызовом ответил Алексей.
- Сколько женщин было у тебя в жизни?
Алексей покраснел, потом мотнул головой:
- Одна.
- Это твоя жена?
- Да.
- А как ты думаешь, что сильнее любовь или предрассудок?
- Это вопрос типа: кто кого сборет слон льва или наоборот. Что ты на-
зываешь предрассудком?
- Что такое любовь - ты знаешь. Это твое чувство к жене. А если жен-
щина, которую ты любишь, жена другого? И не любит своего мужа? Ошибка в
браке - такое тоже бывает.
- Тогда любовь сильнее.
- Значит, в случае, вот как у нас с Наташей, мы имеем право считать,
что наши браки - предрассудок, что они существуют чисто формально, а на
самом деле их нет. При этом мы должны понимать, что право разорвать наши
браки дает нам только настоящее чувство, и если мы в чем-то обманываем-
ся, то за это нам воздастся сторицей. А вдруг ты уводишь чужую жену от
мужа только ради прихоти своей? Или поменяйся местами и представь себе,
что кто-то увел твою любимую. что бы ты сделал в этом случае?
Алексей побледнел, напрягся, даже зубы вперед не торчали, покрытые
побелевшими, твердо сжатыми губами:
- Убил бы...
- Кого? Его? И снова зажил бы с женой душа в душу? Или убил бы ее?
Какой смысл?
Алексей сник:
- Да, Валера, это, конечно, не выход. Но что же тогда делать?
- Жить, оставаться человеком, радоваться снежной поляне, грешить и
ходить в церковь, любить и верить в хороших людей, вот как ты. Я знаю,
что нам с Наташей будет нелегко, но раз мы нашли друг друга, то обяза-
тельно будем вместе.
- Значит, у вас все в порядке? - Алешкины передние зубы вновь засияли
под очень длинным, очень симпатичным носом.
- Конечно, Алеха. У нас все в порядке.
Глава сороковая
--===Северный ветер с юга===--
Глава сороковая
- У нас все в порядке? - Наташа заглянула мне в глаза. - Мы действительно
мрачные или только о чем-то задумались?
Она тронула кончиками пальцев уголки моих глаз и погладила щеку. Все
время улыбается, а сама бледна, веки припухшие и глаза так косметикой
разрисованы, словно вырезаны из лица.
Вот и автобус.
Наташа уткнулась лицом мне в плечо и гладит, гладит мою руку.
- Зайчик ты мой солнечный, счастье мое, жди моих писем, я постараюсь
приехать к тебе, у меня отгулов куча. Поправляйся и смотри у меня... -
прошептал я ей на ухо.
Наташа подняла голову и долго на меня смотрела, словно пытаясь запом-
нить. Напоследок сунула в руку конверт.
- Обещай, что прочтешь только в Москве.
"Валера, любимый мой, сотворили мы свое счастье, подарила судьба те-
бя, но ни ноты жалости, ни упрека в нашем расставании.
Пойми, что я тебе сейчас скажу. Я глубоко верю, что человека всегда
ожидает расплата. За что? Я - за свое, ты - за свое. Но я не хочу, чтобы
ты расплачивался еще и за меня. Я искренне убеждена, что жена тебя любит
и ты к ней обязательно вернешься.
Обо мне не думай, не беспокойся.
Спасибо тебе за синие солнышки твоих глаз, за нежность твоих рук, за
ласку твоего голоса.
Прощай.
Люблю. Наташа."
С тех пор прошло тридцать лет...
Тогда я дочитал письмо Наташи и стал смотреть в окно автобуса, кото-
рый вез меня через весеннюю Россию. Я думал о том, что зря Наташа, сол-
нечный зайчик, волнуется и так трагически оценивает ситуацию - мой раз-
вод с Тамарой дело решенное, Наташа тоже фактически свободна, надо будет
только все оформить и встать на учет в районе, сейчас строят быстро, да-
дут нам квартиру и мы будем вместе.
В Москву автобус прибыл утром первого мая. Столица принарядилась в
красный кумач флагов, разноцветных транспарантов, огромных панно. Звуча-
ла музыка. На улицах транспорта было мало, люди шли свободно, не торо-
пясь, добродушно уступая дорогу друг другу - не то, что в будни.
В подъезде, перед дверью я достал ключи, хотел открыть, потом переду-
мал и позвонил. С Тамарой мы почти не переписывались, я получил от нее
пару писем, в одном из которых она сообщила мне, что сделала аборт.
Тамара открыла дверь и стояла в передней заспанная, нечесаная и пыта-
лась застегнуть халатик на животе, который округло выпирал из-под ночной
сорочки.
- Что стоишь? Проходи, - сказала она и протянула руку.
Я растерянно подумал, что она хочет со мной поздороваться, но она по-
ложила мою ладонь на упругий холм живота. Кто-то сильно толкнулся изнут-
ри.
- Зарядку делает. У нас будет сын, Валерий. Твой сын...
Вот она расплата, предреченная Натальей. Рухнул небесный свод и по-
меркло солнце - так мне казалось в тот момент. Десятки отчаянных вопро-
сов вспыхивали в потрясенном сознании и ни на один из них не было желан-
ного ответа. Я стоял, окаменевший, в передней, смотрел на Тамару, и
спрашивал ее, и отвечал за нее.
- ...Как же так? Помнишь, как мы договорились перед отъездом, что ты
сделаешь операцию? Ты же сама тогда говорила, что не хочешь ребенка, тем
более от больного человека, тем более, что зачат он был во время пьяной
торопливой встречи?
- Но он уже есть... Что значат слова, если он уже есть? Он есть и я
люблю его, как свою руку, как свою частицу... И какой бы он ни был - он
есть и он твой...
- Говоришь про любовь... а сама же решила, что у нас все кончено? Ты
же хотела выйти замуж за Замойского! Я же тебе не пара - ты забыла про
это?
- Замойского я не любила никогда, тебя, дурака, любила, а потом чуть
не потеряла, а его, который еще не родился, люблю больше всех. Вот это
любовь! И тебя я люблю опять, потому что ты - его отец. Разве непонятно,
милый?
- А как же?.. А как же... Наташа?
- Не знаю ее и знать не хочу. Я - твоя жена и мать твоего ребенка, а
она... мало что бывает. Например, Борис, художник, помнишь, я тебе расс-
казывала?
- А как же я?.. И мое кино...
- Да кто тебе мешает заниматься своим кино? Ты же знаешь, сколько с
маленьким хлопот. Вот и будем мы с сынком ждать, когда папка вернется...
В душу мою белым холодом вошла безнадежность. Будто лезу я в белую
гору, и хватаю ртом разреженный воздух, и бесконечен подъем, а за спиною
пропасть. Белые горы... белые горы...
Они не знали пути.
Было противно смотреть даже на зубы - они тоже были белыми. Правда,
никто не улыбался с того дня, когда стало нечего есть.
Зато надо идти.
Это они твердо знали. Не знали только одного - дороги.
Кругом были горы. Проклятые горы. Белые горы и горы белого. Казалось,
все из снега, из холода, из недостатка воздуха. Еще многое, что каза-
лось. Большому казалось, что надо идти направо, маленькому, что налево.
Третий молчал. Ему было все равно. И двое глядели волками друг на
друга, а третий закрыл глаза.
- И все-таки нам туда...
- Нет.
- Твоя сторона и труднее и выше...
- Нет.
- Я знаю, нам - туда.
- Нет.
Большой стал надвигаться на Маленького.
- Нет!.. Нет!.. - Маленький перешел на крик. Он вцепился руками в
рюкзак и кричал.
- Тише ты, дура, - прошипел Большой, - лавину разбудишь...
Ему очень хотелось стукнуть Маленького.
- Нет, нет... - забормотал Маленький.
- Нет, - сказал он покорно.
Идти все равно нужно втроем. В гору.
...Умный в гору не пойдет...
Большой остервенело рубил ступени.
...Умный гору обойдет...
Он не поднимал головы. Знал, что зрелище белой неприступности ему не
по силам.
...Я же не лезу на вершину... С меня достаточно перевала...
Говорил с горой и рубил лед, и звенел лед, и сверкал лед.
Лед Горы.
И Гора сдалась. Большой поднял голову. Оглянулся. Солнце садилось. И
горы бросали тень на пройденный путь.
Он был прав.
Он был прав, этот малыш. Даже в том, что его сторона ниже. Большой
видел, что противоположный склон действительно ниже, что за ним должна
быть долина, что...
Это видел только он.
Двое еще лезли сюда.
Двое еще не знали.
Они не знали.
Они не будут знать.
Третьему было безразлично. Он даже не сопротивлялся, когда увидел
Большого в падении.
Малыш успел выхватить нож, чтобы обрезать веревку, но мощный рывок
двух тел скинул его в пропасть. Нелепо взмахнув руками, малыш пытался
удержаться и кинул нож в скалу. Не долетев, нож стал падать, перевернул-
ся и, как опущенный меч, сверкающим бликом упал в темноту, в снег, став-
ший землей братской могилы.
Глава сорок первая
--===Северный ветер с юга===--
Глава сорок первая
Утренний сон, как белая кружевная занавеска. Ее сдергивает будильник ежедневно
в семь часов. Я открываю глаза и смотрю на солнечное окно, где ветер, как
щенок, мотает пузырь тюля.
Мне опять снился этот сон. В первый раз я увидел его после возвраще-
ния из санатория. С тех пор он является мне время от времени, каждый раз
с продолжением и новыми персонажами, кто-то уходит из сна, кто-то прихо-
дит... Сон черно-белый, я даже во сне знаю, что именно он мне снится,
потому что все остальные мои сны цветные, цветовые...
...Фотоаппарат с тусклым глазом объектива в окончании положенной на-
бок ребристой пирамиды черной гармошки прикрыт темной накидкой и покоит-
ся на тяжелой треноге. Я стою рядом с ним, софиты дежурного освещения
высвечивают павильон ателье, расставленные в два ряда венские стулья с
гнутыми спинками, большое тусклое зеркало в тяжелой раме на стене и
толстые плюшевые портьеры. Когда из раздергивают, то входящего как бы
вталкивает поток пыльного солнечного света.
На стуле в центре павильона уже сидит тетя Паша из женской палаты,
она мелко, по-старушечью, оправляет платье с кружевами, на голове у нее
чепец, завязанный под подбородком в бант широкими атласными лентами. Она
манит меня к себе сухим пальчиком и лукаво улыбается фарфоровыми зубами:
- Валера, сынок, ничего, что я так опоздала? Уж так торопилась, так
торопилась, да ноги совсем не идут, будь они неладны. Пока сундук откро-
ешь, пока платья достанешь, пока отгладишь, а кружева и впрямь красивые,
скажи? И на все это время, время, время надо, знаешь сколько? То-то и
оно. А ведь его у меня не так много и осталось, времени-то. С другой
стороны, ума не приложу на что его тратить. Раньше все на людей тратила,
а сейчас вроде на себя надо, а не хочется, привыкла. И что интересно по-
лучается, что не нужно мне ни денег, ни нарядов, лишь бы солнышко уви-
деть утром да день прожить. Спасибо, что не забыл, пригласил старуху.
Ты, сынок, рюмочки обязательно припаси - я флакончик коньяка захватила с
собой, уж как не выпить по случаю встречи? И народу-то сколько, гляди,
гляди...
Шторы распахнулись, солнечный свет очертил темную фигуру входящего и
пробился узким лучом сквозь дырку в его груди. Степан Груздев. Студент.
- Валерий, здравствуй! Слушай, я все-таки решил вступить в студенчес-
кое научное общество, о котором ты писал сценарий.
Может, встречу там свою Машу Пашину, - он широко заулыбался. - Машу
Степину. И поставят мне памятник около родного Бауманского училища, я
уже местечко присмотрел.
Он заметил, что я, не отрываясь, смотрю на его солнечную круглую ды-
рочку в груди и махнул рукой:
- А это мне солнце прожгло, на юге загорал. Но ты не волнуйся, это
совсем не больно, ни капельки и даже есть средство, которое здорово по-
могает.
Степан книгой, которую держал в руках, прикрыл, погасил солнечный лу-
чик. Я прочитал на обложке: "Сенека".
За Груздевым стали входить мои сопалатники из диспансера.
Грузно протопал Сажин, мрачно поздоровался:
- Стулья у тебя крепкие? Выдержат? А то у меня голова тяжелая, то ли
от мыслей всяких. то ли с похмелья. Пыльно у тебя тут, порядка мало. Ку-
да садиться? Почему не распорядился? А то все, что хотят, то и творят.
Гальштейн вошел боком, как бы протиснулся в щелочку между портьрами:
- Валерий Сергеевич, здравствуйте! Мне можно пройти? А куда мне
сесть? Здесь места пронумерованы? Нет? Значит, я могу сам выбирать? Как
это правильно, когда сам. А как лучше фотографироваться? Стоя или сидя?
Ой, я вас прошу, только в профиль не надо, можно только в анфас? А куда
смотреть? А куда идти? А что делать? А как жить?
Он пошел в сторону, все время улыбаясь, непрерывно кивая головой по
сторонам, продолжая безответно спрашивать...
Аркадий Комлев крепко пожал мне руку.
- С Крайнего Севера добирался, вон сколько суток в дороге, все думал,
Валерий, как мне быть, что мне делать со своей женой, ты-то как поступил
со своей?
- Он думал не как ему быть, а кого ему бить! - вынырнул из-за плеча
Аркадия Леха Шатаев.- Здорово, пресса! Дашь кодеинчику, а то кашлять
начну - все фото испорчу?! Пойти у бабки, что в центре сидит, зубы взять
взаймы?
- Успокойся, Алеха, кодеин есть, - у Коли Хусаинова поверх больничной
пижамы смотанная бухта веревки через плечо. - Целый мешок. Лопнул, прав-
да. И руки надо разжать, а то свело. Мне теперь их часто сводит, как
тогда на крыше. Жаль, что разжать могут только пожарные.
Леха заулыбался беззубым ртом.
- Не дрейфь, разожмем. У нас один к ящику прмерз и то отодрали.
Титов, босой, кутаясь в халат, вошел, невысоко поднимая желтые, худые
ступни ног.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
восторженно прыгала вокруг, а у меня кружилась голова от весны, от счастья, от
любви к ней.
Глава тридцать девятая
--===Северный ветер с юга===--
Глава тридцать девятая
Незаметно пролетел март, свили гнезда первые птицы, уже весна вовсю осадила
сугробы в лесу. Для меня время летело незаметно еще и потому, что каждый день
был освещен радостью встречи с Наташей. Если бы не она, по-иному шел бы отсчет
часов на циферблате больничных часов. Как сказал неизвестный поэт из
подмосковного санатория
Звенигород, Звенигород, звени...
Как бабочки здесь умирают дни,
но время тянется -
хоть всем повеситься,
как будто здесь в году
тринадцать месяцев...
Я лежал на кровати с книжкой и краем глаза наблюдал за моим сопалатником
Лавровым. Что-то его мучило, не давало покоя. Он ходил по палате, невнятно
бормотал под свой длинный нос и искоса поглядывал на меня. Потом решительно
сел ко мне на кровать.
- Валерий, ты извини, мне надо поговорить с тобой.
Я отложил книгу:
- Слушаю тебя, Алеша.
Мы встретились глазами и я впервые увидел его глаза не в лукавом при-
щуре постоянной улыбки, а серьезными и задумчивыми. Они одухотворяли его
некрасивое лицо, стал незаметным, пропал куда-то длинный нос.
- Что-нибудь случилось?
- Я не умею говорить вообще, а на эту тему в частности и тем более.
Это мне не присуще - лезть в чужие дела и отношения, поэтому извини и
еще раз извини. Ты когда уезжаешь?
- К майским должен быть дома, через неделю максимум.
- А как же Наташа?
- А что Наташа? Она о чем-то с тобой говорила?
- Нет, что ты, это я сам. Я просто вижу вас как... как у вас... Ну,
как ты ей голову закружил... Опять что-то не то говорю! Пойми, что
нельзя так. Фу, черт, как непрятно.
- Что нельзя?
- Она - замужняя женщина, он к ней приезжал и если у тебя не сложи-
лись отношения с женой, то зачем трогать чужое счастье? Я понятно гово-
рю?
- Понятно, - сказал я.
Алексей еще что-то объяснял, уже более уверенно, приводя аргументы и
стоя доказательства своей правоты, а я смотрел на него и думал, что он,
наверное, и не подозревает, что и как у нас с Наташей, что каждая встре-
ча для нас - праздник, не карнавал с мишурой и серпантином, а истин-
ность, свет настоящего чувства. Только все это похоже на рассказ Алек-
сандра Грина, где счастливчик и красавец-капитан - прокаженный.
- Подожди, - остановил я его. - Начать мне придется издалека. Как бы
объяснить тебе это попонятнее?.. Знаешь, у госавтоинспекции есть такое
правило: "Трогаясь, убедись в безопасности!" Очень хорошее правило
по-моему.
- Причем здесь автоинспекция? - озадаченно посмотрел на меня Алексей.
- Не причем, согласен, а правило хорошее, потому что имеет много зна-
чений. Главное - это, конечно, то, что если ты начал движение вместе с
автомобилем, то убедись в безопасности, так? Но в формулировке для крат-
кости опустили слово "автомобиль", и правило стало звучать, как афоризм.
"Трогаясь, убедись в безопасности!" Не то... А что значит "трогаясь"?
Может быть "растрогался"? Например, разговорился с человеком, он тебя
разжалобил, растрогал, ты готов ему помочь , а оказывается, что он - не-
годяй, так что трогаясь, убедись в безопасности... Или понятие "тро-
нуться" можно толковать и как "сойти с ума", "сдвинуться", не так ли?
- Сдвинуться можно от твоего афоризма, философ.
- Это я тебе для примера, Алеша, и на будущее. Если уж ты пытаешься
разобраться в чужих отношениях, то прежде чем начать такой разговор,
поставь себя на место человека, которого ты осуждаешь. Я искренне расс-
кажу тебе все, Алеша, но прежде ответь на несколько моих вопросов.
Только прошу тебя, честно. Иначе разговор впустую.
- Хорошо, - с готовностью и даже с некоторым вызовом ответил Алексей.
- Сколько женщин было у тебя в жизни?
Алексей покраснел, потом мотнул головой:
- Одна.
- Это твоя жена?
- Да.
- А как ты думаешь, что сильнее любовь или предрассудок?
- Это вопрос типа: кто кого сборет слон льва или наоборот. Что ты на-
зываешь предрассудком?
- Что такое любовь - ты знаешь. Это твое чувство к жене. А если жен-
щина, которую ты любишь, жена другого? И не любит своего мужа? Ошибка в
браке - такое тоже бывает.
- Тогда любовь сильнее.
- Значит, в случае, вот как у нас с Наташей, мы имеем право считать,
что наши браки - предрассудок, что они существуют чисто формально, а на
самом деле их нет. При этом мы должны понимать, что право разорвать наши
браки дает нам только настоящее чувство, и если мы в чем-то обманываем-
ся, то за это нам воздастся сторицей. А вдруг ты уводишь чужую жену от
мужа только ради прихоти своей? Или поменяйся местами и представь себе,
что кто-то увел твою любимую. что бы ты сделал в этом случае?
Алексей побледнел, напрягся, даже зубы вперед не торчали, покрытые
побелевшими, твердо сжатыми губами:
- Убил бы...
- Кого? Его? И снова зажил бы с женой душа в душу? Или убил бы ее?
Какой смысл?
Алексей сник:
- Да, Валера, это, конечно, не выход. Но что же тогда делать?
- Жить, оставаться человеком, радоваться снежной поляне, грешить и
ходить в церковь, любить и верить в хороших людей, вот как ты. Я знаю,
что нам с Наташей будет нелегко, но раз мы нашли друг друга, то обяза-
тельно будем вместе.
- Значит, у вас все в порядке? - Алешкины передние зубы вновь засияли
под очень длинным, очень симпатичным носом.
- Конечно, Алеха. У нас все в порядке.
Глава сороковая
--===Северный ветер с юга===--
Глава сороковая
- У нас все в порядке? - Наташа заглянула мне в глаза. - Мы действительно
мрачные или только о чем-то задумались?
Она тронула кончиками пальцев уголки моих глаз и погладила щеку. Все
время улыбается, а сама бледна, веки припухшие и глаза так косметикой
разрисованы, словно вырезаны из лица.
Вот и автобус.
Наташа уткнулась лицом мне в плечо и гладит, гладит мою руку.
- Зайчик ты мой солнечный, счастье мое, жди моих писем, я постараюсь
приехать к тебе, у меня отгулов куча. Поправляйся и смотри у меня... -
прошептал я ей на ухо.
Наташа подняла голову и долго на меня смотрела, словно пытаясь запом-
нить. Напоследок сунула в руку конверт.
- Обещай, что прочтешь только в Москве.
"Валера, любимый мой, сотворили мы свое счастье, подарила судьба те-
бя, но ни ноты жалости, ни упрека в нашем расставании.
Пойми, что я тебе сейчас скажу. Я глубоко верю, что человека всегда
ожидает расплата. За что? Я - за свое, ты - за свое. Но я не хочу, чтобы
ты расплачивался еще и за меня. Я искренне убеждена, что жена тебя любит
и ты к ней обязательно вернешься.
Обо мне не думай, не беспокойся.
Спасибо тебе за синие солнышки твоих глаз, за нежность твоих рук, за
ласку твоего голоса.
Прощай.
Люблю. Наташа."
С тех пор прошло тридцать лет...
Тогда я дочитал письмо Наташи и стал смотреть в окно автобуса, кото-
рый вез меня через весеннюю Россию. Я думал о том, что зря Наташа, сол-
нечный зайчик, волнуется и так трагически оценивает ситуацию - мой раз-
вод с Тамарой дело решенное, Наташа тоже фактически свободна, надо будет
только все оформить и встать на учет в районе, сейчас строят быстро, да-
дут нам квартиру и мы будем вместе.
В Москву автобус прибыл утром первого мая. Столица принарядилась в
красный кумач флагов, разноцветных транспарантов, огромных панно. Звуча-
ла музыка. На улицах транспорта было мало, люди шли свободно, не торо-
пясь, добродушно уступая дорогу друг другу - не то, что в будни.
В подъезде, перед дверью я достал ключи, хотел открыть, потом переду-
мал и позвонил. С Тамарой мы почти не переписывались, я получил от нее
пару писем, в одном из которых она сообщила мне, что сделала аборт.
Тамара открыла дверь и стояла в передней заспанная, нечесаная и пыта-
лась застегнуть халатик на животе, который округло выпирал из-под ночной
сорочки.
- Что стоишь? Проходи, - сказала она и протянула руку.
Я растерянно подумал, что она хочет со мной поздороваться, но она по-
ложила мою ладонь на упругий холм живота. Кто-то сильно толкнулся изнут-
ри.
- Зарядку делает. У нас будет сын, Валерий. Твой сын...
Вот она расплата, предреченная Натальей. Рухнул небесный свод и по-
меркло солнце - так мне казалось в тот момент. Десятки отчаянных вопро-
сов вспыхивали в потрясенном сознании и ни на один из них не было желан-
ного ответа. Я стоял, окаменевший, в передней, смотрел на Тамару, и
спрашивал ее, и отвечал за нее.
- ...Как же так? Помнишь, как мы договорились перед отъездом, что ты
сделаешь операцию? Ты же сама тогда говорила, что не хочешь ребенка, тем
более от больного человека, тем более, что зачат он был во время пьяной
торопливой встречи?
- Но он уже есть... Что значат слова, если он уже есть? Он есть и я
люблю его, как свою руку, как свою частицу... И какой бы он ни был - он
есть и он твой...
- Говоришь про любовь... а сама же решила, что у нас все кончено? Ты
же хотела выйти замуж за Замойского! Я же тебе не пара - ты забыла про
это?
- Замойского я не любила никогда, тебя, дурака, любила, а потом чуть
не потеряла, а его, который еще не родился, люблю больше всех. Вот это
любовь! И тебя я люблю опять, потому что ты - его отец. Разве непонятно,
милый?
- А как же?.. А как же... Наташа?
- Не знаю ее и знать не хочу. Я - твоя жена и мать твоего ребенка, а
она... мало что бывает. Например, Борис, художник, помнишь, я тебе расс-
казывала?
- А как же я?.. И мое кино...
- Да кто тебе мешает заниматься своим кино? Ты же знаешь, сколько с
маленьким хлопот. Вот и будем мы с сынком ждать, когда папка вернется...
В душу мою белым холодом вошла безнадежность. Будто лезу я в белую
гору, и хватаю ртом разреженный воздух, и бесконечен подъем, а за спиною
пропасть. Белые горы... белые горы...
Они не знали пути.
Было противно смотреть даже на зубы - они тоже были белыми. Правда,
никто не улыбался с того дня, когда стало нечего есть.
Зато надо идти.
Это они твердо знали. Не знали только одного - дороги.
Кругом были горы. Проклятые горы. Белые горы и горы белого. Казалось,
все из снега, из холода, из недостатка воздуха. Еще многое, что каза-
лось. Большому казалось, что надо идти направо, маленькому, что налево.
Третий молчал. Ему было все равно. И двое глядели волками друг на
друга, а третий закрыл глаза.
- И все-таки нам туда...
- Нет.
- Твоя сторона и труднее и выше...
- Нет.
- Я знаю, нам - туда.
- Нет.
Большой стал надвигаться на Маленького.
- Нет!.. Нет!.. - Маленький перешел на крик. Он вцепился руками в
рюкзак и кричал.
- Тише ты, дура, - прошипел Большой, - лавину разбудишь...
Ему очень хотелось стукнуть Маленького.
- Нет, нет... - забормотал Маленький.
- Нет, - сказал он покорно.
Идти все равно нужно втроем. В гору.
...Умный в гору не пойдет...
Большой остервенело рубил ступени.
...Умный гору обойдет...
Он не поднимал головы. Знал, что зрелище белой неприступности ему не
по силам.
...Я же не лезу на вершину... С меня достаточно перевала...
Говорил с горой и рубил лед, и звенел лед, и сверкал лед.
Лед Горы.
И Гора сдалась. Большой поднял голову. Оглянулся. Солнце садилось. И
горы бросали тень на пройденный путь.
Он был прав.
Он был прав, этот малыш. Даже в том, что его сторона ниже. Большой
видел, что противоположный склон действительно ниже, что за ним должна
быть долина, что...
Это видел только он.
Двое еще лезли сюда.
Двое еще не знали.
Они не знали.
Они не будут знать.
Третьему было безразлично. Он даже не сопротивлялся, когда увидел
Большого в падении.
Малыш успел выхватить нож, чтобы обрезать веревку, но мощный рывок
двух тел скинул его в пропасть. Нелепо взмахнув руками, малыш пытался
удержаться и кинул нож в скалу. Не долетев, нож стал падать, перевернул-
ся и, как опущенный меч, сверкающим бликом упал в темноту, в снег, став-
ший землей братской могилы.
Глава сорок первая
--===Северный ветер с юга===--
Глава сорок первая
Утренний сон, как белая кружевная занавеска. Ее сдергивает будильник ежедневно
в семь часов. Я открываю глаза и смотрю на солнечное окно, где ветер, как
щенок, мотает пузырь тюля.
Мне опять снился этот сон. В первый раз я увидел его после возвраще-
ния из санатория. С тех пор он является мне время от времени, каждый раз
с продолжением и новыми персонажами, кто-то уходит из сна, кто-то прихо-
дит... Сон черно-белый, я даже во сне знаю, что именно он мне снится,
потому что все остальные мои сны цветные, цветовые...
...Фотоаппарат с тусклым глазом объектива в окончании положенной на-
бок ребристой пирамиды черной гармошки прикрыт темной накидкой и покоит-
ся на тяжелой треноге. Я стою рядом с ним, софиты дежурного освещения
высвечивают павильон ателье, расставленные в два ряда венские стулья с
гнутыми спинками, большое тусклое зеркало в тяжелой раме на стене и
толстые плюшевые портьеры. Когда из раздергивают, то входящего как бы
вталкивает поток пыльного солнечного света.
На стуле в центре павильона уже сидит тетя Паша из женской палаты,
она мелко, по-старушечью, оправляет платье с кружевами, на голове у нее
чепец, завязанный под подбородком в бант широкими атласными лентами. Она
манит меня к себе сухим пальчиком и лукаво улыбается фарфоровыми зубами:
- Валера, сынок, ничего, что я так опоздала? Уж так торопилась, так
торопилась, да ноги совсем не идут, будь они неладны. Пока сундук откро-
ешь, пока платья достанешь, пока отгладишь, а кружева и впрямь красивые,
скажи? И на все это время, время, время надо, знаешь сколько? То-то и
оно. А ведь его у меня не так много и осталось, времени-то. С другой
стороны, ума не приложу на что его тратить. Раньше все на людей тратила,
а сейчас вроде на себя надо, а не хочется, привыкла. И что интересно по-
лучается, что не нужно мне ни денег, ни нарядов, лишь бы солнышко уви-
деть утром да день прожить. Спасибо, что не забыл, пригласил старуху.
Ты, сынок, рюмочки обязательно припаси - я флакончик коньяка захватила с
собой, уж как не выпить по случаю встречи? И народу-то сколько, гляди,
гляди...
Шторы распахнулись, солнечный свет очертил темную фигуру входящего и
пробился узким лучом сквозь дырку в его груди. Степан Груздев. Студент.
- Валерий, здравствуй! Слушай, я все-таки решил вступить в студенчес-
кое научное общество, о котором ты писал сценарий.
Может, встречу там свою Машу Пашину, - он широко заулыбался. - Машу
Степину. И поставят мне памятник около родного Бауманского училища, я
уже местечко присмотрел.
Он заметил, что я, не отрываясь, смотрю на его солнечную круглую ды-
рочку в груди и махнул рукой:
- А это мне солнце прожгло, на юге загорал. Но ты не волнуйся, это
совсем не больно, ни капельки и даже есть средство, которое здорово по-
могает.
Степан книгой, которую держал в руках, прикрыл, погасил солнечный лу-
чик. Я прочитал на обложке: "Сенека".
За Груздевым стали входить мои сопалатники из диспансера.
Грузно протопал Сажин, мрачно поздоровался:
- Стулья у тебя крепкие? Выдержат? А то у меня голова тяжелая, то ли
от мыслей всяких. то ли с похмелья. Пыльно у тебя тут, порядка мало. Ку-
да садиться? Почему не распорядился? А то все, что хотят, то и творят.
Гальштейн вошел боком, как бы протиснулся в щелочку между портьрами:
- Валерий Сергеевич, здравствуйте! Мне можно пройти? А куда мне
сесть? Здесь места пронумерованы? Нет? Значит, я могу сам выбирать? Как
это правильно, когда сам. А как лучше фотографироваться? Стоя или сидя?
Ой, я вас прошу, только в профиль не надо, можно только в анфас? А куда
смотреть? А куда идти? А что делать? А как жить?
Он пошел в сторону, все время улыбаясь, непрерывно кивая головой по
сторонам, продолжая безответно спрашивать...
Аркадий Комлев крепко пожал мне руку.
- С Крайнего Севера добирался, вон сколько суток в дороге, все думал,
Валерий, как мне быть, что мне делать со своей женой, ты-то как поступил
со своей?
- Он думал не как ему быть, а кого ему бить! - вынырнул из-за плеча
Аркадия Леха Шатаев.- Здорово, пресса! Дашь кодеинчику, а то кашлять
начну - все фото испорчу?! Пойти у бабки, что в центре сидит, зубы взять
взаймы?
- Успокойся, Алеха, кодеин есть, - у Коли Хусаинова поверх больничной
пижамы смотанная бухта веревки через плечо. - Целый мешок. Лопнул, прав-
да. И руки надо разжать, а то свело. Мне теперь их часто сводит, как
тогда на крыше. Жаль, что разжать могут только пожарные.
Леха заулыбался беззубым ртом.
- Не дрейфь, разожмем. У нас один к ящику прмерз и то отодрали.
Титов, босой, кутаясь в халат, вошел, невысоко поднимая желтые, худые
ступни ног.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19