- Каково же Лике пришлось?
- Наверное, Лика, понимала, что для Борзова одной женщины никогда не
хватит.
- А кто может установить кому, кого и сколько надо? спросил я и поду-
мал обо мне и Тамаре.
- Никто, кроме тебя самого, - назидательно ответил Ян мне.
- Значит, это и к тебе относится, - не остался в долгу я.

Глава двадцать девятая


--===Северный ветер с юга===--


Глава двадцать девятая
По пути домой я отстоял в бесконечной, изматывающей очереди за вином,
колбасой, яйцами, хлебом, сыром, а когда вошел в неубранную комнату и сел на
стул, то только тогда почувствовал,как устал, вспомнил, что так и не успел
пообедать, и ощутил на висках ознобное касание чахоточного жара, на тридцать
семь и три, не больше.
Некоторое время сидел у окна, безразлично глядя, как качает ветер
черные ветви деревьев в темно-синем мраке зимней ночи, потом встал, от-
нес продукты на кухню , убрал постель, сложил разбросанные вещи Тамары в
шкаф, включил маленьком бра над кроватью, погасил желтый абажур над сто-
лом, поправил на стене покосившийся маленький гобеленчик с пасторальной
сценкой.
Моей тайной гордостью, моей маленькой слабостью был радиоприемник
размером с небольшой сундук и единственным зеленым, как кошачий глаз,
лепестковым индикатором. Сундук, конечно, сундуком, но в нем было то,
чего тогда не было ни у каких других сундуков - дистанционное управле-
ние.
Я зажег "кошачий глаз", лег на кровать и, плавно крутя колесо наст-
ройки, нашел "Голос Америки". Повезло - шел музыкальный час Виллиса Кан-
новера, его не глушили. И еще повезло - пела труба Армстронга, пела,
звеня от боли и тоски, пела и в одном ее звуке было сразу несколько зву-
ков, один из которых был сумасшедшим, пела "Сент-Джеймс Информери Блюз",
написанный в память о всех джазовых музыкантах, которые умерли от нарко-
мании и психических расстройств в больнице святого Джеймса, а по-русски
Якова, пела так, что не о смерти думалось, а о тех, кто спалил
единственный подаренный им миг вечности ради той музыки, которая в них
звучала, и пела труба о том, что музыка эта прекрасна.
Через час я с безнадежностью понял, что ждать Тамару бесполезно. Му-
зыка кончилась, эфир шумел, шептал, захлебывался ревом глушилок, я
встал, чтобы найти таблетки от головной боли и в туалетном столике Тама-
ры наткнулся на стопку бумажных салфеток. На всех была нарисована Тама-
ра. Карикатурно. В разных позах и ситуациях. Вот она спешит на работу -
восемь ног-сапог, шуба, шапка, а между шубой и шапкой только белозубая
улыбка, получилась как бы меховая улыбка, вот она сидит нога на ногу на
столе в лаборатории, реторты изгибаются, как ее бедра, и колбы круглы,
как ее колени, вот она лезет вверх по ножке бокала, обхватив ее, как
ствол, руками и ногами, вот она танцует на огромном барабане, вот она
свернулась калачиком на большой ладони, которая держит карандаш, на той
ладони, что так уверенно, так жестко нарисовала ее.
Салфетки были взяты со стола в ресторане, они хранили не только образ
Тамары, об них, об нее вытирали губы и руки, и сальные пятна покрывали
рисунки. Она была захватанной, залапанной. Я бросил салфетки на столик,
оглядел комнату, она жила тут одна, без меня и может быть кто-то, ка-
кой-нибудь "художник" стоял на моем месте и также оглядывал нашу комна-
ту. Вспомнил небольшой киноэтюд, который я когда-то хотел снять:
...лежала на диване. Смотрела в потолок. Комната пуста.
Душа пуста. Голова пуста.
Подняла руки, уронила. Зевнула. Перевернулась.
Вдруг... ушки на макушке.
Идет.
Схватила книгу. Вроде читает.
Вошел. Постоял у стола, побарабанил пальцами. Включил радиоприемник и
пошел, снимая пиджак, к гардеробу.
У нее в руках пультик дистанционного управления радиоприемнмком. Сби-
ла его настройку. Музыка пропала.
Он удивился. Вернулся, снова настроил на музыку. Обои, обои... стол,
стулья... обои, обои... диван, она лежит, отвернувшись... обои,обои...
гобеленчик с пасторальной сценкой... он сидит за столом, положил голову
на руки, одной рукой отбивает такт музыки... пропала музыка, перестала
трястись рука - сбита настройка. Поднял голову, понял в чем дело, отклю-
чил шнур дистанционного управления. Опять нашел музыку. Она пытается
сбить настройку. Не получается. Вскакивает. Он поднял голову. Рука про-
должает отбивать такт. Хотела крикнуть, открыла рот. Он нашел "глушилку"
радиоволн. Она, напрягаясь, что-то кричит, ревет "глушилка". Его рука
отбивает такт. Кинулась на диван, уткнулась в подушку. Опять нашел музы-
ку, лег головой на руки.
Обои, обои... отбивает такт его рука... обои, обои... гобеленчик с
пасторальной пастушеской сценкой... обои, обои... абажур... обои,
обои... она на диване, отбивает такт ногой... Он поднял голову, смотрит
на ее ноги, на вздрагивающее тело... смотрит... встает... гасит свет...
И я так вставал, гасил свет, шел к тебе, Том, где же ты?
Хлопнула дверь, Тамара влетела в комнату. Шуба, шапка, между ними бе-
лозубая улыбка. Она схватила меня, крепко обняла, прижалась мокрым от
снега лицом и стала шептать, целуя:
- Пришел, мой родной, господи, наконец-то, почему не позвонил, не
предупредил, я бы приготовила чего-нибудь вкусненькое, дурачок, сидит
тут один, убрал все, так чисто. Эх, выпить бы сейчас по такому случаю...
- Я купил.
- Что же ты молчишь? Давай скорей и музыку найди.
Пока я ходил на кухню, она скинула шубу, шапку, сапоги, достала бока-
лы. Открыли вино, нарезал сыр, колбасу, разлил вино по бокалам.
- Ну, - радостно улыбнулась Тамара, - за тебя, за твое здоровье, не
болей.
И разом осушила бокал.
- Ты надолго? - спросила она на выдохе.
- Завтра надо ехать.
- Когда вернешься?
- Месяца через три.
- Как же я без тебя тут? - она капризно надула губы. - Сидит, как би-
рюк, даже не поцеловал...
Я встал и погасил свет.
Она кричала от нетерпения, стаскивая с себя одежду, мы бросились друг
к другу, и нам было сильно, и нам было горячо... горячо до обжигающего
изнеможения...
- Принеси покурить и выпить, если осталось, - ленивым голосом сказала
она в темноте.
Я зажег ночничок, принес бокалы, закурил сигарету и передал ее Тама-
ре.
- Слушай, ты стал еще толще. Толстый, мерзкий, фу. И больницей от те-
бя пахнет.
Я взглянул на нее и только сейчас понял, как она пьяна. Размазанная
тушь на припухлых веках, масляные глазки, влажно вокруг губ, бессмыслен-
ная улыбка. Она никогда не умела курить, держала сигарету неловко - не
кончиками пальцев, а где-то у ладони, затягиваясь, пыхтела дымом, как
пыльным облачком, когда наступишь на сухой гриб дедушкин табак.
- Где ты была? - спросил я тихо.
Она отвернулась:
- На семинаре, тебе же сказали.
- Откуда ты знаешь, что мне сказали? Выходит, тебе передали, что я
звонил?
- Не придирайся к словам.
- Может, у тебя был семинар с этим художником? - я показал рукой на
бумажные салфетки.
Она расхохоталась.
- Угадал. Борис тоже там был.
- А какое отношение он имеет к семинару?
- Ну, как ты не понимаешь? Боря у нас в институте оформляет всякие
диаграммы, лозунги, плакаты...
- А потом?
- А потом мы пошли в ресторан.
- Что же он не создал очередную серию твоих портретов? Салфеток не
подали?
- Настроения не было. Борис очень, очень талантливый. И шьет все сам
себе, и рисует, и режет по дереву. У него такие красивые, такие сильные
руки. Руки Мастера, как он говорит.
- Любит он тебя.
- Да, он уверенный, знает , что хочет. И кого.
- Тебя, например?
- Еще как. Приглашал летом поехать на раскоп в Керчь к знакомым архе-
ологам.
- Ну, а ты?
- Я согласилась. У меня отгулов много накопилось - это же интересней-
шие люди.
- А как же я?
- Тебе на юг нельзя, ты же сам говорил.
- А как же мы? - спросил я глухо.
Тамара помолчала.
- А нас давно нет, Валерий, неужели ты ничего не понял тогда на новый
год? Помнишь я к тебе пришла, а ты развлекался там со своей чахоточной
зазнобой? Я этим была настолько потрясена, что тут же позвонила Борису и
мы встретились с ним в мастерской...
Она стала вытирать пододеяльником набегающие слезы и, негромко всхли-
пывая, продолжала:
- Ты не представляешь себе, какой Борис добрый , как он о тебе
расспрашивал: ведь это он уговаривал меня не рвать с тобой, просил по-
нять, как тебе будет тяжело одному, как ты талантлив, он, оказывается,
видел твои фильмы.
- У тебя с ним что-нибудь было?
Тамара ответила не сразу:
- Было... Один раз... Не подумай только, что это имеет хоть какое-то
значение. У тебя тоже... Но ты должен, понимаешь, должен понять, что это
была случайность, ни я, ни он не хотели этого сознательно, просто так
получилось. А тут еще... Ты, конечно, можешь думать что угодно, но я
опять беременна.
- Не понял.
- А что тут непонятного? Помнишь, ты как-то сбежал после тихого часа?
Ну вот...
- Что же ты раньше молчала?
- Я не была уверена.
- Сколько?
Тамара пожала плечами.
- Недель шесть-семь.
- Что делать будем?
- А что делать? Не оставлять же - ведь мы пьяные были, а ты больной к
тому же...
- Но я уезжаю.
- Сама все сделаю... - она задумалась, потом спросила: - А что, твою
там, в больнице, Мариной зовут?
- С чего ты взяла?
- У вас наверняка тоже что-то было. Ты меня, когда целовал, Мариной
назвал. Так что мы квиты.
- Я?.. - я удивился. - Нет, ту девушку Надя зовут, а Марина... Марина
- героиня моего нового киносценария, немая девушка, не совсем немая - у
нее было сильное потрясение во время войны, попала под бомбежку и перес-
тала говорить. Потом выросла, влюбилась, ей показалось, что тот, кому
она все отдала, ее предал, разлюбил, и она заговорила.
- А так бывает?
- Говорят, бывает, впрочем, какое это имеет значение?
- Имеет. Если бы ты также сильно любил меня, онемел бы от того, что я
тебе рассказала.

Глава тридцатая


--===Северный ветер с юга===--


Глава тридцатая
Утром она ушла на работу, когда я еще не проснулся или делал вид, что сплю.
Тамара чмокнула меня в щеку, сказала в ухо: "Позвони" - и хлопнула дверью. Я
открыл глаза и долго смотрел в белый потолок...
...и голосом, сладким, как патока, льют яд...
Строки рождались сами, они не придумывались, они были готовы, настало время им
быть, только каждая пауза после вспыхнувшей строки была черной и бесконечно
усталой.
...и голосом, сладким, как патока, льют яд
Как пронзительна боль пониманья!
я ложусь, заостряясь лицом,
и висящие трещинки потолка изучаю
Безразличья личина больничная
маской сковывает лицо -
тише качка сердечная,
только рядышком с шеей
волна отвращенья
слизисто холодна,
судорожна червями
постепенно тает
вот уже ничего не мешает
ребер мерный прибой ворошит воздух
ты легла рядом
ласточка предстоящего - первое касание
губы набухли жаждой - властвуй!
тяжелое, как вечернее солнце, одеяло
касаюсь сокровенности глухой,
шепчу заклятья
и утыкаюсь головой
в колени платья
и губы мои - твои
и руки мои - твои
и чувство мое - эхо твое
твои
О, сладкий стон вершины чувства!
И песня тела - песней песнь!
я рассеян, как вселенная,
и легко
точно после очищения
от грехов
ты - священник мой
сигарета одна на двоих
но опять
как гвоздем по глазам
губы твои
голосом, сладким, как патока
льют яд
Я закрыл глаза, полежал немного, потом не торопясь, размеренно встал, умылся,
побрился, позавтракал и сложил вещи в рюкзак.
Затем набрал телефон:
- Ян, я вчера просил тебя получить деньги по доверенности и передать
их Тамаре - этого делать не надо. Доверенность порви, а Тамаре, если она
будет звонить, скажи, что я не прислал бюллетень.
Убрался в комнате, взял чистый лист бумаги, написал только одно слово
"прощай" и поставил точку.
Глава тридцать первая


--===Северный ветер с юга===--


Глава тридцать первая
Иногда достаточно, чтобы повезло в малом - и успокаиваешься. Я настроился на
долгое, нудное стояние в очереди на автовокзале, но неожиданно легко купил
билет с рук - кто-то явился сдавать билет и словно ожидал меня около кассы. На
площадь из здания вокзала я вышел с ощущением полной свободы. В моем
распоряжении впереди было несколько часов, потом я должен был сесть в автобус
на свое законное, пронумерованное место и уехать.
Я совершенно равнодушно, как о чужой, подумал о Тамаре, - иссякли
безвозвратно родники наших взаимоотношений, разошлись наши дороги. Те-
перь надо неукоснительно выполнять заветы лечащего врача Романа Борисо-
вича, набраться сил в санатории, налиться здоровьем так, чтобы хватило
его, разумно тратя, на долгую жизнь в кино. С кино у меня были связаны
новые планы - мне хотелось сделать фильм о художнике, наверное, Егор Бо-
лотников тому причина. Но это немного позже, а пока ничто не связывало
меня с озабоченным, занятым, суматошным городом. Кроме родителей...
Я позвонил матери, сказал, что сейчас приеду и нырнул в метрополитен.
Она запричитала в передней, стаскивая с моего плеча рюкзак, но в го-
лосе ее слышалась радостная озабоченность - она была довольна, что здо-
ровье мое идет на поправку:
- Что же ты не позвонил, не предупредил заранее? Я же совсем не гото-
ва, а ведь тебя собирать надо. Что ты с собой берешь?
- Да я, ма, и не знал, что сегодня уезжаю. Уж так получилось, извини.
Мог бы, конечно, еще денек побыть, но билет достал на сегодня, вот и
еду.
- Я тебе тут носки шерстяные, две пары, выстирала, заштопала, ты на-
день одни сейчас же. В чем ты хоть едешь? И где это, далеко?
- В Калужской области, - я, отвечая, разулся.
Мы с мамой прошли на кухню, где она накрыла стол.
Пока я обедал, мать поведала мне о событиях из семейной хроники наших
родственников - кто женился, кто родил, кто приболел, кто в командировке
- жизнь шла своим чередом.
- У вас-то как? - мама пододвинула поближе ко мне тарелку с капустой.
Я не знал, что отвечать:
- Могло быть лучше, ма. Что-то не получается, не складывается... И,
видно не сложится...
- Верно говорят, что беда не ходит одна, - вздохнула мать. - Я и сама
вижу, что плохо у вас, да чем же помочь? Я тебе вот что скажу, сынок.
Никто, кроме вас, в ваших делах не разберется. А жизнь вдвоем пройти не-
легко, сын, ох, как нелегко... Не хотела тебе рассказывать, но ты уже
взрослый у меня, поймешь. Отец твой тоже не сахар, а ведь прожили вмес-
те, считай, три десятка. Временами и вправду казалось, все кончено. Осо-
бенно, когда запил он у нас. Ну, не в прямом смысле, а каждый день домой
пьяный приходил. Ты, наверное, не помнишь, ты тогда первоклассником
стал. Ругалась я с ним, тебя забирала и из дома уходила к тетке своей, к
Нине, а потом решила развестись насовсем. Обдумала, что да как, да как
мы с тобой одни жить будем. А что поделаешь? Судьба такая. Но расстаться
надо было по-человечески, да и жалко мне было Сережку, и убедиться я
должна была, что потерял он уважение к нам с тобой, что разлюбил нас.
Вот и завела я его в первое же воскресенье будто ненароком в сад "Эрми-
таж". Сели мы с ним на скамеечке, почти на такой же, на какой мы не раз
сиживали, когда любовь наша была в самой силе, и сказала ему тихо, без
крика, что зла на него не таю, но жить вместе больше не могу, что нельзя
из-за водки проклятой портить жизнь жене и сыну, и что прошу его прос-
тить меня, если виновата, и что прощаю его... Ты же знаешь нашего отца,
характер у него крутой, а тут вижу слезы у него на глазах. Как у
мальчишки.
- Ты не волнуйся, ма, - ласково сказал я.
- Как же не волноваться-то? Сам посуди. Время-то какое: война только
кончилась, голод, жить негде... Тут Сережа и не выдержал, все рассказал
мне. Оказывается, на работе повздорил он в отделе кадров с незнакомым
мужчиной. Сергею-то все невтерпеж, что-то ему выяснить надо было про
свой цех в этих кадрах, а незнакомец в разговор вмешался, стал совето-
вать что-то, Сергей и отбрил его. Тот только фамилию у Сережи спросил,
недобро так спросил, и вышел. А через некоторое время Сережу сняли с на-
чальников цеха, до помощника мастера понизили. И не объяснили ничего.
Наш пошел было выяснять, да ему посоветовали, сиди, не рыпайся, еще спа-
сибо скажи, что так легко отделался. Вот и начал наш батя зашибать. Ду-
рашка... - мать покачала головой, - нет, чтобы прийти да поделиться со
мной, нет, ему, видите ли, стыдно было. Гордыню свою усмирить не мог.
Вот от этого и случается все, сынок, от гордыни, чаще всего от нее, от
греха этого смертного рушатся семьи и несчастья личные происходят. Гос-
поди, твоя сила...
Мать тяжело вздохнула.
- А ты хитрая, ма, - улыбнулся я. - Отца в сад заманила, продумала
все, как режиссер настоящий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19