Виталий Владимиров
Северный ветер с юга
Два величайших тирана на земле:
случай и время. ГЕРДЕР
Жизнь лишь совсем ненамного
старше смерти.
ВАЛЕРИ
Память всегда на службе у сердца.
РИВАРОЛЬ
Глава первая
Утренний сон, как белая кружевная занавеска. Ее сдергивает будильник ежедневно
в семь часов. А просыпаешься только в метро, когда стоишь прижатый к
стеклянной двери вагона, на которой глаза в глаза качается твое отражение, и
летит оно в грохоте черного тоннеля и в сполохах ламп дежурного освещения. Я
смотрю в свои глаза и думаю о себе, и разговариваю сам с собой.
- А выглядишь ты неважно... Ленишься, ты всегда был ленив, зарядку по
утрам, да и по вечерам тоже, не делаешь, питаешься кое-как, на ходу, за-
то приложиться к спиртному не прочь, разве не так, разве я не прав?
- Прав, прав, успокойся, сам знаешь, что прав... А что делать? Посо-
ветуй, коли такой умный. Все хочу успеть, ни от чего не желаю отказы-
ваться - днем хочу делать свою работу, вечером встретиться с другом,
послушать музыку, посмотреть спектакль или фильм, прочесть книгу... и
написать книгу.
- Книгу? О чем?
Я промолчал.
- Ты пишешь книгу о себе?.. О нас?.. О том, каким ты видишь себя сей-
час и когда-то?..
- Да. О себе и о других. О том, что знаю, что видел, что пережил... О
своем времени. Каждому - свое...
Я смотрю на свое отражение и не вижу его. Я думаю о том, к чему мы
приходим по длинной и неровной дороге нашей жизни, на что надеемся, ощу-
щая зимний холодок старости. Все радужней для нас воспоминания о той по-
ре, когда были живы бабушки и дедушки, когда самые горькие слезы текли
ручьями только потому, что меня нельзя обижать - я маленький! И почему в
колодце прошлого светлее всего родники детства? Каждый сам для себя отк-
рывает пряный запах цветка и тепло солнечного зайчика, басовитое жужжа-
ние шмеля и ароматный вкус лесной земляники, сам, обжигаясь, пытается
поймать пламя свечки и, бунтуя, отвергает испробованное уже раз горькое
лекарство, сам, свалившись со стула, начинает бояться высоты и уж тем
более кого-то мохнатого, холодного, черного и неизвестного. Мир подарен
тебе родителями - открывай его! Только как же без вас, родные мои? Не
дадут упасть - на лету подхватят, отдадут последнее - ешь на здоровье,
убаюкают в тепле - спи, сынок...
И сынок спит, ни на мгновение не сомневаясь, что его должны любить
все и любить всегда. Потому, наверное, и говорят, что есть счастливое
детство. У кого-то его отняла война или другое несчастье, но тем, кому
оно досталось - счастливое детство - помнят, как было светло в роди-
тельском доме. Легко, не задумываясь, брать, не зная цены, истинной це-
ны, а иногда и безмерной цены того, что тебе дали твои близкие, - намно-
го труднее научится отдавать, тем более когда ты молод, жаден до жизни,
любишь сам и любим. Когда, как тебе кажется, ты уже вступил на нелегкий
путь своей судьбы.
И уж, наверное, только с годами приходит ясная добрая мудрость, когда
роскошью считаешь общение с высоким человеческим духом в беседе ли, кни-
ге или музыке, когда ни паутина ежедневной суеты, ни ужас ядерной ка-
тастрофы не скрывают простой истины: ты не один, человек, у тебя есть
родина, есть дети и есть друзья, и если ты не отдашь каждому своей люб-
ви, то настолько же ее будет меньше в этом мире... А мир в ней так нуж-
дается.
Я смотрю в свои глаза и думаю о себе...
Глава вторая
--===Северный ветер с юга===--
Глава вторая
...Точно помню, когда это случилось, тридцать лет назад я бежал по переходу
метро, где своя психология: вниз по ступень- кам рысью, а вверх пусть везут,
где переходы мучительны, потому что хоть и идут в толпе все вместе, но зато
каждый по-своему, и приходиться свой ритм менять, свой шаг то удлинять, то
укорачивать.
И вот на торопливом бегу словно что-то с резьбы сорвалось внутри.
Вздох без выдоха, как без выхода. Ребер нет - стенка. И стеклянный ста-
кан легких.
Я налетел на болезнь в упор. Я споткнулся об нее на таком ходу, что,
падая, не сразу ощутил всю глубину ее холодной про- пасти, а когда дос-
тиг-таки дна, то остановка была настолько резкой, что по инерции слетела
мишура сиюминутных побед и обид моего прошлого.
Колесо моей жизни достигло своей мертвой точки в самом низу, и мир
замер для меня, оцепенев в моем сознании, как кристалл, в котором проз-
рачно проглядываются все его грани - и внешние и внутренние. От такой
космической картины сжалось сердце смертной печалью - столько открылось
в людях всепоглощащего эгоцентризма, равнодушного страха и страдания,
страдания, страдания, которое не очищает души, не делает людей мудрее и
зорче к чужому горю. Нет, я не разлюбил жизнь - лишь осознал, сколько же
нужно всепрощения и терпимости, чтобы не потерять веру, чтобы радоваться
каждому новому утру , новому дню и жить свою жизнь... Но к этому я при-
шел далеко не сразу, а тогда...
Тогда я все-таки осторожными шажками добрался до работы.
Ян Паулс искоса понаблюдал за моими бережливыми движениями, сходил к
Лике, заведующей отделом, и меня на редакционной машине отправили в по-
ликлинику. Докторша велела измерить температуру, вписала диагноз в бюл-
летень - катар верхних дыхательных, это потом стали писать острое респи-
раторное заболевание, и на шесть дней я уткнулся в любимые дела. Немного
в жизни таких минут, когда можно сказать себе: "Наконец-то, займусь
главным..." Начну, по крайней мере. Именно такое было у меня ощущение в
начале той недели, когда в бюллетене, в графе режим было указано: домаш-
ний. Сложность в исполнении главного желания жизни состояла в том, что я
кроме кино ничего не признавал. А его за шесть дней не снимешь. Кино -
искусство. Но кино - промышленность, фабрика. Художник берется за кисть,
поэт за перо, а киношник? Аппаратура, свет, актеры, часами подготовка,
двадцать секунд съемки, дубль, еще дубль, проявка, просмотр, монтаж,
звук, через полгода результат неизвестно какой, приблизительный, и вся
эта каторга - после суматошного рабочего дня, и лишь за полночь прихо-
дишь домой...
Я не жалуюсь. Я любил и и люблю нашу студию-подвал, таких же, как я,
"тронутых" кино ребят и редкие мгновения, когда в темноте зала смотришь
свой фильм. Я отдавал кино столько времени, страсти и сил, что вроде бы
и не жил, а наяву играл самого себя в фильме, а во сне ощущал себя зри-
телем кинотеатра, на экране которого развертывается стереоскопический,
стереофонический, цветной фильм с запахами и ощущениями холода, тепла и
вкуса. Ловил себя на том, что иногда "кручу" сон назад и смотрю его за-
ново, с иного ракурса, как бы дубль виденного. Мне гораздо легче было
нарисовать схематическую картинку, чем рассказать ее словами. Правда,
иногда пережитое само собой концентрировалось в строчки, но в них, без
соблюдения размерности и правил стихосложения, просто оживал такой об-
раз, который не покажешь даже гениально построенным кадром, а можно
только написать Словом. Хотя попробуй отыщи его, Слово...
Вот дома тогда было хуже. Намного. Дома - не как в доме.
Как в гостинице. Как в плохой гостинице.
Я и не заметил, что любовь стала такой же равноправной необходимостью
для меня, как студия и как работа. Мы с Тамарой любили друг друга и сила
чувства была такова, что разлука для работы, учебы или сна становилась
томительным ожиданием праздника, а ежедневная встреча вечером была ра-
достным предчувствием. Засыпали, обнявшись, и просыпались вместе. И по-
том на работе или в студии неожиданно пронизывала такая нежность воспо-
минания, что колотился пульс на кончиках пальцев. Извечна истина, что
ничто не вечно, но тогда не желалось верить, что любовь может пройти,
исчезнуть, чувства ослабнут, что станут привычными ласка и радость. Ино-
го не представлялось, а разница между прошлым нашим существованием и
настоящим заключалась в том, что солнце любви светило нам ежедневно. И
грело еженощно.
Все изменилось с переездом моих родителей. Отцу в связи с увеличением
нашего семейства - моей женитьбой - дали отдельную квартиру в новом ра-
йоне, а нам с Тамарой выделили комнату из бывших двух.
Первая наша крупная, по-настоящему злая ссора была из-за денег. Что
делать: отдавать долг за покупку мебельного гарнитура "Молодежный" -
гардероб, кровать и сервант - или купить новые туфли Тамаре? Какое без-
надежное слово "не будет": деньги надо отдать, потому что потом их не
будет, и туфли надо купить, потому что потом их не будет, не достанешь.
Я и не замечал, когда мы жили с моими родителями, что на постелях всегда
чистое белье, а на столе еда, не думал, откуда берутся посуда и телеви-
зор, не знал, сколько стоят ботинки и хлеб. После той ссоры я предложил
Тамаре продать холодильник: все равно вечно пустой.
Я приходил домой после суеты и усталости дня, после студии и, выпив
тройчатку от головной боли, в темноте осторожно лез под одеяло. Я прижи-
мался к Тамаре в ожидании ласки, но она почти всегда отодвигалась, и я,
резко отвернувшись, повисал на краю кровати.
Утро...
как ревут быки перед смертью...
и как плачут дети...
...так ревут заводские гудки. Так ревели заводские гудки тридцать лет
назад. Тяжело просыпаться. Во рту копоть вчерашних сигарет. Но - надо.
Смыть водой пелену сна и бегом по лестницам и переходам метро - на рабо-
ту. Я работал тогда в отраслевом издательстве, где готовил материалы для
одного из массовых журналов, рассчитанных на членов профсоюза с высшим
техническим образованием.
День в редакции, разрезанный надвое обеденным перерывом, проходил в
телефонных звонках и разговорах в коридорах. Сам труд - труд журналиста
и редактора - состоит в ежедневном перебирании горы словесной крупы. На
странице, как на лотке, рассеяны пригоршни фраз, вглядываешься в них и
ищешь плевелы. А обрести в этой пустой породе самородок образа почти не-
возможно, потому что еще три инстанции после меня смотрят со всех сторон
текст: это не нужно, а это зачем, места и так мало - остается голая, как
гипсовая статуя обнаженной женщины в парке культуры, не вызывающая ника-
ких эмоций, информация. У такой информации нет собственного голоса,
собственной интонации, как у настоящих мастеров пера...
Телефонный звонок. Ян Паулс, не поднимая головы, снял трубку, послу-
шал, протянул ее мне:
- Тебя. Жена.
- Валерка, это я... - у Тамары голос ласковый, значит, чего-то хочет,
что-то ей надо от меня.
- Привет, - сдержанно ответил я, мысленно пытаясь предугадать:
деньги? очередная покупка? нежданные гости? показ мод? вечеринка подру-
жек? что еще?
- Ты дома сегодня когда будешь?
Если ей надо, чтобы я был дома вовремя, значит, она где-то задержит-
ся, это уж, как дважды два.
- Меня просили сделать флюорограмму перед тем как закрыть бюллетень,
- я намекаю, что я первый день на работе после шести дней болезни и что
мне тоже надо куда-то, то есть к врачу, в поликлинику.
- Ты поешь где-нибудь, я ничего не готовила, а я к маме заеду.
Вот уж не удивила, что дома пусто и есть нечего, так всегда у нас бы-
ло, и то, что она у мамы поест, а я где придется, это тоже стало тради-
цией. - Ладно, - я тут же спланировал себе вечер: поиграю на бильярде,
надо же отдохнуть немного и заодно врезать заносчивому Яну, давно он у
меня не получал, а на флюорограмму потом схожу, успеется.
- И еще в прачечную зайди.
Тут я понял, что Ян не получит причитающееся ему возмездие за все те
подставки, благодаря которым он выигрывает у меня на бильярде.
- Не могу, - мрачно сказал я, предчувствуя скандал. Кровь уже броси-
лась в голову, зазвенело в ушах.
- Почему это? - неторопливо осведомилась Тамара.
- Я плохо себя чувствую.
Во мне уже закипела удушливая обида: как же так, ты - к маме, в роди-
тельские объятия, за стол, а я, голодный, полубольной, в прачечную?
- Хватит врать, - звонко и холодно повысила голос Тамара. - Ты просто
рыночный паяц. Шут.
Вот и поговорили.
Я грохнул трубку на аппарат и вышел в коридор. Со зла дым сигареты
приятен. Но делать нечего, придется идти на флюорограмму.
Глава третья
--===Северный ветер с юга===--
Глава третья
В поликлинику
Истомин В.С. обследован в противотуберулезном
диспансере. Выявлен очаговый туберкулез легких.
Будет госпитализирован в стационар.
Врач Левина
Как обухом.
Я сидел в кабинете Левиной, которая только что сообщила мне эту оша-
рашивающую новость. И Левина, и медсестра за своим отдельным столиком
смотрели на меня, словно ожидая, как я отнесусь к такому резкому перело-
му своей судьбы.
Я молчал.
Левина осторожно продолжила:
- От вас потребуется терпение и большой ежедневный труд, строгое и
неукоснительное соблюдение режима и всех предписаний врача...
Крутой поворот.
Шок постепенно проходил, реальными стали очертания окружающего, и
первой мыслью, первой реакцией был протест. Круто...
Не слишком ли? Почему так рано, я еще молод... Двадцать три. Туберку-
лез - что это для меня означает?.. Мне осталось жить совсем немного?..
Или я буду долго угасать, постепенно превращаясь в кровью харкающего ка-
леку?.. А вдруг это просто вспышка и все пройдет и причем скоро?..
Я суеверно скрестил пальцы вцепившихся в стул рук и уже с неясной на-
деждой стал слушать Левину:
- Сначала вы будете лежать здесь, в диспансере, в стационарном отде-
лении, а потом, в зависимости от того, как пойдет лечение, поедете в са-
наторий...
- А сколько времени это займет?
Мне пришлось откашляться, прежде чем я спросил, и в это мгновение я
понял, как все уже переменилось для меня: я не просто поперхнулся - это
был уже кашель больного человека.
Левина терпеливо повторила:
- Я уже вам сказала, что все зависит только от вас. Обычно первые ре-
зультаты лечения известны через три месяца, не раньше. Врач пропишет вам
лекарства, антибиотики, и если вы их хорошо переносите, то через полгода
будете здоровы. Потом надо будет закрепить результаты лечения в санато-
рии...
Три месяца... Полгода... Потом еще... А как же студия?..
Я уже и не думал о смертельной опасности.
- Простите, а можно сделать так: я к вам буду приходить, наблюдаться,
пить лекарства, честное слово, все буду выполнять очень строго и неукос-
нительно, но лежать буду не здесь, в стационаре, а дома?
Левина усмехнулась, вернее, снисходительно улыбнулась, как улыбаются
лепету несмышленого дитяти.
- Дома? Не тот случай. Дома вы побудете, пока не освободится место в
стационаре, поэтому ждите вызова.
Не тот случай?! Я опять ощутил холодок страха и, смиряясь с неизбеж-
ным, стал искать то, что помогло бы мне справиться с болезнью.
- А что можно взять с собой в больницу?
- В путевке будет указано.
- Я спрашиваю не про то, что нужно, а про то, что можно.
Тишина.
Молчит, опустив глаза, врач Левина, молчит медсестра за своим от-
дельным столиком. Потом Левина медленно говорит:
- Все, что хотите... Но диспансер у нас инфекционный...
- Книги можно?
- Ну...
В разговор врывается медсестра:
- Они будут заразные, понимаете?!
- Понимаю. Значит, придется потом их сжечь?
Уничтожить. Я переступил границу здорового мира, мира здоровых. Все
оборвано, обрезаны все связи, потому что даже касание мое заразно, дыха-
ние мое заразно и только огонь против огня, пожирающего мое тело, и в
этих кострах сгорят мои сценарии и записи, потому что они опасны для
всех остальных. Здоровых.
Глава четвертая
--===Северный ветер с юга===--
Глава четвертая
Через два дня после случившегося я сидел дома и бесцельно смотрел в окно. Во
дворе кружил последний велосипедист, давя колесами первые корочки льда на
лужах. Вихляя колесами он устраивал сюрпляс, пытаясь остановить приход зимы,
которая равнодушно смотрела на него громадным серым холодным небом. А в
комнате с неожиданным треском отставали от стен обои, которые из экономии
неумело клеил я сам. И этот треск так походил на ломку льдинок под шинами
велосипедиста, что казалось - он ездит по стенам.
Родители вернулись из отпуска, с юга. Они ждут нас, привезли фруктов
и еще совсем ничего не знают.
А мы с Тамарой разругались в пух и прах. Оказалось, что Тамаре надо
срочно встретиться с подругой, оказывается у мадам были планы, о которых
она не удосужилась известить своего супруга, и она никак, ну, никак не
сможет поехать со мной к родителям. Значит, я теперь должен ехать в оди-
ночестве и объявить им страшную весть, да еще и объясняться, почему Та-
мара куда-то исчезла.
И вот я сижу у окна.
Тихо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Северный ветер с юга
Два величайших тирана на земле:
случай и время. ГЕРДЕР
Жизнь лишь совсем ненамного
старше смерти.
ВАЛЕРИ
Память всегда на службе у сердца.
РИВАРОЛЬ
Глава первая
Утренний сон, как белая кружевная занавеска. Ее сдергивает будильник ежедневно
в семь часов. А просыпаешься только в метро, когда стоишь прижатый к
стеклянной двери вагона, на которой глаза в глаза качается твое отражение, и
летит оно в грохоте черного тоннеля и в сполохах ламп дежурного освещения. Я
смотрю в свои глаза и думаю о себе, и разговариваю сам с собой.
- А выглядишь ты неважно... Ленишься, ты всегда был ленив, зарядку по
утрам, да и по вечерам тоже, не делаешь, питаешься кое-как, на ходу, за-
то приложиться к спиртному не прочь, разве не так, разве я не прав?
- Прав, прав, успокойся, сам знаешь, что прав... А что делать? Посо-
ветуй, коли такой умный. Все хочу успеть, ни от чего не желаю отказы-
ваться - днем хочу делать свою работу, вечером встретиться с другом,
послушать музыку, посмотреть спектакль или фильм, прочесть книгу... и
написать книгу.
- Книгу? О чем?
Я промолчал.
- Ты пишешь книгу о себе?.. О нас?.. О том, каким ты видишь себя сей-
час и когда-то?..
- Да. О себе и о других. О том, что знаю, что видел, что пережил... О
своем времени. Каждому - свое...
Я смотрю на свое отражение и не вижу его. Я думаю о том, к чему мы
приходим по длинной и неровной дороге нашей жизни, на что надеемся, ощу-
щая зимний холодок старости. Все радужней для нас воспоминания о той по-
ре, когда были живы бабушки и дедушки, когда самые горькие слезы текли
ручьями только потому, что меня нельзя обижать - я маленький! И почему в
колодце прошлого светлее всего родники детства? Каждый сам для себя отк-
рывает пряный запах цветка и тепло солнечного зайчика, басовитое жужжа-
ние шмеля и ароматный вкус лесной земляники, сам, обжигаясь, пытается
поймать пламя свечки и, бунтуя, отвергает испробованное уже раз горькое
лекарство, сам, свалившись со стула, начинает бояться высоты и уж тем
более кого-то мохнатого, холодного, черного и неизвестного. Мир подарен
тебе родителями - открывай его! Только как же без вас, родные мои? Не
дадут упасть - на лету подхватят, отдадут последнее - ешь на здоровье,
убаюкают в тепле - спи, сынок...
И сынок спит, ни на мгновение не сомневаясь, что его должны любить
все и любить всегда. Потому, наверное, и говорят, что есть счастливое
детство. У кого-то его отняла война или другое несчастье, но тем, кому
оно досталось - счастливое детство - помнят, как было светло в роди-
тельском доме. Легко, не задумываясь, брать, не зная цены, истинной це-
ны, а иногда и безмерной цены того, что тебе дали твои близкие, - намно-
го труднее научится отдавать, тем более когда ты молод, жаден до жизни,
любишь сам и любим. Когда, как тебе кажется, ты уже вступил на нелегкий
путь своей судьбы.
И уж, наверное, только с годами приходит ясная добрая мудрость, когда
роскошью считаешь общение с высоким человеческим духом в беседе ли, кни-
ге или музыке, когда ни паутина ежедневной суеты, ни ужас ядерной ка-
тастрофы не скрывают простой истины: ты не один, человек, у тебя есть
родина, есть дети и есть друзья, и если ты не отдашь каждому своей люб-
ви, то настолько же ее будет меньше в этом мире... А мир в ней так нуж-
дается.
Я смотрю в свои глаза и думаю о себе...
Глава вторая
--===Северный ветер с юга===--
Глава вторая
...Точно помню, когда это случилось, тридцать лет назад я бежал по переходу
метро, где своя психология: вниз по ступень- кам рысью, а вверх пусть везут,
где переходы мучительны, потому что хоть и идут в толпе все вместе, но зато
каждый по-своему, и приходиться свой ритм менять, свой шаг то удлинять, то
укорачивать.
И вот на торопливом бегу словно что-то с резьбы сорвалось внутри.
Вздох без выдоха, как без выхода. Ребер нет - стенка. И стеклянный ста-
кан легких.
Я налетел на болезнь в упор. Я споткнулся об нее на таком ходу, что,
падая, не сразу ощутил всю глубину ее холодной про- пасти, а когда дос-
тиг-таки дна, то остановка была настолько резкой, что по инерции слетела
мишура сиюминутных побед и обид моего прошлого.
Колесо моей жизни достигло своей мертвой точки в самом низу, и мир
замер для меня, оцепенев в моем сознании, как кристалл, в котором проз-
рачно проглядываются все его грани - и внешние и внутренние. От такой
космической картины сжалось сердце смертной печалью - столько открылось
в людях всепоглощащего эгоцентризма, равнодушного страха и страдания,
страдания, страдания, которое не очищает души, не делает людей мудрее и
зорче к чужому горю. Нет, я не разлюбил жизнь - лишь осознал, сколько же
нужно всепрощения и терпимости, чтобы не потерять веру, чтобы радоваться
каждому новому утру , новому дню и жить свою жизнь... Но к этому я при-
шел далеко не сразу, а тогда...
Тогда я все-таки осторожными шажками добрался до работы.
Ян Паулс искоса понаблюдал за моими бережливыми движениями, сходил к
Лике, заведующей отделом, и меня на редакционной машине отправили в по-
ликлинику. Докторша велела измерить температуру, вписала диагноз в бюл-
летень - катар верхних дыхательных, это потом стали писать острое респи-
раторное заболевание, и на шесть дней я уткнулся в любимые дела. Немного
в жизни таких минут, когда можно сказать себе: "Наконец-то, займусь
главным..." Начну, по крайней мере. Именно такое было у меня ощущение в
начале той недели, когда в бюллетене, в графе режим было указано: домаш-
ний. Сложность в исполнении главного желания жизни состояла в том, что я
кроме кино ничего не признавал. А его за шесть дней не снимешь. Кино -
искусство. Но кино - промышленность, фабрика. Художник берется за кисть,
поэт за перо, а киношник? Аппаратура, свет, актеры, часами подготовка,
двадцать секунд съемки, дубль, еще дубль, проявка, просмотр, монтаж,
звук, через полгода результат неизвестно какой, приблизительный, и вся
эта каторга - после суматошного рабочего дня, и лишь за полночь прихо-
дишь домой...
Я не жалуюсь. Я любил и и люблю нашу студию-подвал, таких же, как я,
"тронутых" кино ребят и редкие мгновения, когда в темноте зала смотришь
свой фильм. Я отдавал кино столько времени, страсти и сил, что вроде бы
и не жил, а наяву играл самого себя в фильме, а во сне ощущал себя зри-
телем кинотеатра, на экране которого развертывается стереоскопический,
стереофонический, цветной фильм с запахами и ощущениями холода, тепла и
вкуса. Ловил себя на том, что иногда "кручу" сон назад и смотрю его за-
ново, с иного ракурса, как бы дубль виденного. Мне гораздо легче было
нарисовать схематическую картинку, чем рассказать ее словами. Правда,
иногда пережитое само собой концентрировалось в строчки, но в них, без
соблюдения размерности и правил стихосложения, просто оживал такой об-
раз, который не покажешь даже гениально построенным кадром, а можно
только написать Словом. Хотя попробуй отыщи его, Слово...
Вот дома тогда было хуже. Намного. Дома - не как в доме.
Как в гостинице. Как в плохой гостинице.
Я и не заметил, что любовь стала такой же равноправной необходимостью
для меня, как студия и как работа. Мы с Тамарой любили друг друга и сила
чувства была такова, что разлука для работы, учебы или сна становилась
томительным ожиданием праздника, а ежедневная встреча вечером была ра-
достным предчувствием. Засыпали, обнявшись, и просыпались вместе. И по-
том на работе или в студии неожиданно пронизывала такая нежность воспо-
минания, что колотился пульс на кончиках пальцев. Извечна истина, что
ничто не вечно, но тогда не желалось верить, что любовь может пройти,
исчезнуть, чувства ослабнут, что станут привычными ласка и радость. Ино-
го не представлялось, а разница между прошлым нашим существованием и
настоящим заключалась в том, что солнце любви светило нам ежедневно. И
грело еженощно.
Все изменилось с переездом моих родителей. Отцу в связи с увеличением
нашего семейства - моей женитьбой - дали отдельную квартиру в новом ра-
йоне, а нам с Тамарой выделили комнату из бывших двух.
Первая наша крупная, по-настоящему злая ссора была из-за денег. Что
делать: отдавать долг за покупку мебельного гарнитура "Молодежный" -
гардероб, кровать и сервант - или купить новые туфли Тамаре? Какое без-
надежное слово "не будет": деньги надо отдать, потому что потом их не
будет, и туфли надо купить, потому что потом их не будет, не достанешь.
Я и не замечал, когда мы жили с моими родителями, что на постелях всегда
чистое белье, а на столе еда, не думал, откуда берутся посуда и телеви-
зор, не знал, сколько стоят ботинки и хлеб. После той ссоры я предложил
Тамаре продать холодильник: все равно вечно пустой.
Я приходил домой после суеты и усталости дня, после студии и, выпив
тройчатку от головной боли, в темноте осторожно лез под одеяло. Я прижи-
мался к Тамаре в ожидании ласки, но она почти всегда отодвигалась, и я,
резко отвернувшись, повисал на краю кровати.
Утро...
как ревут быки перед смертью...
и как плачут дети...
...так ревут заводские гудки. Так ревели заводские гудки тридцать лет
назад. Тяжело просыпаться. Во рту копоть вчерашних сигарет. Но - надо.
Смыть водой пелену сна и бегом по лестницам и переходам метро - на рабо-
ту. Я работал тогда в отраслевом издательстве, где готовил материалы для
одного из массовых журналов, рассчитанных на членов профсоюза с высшим
техническим образованием.
День в редакции, разрезанный надвое обеденным перерывом, проходил в
телефонных звонках и разговорах в коридорах. Сам труд - труд журналиста
и редактора - состоит в ежедневном перебирании горы словесной крупы. На
странице, как на лотке, рассеяны пригоршни фраз, вглядываешься в них и
ищешь плевелы. А обрести в этой пустой породе самородок образа почти не-
возможно, потому что еще три инстанции после меня смотрят со всех сторон
текст: это не нужно, а это зачем, места и так мало - остается голая, как
гипсовая статуя обнаженной женщины в парке культуры, не вызывающая ника-
ких эмоций, информация. У такой информации нет собственного голоса,
собственной интонации, как у настоящих мастеров пера...
Телефонный звонок. Ян Паулс, не поднимая головы, снял трубку, послу-
шал, протянул ее мне:
- Тебя. Жена.
- Валерка, это я... - у Тамары голос ласковый, значит, чего-то хочет,
что-то ей надо от меня.
- Привет, - сдержанно ответил я, мысленно пытаясь предугадать:
деньги? очередная покупка? нежданные гости? показ мод? вечеринка подру-
жек? что еще?
- Ты дома сегодня когда будешь?
Если ей надо, чтобы я был дома вовремя, значит, она где-то задержит-
ся, это уж, как дважды два.
- Меня просили сделать флюорограмму перед тем как закрыть бюллетень,
- я намекаю, что я первый день на работе после шести дней болезни и что
мне тоже надо куда-то, то есть к врачу, в поликлинику.
- Ты поешь где-нибудь, я ничего не готовила, а я к маме заеду.
Вот уж не удивила, что дома пусто и есть нечего, так всегда у нас бы-
ло, и то, что она у мамы поест, а я где придется, это тоже стало тради-
цией. - Ладно, - я тут же спланировал себе вечер: поиграю на бильярде,
надо же отдохнуть немного и заодно врезать заносчивому Яну, давно он у
меня не получал, а на флюорограмму потом схожу, успеется.
- И еще в прачечную зайди.
Тут я понял, что Ян не получит причитающееся ему возмездие за все те
подставки, благодаря которым он выигрывает у меня на бильярде.
- Не могу, - мрачно сказал я, предчувствуя скандал. Кровь уже броси-
лась в голову, зазвенело в ушах.
- Почему это? - неторопливо осведомилась Тамара.
- Я плохо себя чувствую.
Во мне уже закипела удушливая обида: как же так, ты - к маме, в роди-
тельские объятия, за стол, а я, голодный, полубольной, в прачечную?
- Хватит врать, - звонко и холодно повысила голос Тамара. - Ты просто
рыночный паяц. Шут.
Вот и поговорили.
Я грохнул трубку на аппарат и вышел в коридор. Со зла дым сигареты
приятен. Но делать нечего, придется идти на флюорограмму.
Глава третья
--===Северный ветер с юга===--
Глава третья
В поликлинику
Истомин В.С. обследован в противотуберулезном
диспансере. Выявлен очаговый туберкулез легких.
Будет госпитализирован в стационар.
Врач Левина
Как обухом.
Я сидел в кабинете Левиной, которая только что сообщила мне эту оша-
рашивающую новость. И Левина, и медсестра за своим отдельным столиком
смотрели на меня, словно ожидая, как я отнесусь к такому резкому перело-
му своей судьбы.
Я молчал.
Левина осторожно продолжила:
- От вас потребуется терпение и большой ежедневный труд, строгое и
неукоснительное соблюдение режима и всех предписаний врача...
Крутой поворот.
Шок постепенно проходил, реальными стали очертания окружающего, и
первой мыслью, первой реакцией был протест. Круто...
Не слишком ли? Почему так рано, я еще молод... Двадцать три. Туберку-
лез - что это для меня означает?.. Мне осталось жить совсем немного?..
Или я буду долго угасать, постепенно превращаясь в кровью харкающего ка-
леку?.. А вдруг это просто вспышка и все пройдет и причем скоро?..
Я суеверно скрестил пальцы вцепившихся в стул рук и уже с неясной на-
деждой стал слушать Левину:
- Сначала вы будете лежать здесь, в диспансере, в стационарном отде-
лении, а потом, в зависимости от того, как пойдет лечение, поедете в са-
наторий...
- А сколько времени это займет?
Мне пришлось откашляться, прежде чем я спросил, и в это мгновение я
понял, как все уже переменилось для меня: я не просто поперхнулся - это
был уже кашель больного человека.
Левина терпеливо повторила:
- Я уже вам сказала, что все зависит только от вас. Обычно первые ре-
зультаты лечения известны через три месяца, не раньше. Врач пропишет вам
лекарства, антибиотики, и если вы их хорошо переносите, то через полгода
будете здоровы. Потом надо будет закрепить результаты лечения в санато-
рии...
Три месяца... Полгода... Потом еще... А как же студия?..
Я уже и не думал о смертельной опасности.
- Простите, а можно сделать так: я к вам буду приходить, наблюдаться,
пить лекарства, честное слово, все буду выполнять очень строго и неукос-
нительно, но лежать буду не здесь, в стационаре, а дома?
Левина усмехнулась, вернее, снисходительно улыбнулась, как улыбаются
лепету несмышленого дитяти.
- Дома? Не тот случай. Дома вы побудете, пока не освободится место в
стационаре, поэтому ждите вызова.
Не тот случай?! Я опять ощутил холодок страха и, смиряясь с неизбеж-
ным, стал искать то, что помогло бы мне справиться с болезнью.
- А что можно взять с собой в больницу?
- В путевке будет указано.
- Я спрашиваю не про то, что нужно, а про то, что можно.
Тишина.
Молчит, опустив глаза, врач Левина, молчит медсестра за своим от-
дельным столиком. Потом Левина медленно говорит:
- Все, что хотите... Но диспансер у нас инфекционный...
- Книги можно?
- Ну...
В разговор врывается медсестра:
- Они будут заразные, понимаете?!
- Понимаю. Значит, придется потом их сжечь?
Уничтожить. Я переступил границу здорового мира, мира здоровых. Все
оборвано, обрезаны все связи, потому что даже касание мое заразно, дыха-
ние мое заразно и только огонь против огня, пожирающего мое тело, и в
этих кострах сгорят мои сценарии и записи, потому что они опасны для
всех остальных. Здоровых.
Глава четвертая
--===Северный ветер с юга===--
Глава четвертая
Через два дня после случившегося я сидел дома и бесцельно смотрел в окно. Во
дворе кружил последний велосипедист, давя колесами первые корочки льда на
лужах. Вихляя колесами он устраивал сюрпляс, пытаясь остановить приход зимы,
которая равнодушно смотрела на него громадным серым холодным небом. А в
комнате с неожиданным треском отставали от стен обои, которые из экономии
неумело клеил я сам. И этот треск так походил на ломку льдинок под шинами
велосипедиста, что казалось - он ездит по стенам.
Родители вернулись из отпуска, с юга. Они ждут нас, привезли фруктов
и еще совсем ничего не знают.
А мы с Тамарой разругались в пух и прах. Оказалось, что Тамаре надо
срочно встретиться с подругой, оказывается у мадам были планы, о которых
она не удосужилась известить своего супруга, и она никак, ну, никак не
сможет поехать со мной к родителям. Значит, я теперь должен ехать в оди-
ночестве и объявить им страшную весть, да еще и объясняться, почему Та-
мара куда-то исчезла.
И вот я сижу у окна.
Тихо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19