- Скажешь тоже, режиссер, - отмахнулась мать. - Но соображать-то на-
до. Одно дело, наговорил сразу с три короба, тебе вроде бы и легче, все
сказал, а другое дело, понял ли тебя тот, с кем ты говори? Ну, ладно,
хватит об этом, тебе еще ночь в автобусе маяться. Знаешь что, приляг на
диванчике, отдохни перед дорогой, сынок.
Я разомлел после домашнего обеда, с удовольствием растянулся на дива-
не, закрыл глаза и уже в полусне слышал, как мать, тихо приговаривая,
укрыла меня одеялом, подоткнула везде, чтобы не дуло, и легко провела
ладонью по моему лицу, разглаживая морщинки, снимая усталость. Так может
гладить только мама...
Хранительница нашей семьи... Была бы Тамара такой же...

Глава тридцать вторая


--===Северный ветер с юга===--


Глава тридцать вторая
И покачнулась, поплыла Москва в окне ночного автобуса. В разворотах
прокрутились площади, потянулись улицы, освещенные рядами фонарей, пока,
наконец, не замелькали снежные барханы придорожных сугробов.
Все бежало назад, все летело назад и в монотонном ритме дороги чуди-
лось, что это не я еду куда-то в ночную тьму, а все, что попадало в свет
фар нашего автобуса, бежит назад, в Москву, туда, где остались дом, дис-
пансер, работа, киностудия, Тамара, мои друзья и мои сопалатники. И сно-
ва, как и тогда, в первый день пребывания в диспансере, я ощутил, что
откололся очередной айсберг моего прошлого и начал таять в пучине време-
ни.
...а снег опять летит с утра и так снежинок белых много, что в белом
лес и уходящая дорога, и заметает снегом след, что вел к тебе, а вот
сейчас уводит, меня по лесу хороводит, плутает сон мой в трех соснах и
странный страх бродягой бродит...
...что в белом лес и уходящая дорога... что в белом лес и уходящая
дорога... Всю ночь мы качались навстречу метели пока не рассвело, вот
молоком залило черноту неба, а попозже засиял ясный синеокий день.
Въехали в одноэтажный низкорослый город, каких немало пораскидано по
Руси : ни одной прямой линии - горбатые улицы, осевшие дома, покосившие-
ся заборы. Дали круг и встали на площади, заезженной и исхоженной вдоль
и поперек. Сюда же пришел чуть позже и автобус из санатория, в котором
шумно расселись жители окрестных деревень - мужики в сапогах и полушуб-
ках, бабы в платках и валенках. Только что они беспокойно толпились на
площади, ожидая автобуса, брали его штурмом, а после того, как оказа-
лось, что места всем хватит и теперь уж точно, что через час-другой все
попадут по домам, в автобусе воцарилось мирное настроение, согретое к
тому же солнцем, хрустально смеющимся сквозь заиндевевшие окна. На зад-
нем сиденье какая-то бабка, обнявшая корзину, укрытую холстиной, начала
говорить так, будто она уже давно сидит со всеми пассажирами за столом,
гоняет чаи и под сопенье самовара ведет длинную задушевную беседу.
- Нет, а все-таки что ни говори, всяк сам за себя. Да рази кто друго-
му свое отдаст? Ни за что. Я хозяин своего, а ты - своего. Слышишь "да
будет воля твоя", а думаешь "кабы моя". И что мое, то мое, а на чужое
мне наплевать. А колхозное добро? Все говорят, береги, береги. Я берегу,
а другой ташшит, да ишо надо мной смеется, что я берегу. А ведь за руку
его не схватишь. По строгости-то сажать бы надо, а куды сажать, ежели он
и кум твой и сват, не оставлять же детишков без кормильца. То-то и оно.
Не, как вы не упирайтесь, а в коммунизм вас всех все равно вгонют. Все
сделают ничейным и ничье все будет, вот тогда и поглядим, как она,
жизнь, завернется, на какую сторону упадет, решеткой или орлом. Всяк ада
боится, а дорожка-то в ад торится. Это раньше люди ада боялись, а сей-
час...
- Во, приехала баба из города, привезла вестей с три короба, все бре-
дит да бредит, а кто тебе, старая, верит? Небось, пора о душе подумать,
а ты все за землю цепляешься? - весело прогудел кто-то из мужиков.
- В самый раз о душе-то и пекусь. Вот оденем нагих, обуем босых, на-
кормим голодных, напоим жаждущих, проводим мертвых, тогда и заслужим
царствие небесное...
Она продолжала говорить, но никто ее толком не слушал, тем более, что
уже залез в кабину шофер, заныл мотор и через десяток минут мы катили по
лесной дороге. Миновали несколько деревень, автобус пустел после каждой,
поплелась в свой черед заслуживать царствие небесное и бабка с корзиной.

Глава тридцать третья


--===Северный ветер с юга===--


Глава тридцать третья
Санаторий разместился в старой помещичьей усадьбе, в господском доме
расположились столовая, процедурные кабинеты, кинозал, библиотека, во флигелях
- палаты. Только войдя в приемный покой, я понял насколько замерз, задубел,
набирался тепла. Правильно все-таки говорят, что человек способен перенести
все кроме холода. Теплокровные мы.
До обеда успел прогуляться по кругу, по которому мне суждено будет
мотаться еще месяца три или четыре, но это был уже круг пошире, чем в
диспансере, вокруг усадьбы, да еще в конце аллеи уходила дорога в лес.
Роскошный, крахмальный снег, чистый родниковый воздух, стройные мачты
соснового леса... Жаль только, что эту удивительной красоты картину пор-
тил длинный плакат, писанный красным суриком на зеленом железе: "Тубер-
кулез излечим!"
После обеда познакомился с сопалатниками. Их только трое, а не во-
семь, как в диспансере.
Алексей Лавров - физик, ядерщик. Никаких ассоциаций с лобастым уче-
ным, который, ежедневно рискуя жизнью, сосредоточенно ищет путей избав-
ления человечества от "тепловой смерти" - на таких киноученых Алексей
был совсем непохож. Невысокого роста, толстенький, торчит длинный криво-
ватый нос и под ним торчат два передних зуба. Очень непосредственный и
очень радостный человек. Я спросил его, как это он умудрился на мощном
синхрофазотроне заработать дырку в легких, а не белокровие.
- Вопрос понял, - ответил он и стал серьезно, с подробным анализом,
рассказывать, как уронил в лаборатории чуть ли не трехлитровую колбу со
ртутью и сильно отравился ее парами. Лежал в больнице, ослаб и вот ре-
зультат.
Мирон Заречный - молчаливый светлоглазый сотрудник ОБХСС - отдела по
борьбе с хищениями социалистической собственности - той, ничейной, но
общей, о которой говорила бабуля в автобусе. Работа нервная - так объяс-
нил он причину своего заболевания.
- У него работа нервная , а у меня веселая и оба чахоточные, - под-
мигнул третий мой сопалатник Эдик Сухарев и тряхнул редеющими кудрями. -
Специалист по электричеству я. А тебя, извиняюсь, вас, за что судьба
сослала в эти фенешебельные апартаменты, бывшие господские конюшни, ныне
курорт для приболевших трудящихся? Фу, еле выговорил, заносит же меня
иногда, сам удивляюсь...
Я объяснил.
- Бывает, - вздохнул Эдик и опять растянул толстые губы в лукавой
улыбке, засверкал золотыми мостами вставных зубов. - Надо бы в целях ук-
репления дружбы и мира между народами прописаться тебе, иначе непонятно
то ли на ты, то ли на вы мы с тобой. Я чего думаю, мужики, Валерка ста-
вит пузырек и мы на троих сгоношим, оно и справедливо будет, а?
- Я деньги дам, но пить не буду, - решительно сказал Лавров.
- Во, судьба, - вздохнул Мирон. - Пить мне, работнику правоохрани-
тельных органов с каким-то электромонтером.
- Успокойся, начальничек, - живо среагировал Эдик. - А ты, Алеша, не
пей, не надо, если не хочется, только просим компании не нарушай, посиди
с нами.
Водка продавалась в соседней деревне, до нее километра три лесом.
После тихого часа Эдик быстро оделся, а когда я предложил сходить с ним,
он отказался:
- Я хожу мелко, но очень быстро, потому что все свое счастливое
детство и отрочество пришлось пилить по шпалам от родной деревни до по-
селка.
Действительно, сходил он резво, я еле успел соорудить нечто вроде
праздничного стола, нарезал и расставил снедь, которую мне приготовила в
дорогу мама.
После первой Эдик раскраснелся:
- Мамаша у тебя готовит классно, пальчики оближешь. Эх, маманя, мама-
ня, и тебя встретит, и тебя напоит, и тебя обнимет, уложит, сколько раз
она меня выручала, пальцев не хватит загинать. Помню веселая история со
мной приключилась. Умора. Сейчас расскажу. У нас в парке шашлычная,
"Акация" называется, знаешь, небось. Вызывают меня, электроплита у них
отключилась - Эдик выручай. Пришел. Смотрю - фазу вышибает. Ну, я пово-
зился, сделал. А директор на радостях говорит, подожди, у меня день рож-
дения, с меня причитается. А я и рад на холяву нажраться. Приняли мы
прилично, но вот беда - я как выпью меня в сон тянет, сил нет, вот и за-
сыпаю в транспорте, как убитый. Как прощались помню, как в трамвай сел
помню, а дальше... Просыпаюсь. Светает. Кровати в ряд, простынки, дед
какой-то сидит в углу. Я его спрашиваю, где это я, не на том ли свете. А
он смеется, на ногу посмотри, говорит. И правду, номер на ноге, фиолето-
вый. В вытрезвителе я значит. Делать нечего, прочухался, отдали мне оде-
жу и талонов разноцветных: на пять рублей, на три и на пятьдесят копеек
- оплатить государственные услуги с холодным душем. А куда деваться? Я к
мамане. Накормила она меня, пришел на работу. Встречаю директора, тот,
как с "Акации" своей свалился, мрачный. Ну, что спрашиваю. Что, что, а
то, отвечает, что вчера отметил я свой день рождения, нечего сказать.
Сдуру к официантке домой одной за город уехал, у нее и остался. А жена у
меня, говорит, а сам сморщился, словно лимон раскусил. А ты как, у меня
спрашивает. Я ему талончики веером на стол - пять плюс три плюс полтин-
ник. Плата за комфорт, говорю. Тут он просветлел аж. Слушай, говорит,
будь другом, отдай ты мне эти талоны, я уплачу, мне их, главное, жене
предъявить. Бери, говорю, не жалко. Только не забудь номер на ноге для
убедительности нарисовать. Директор взял химический карандаш, штанину
засучил и такую жирную тройку себе на ноге нарисовал - красота. Спас ты
меня, Эдик, говорит, с меня причитается. Обмыли мы с ним это дело. Потом
добавили. Как прощались помню, как в трамвай сел помню, а дальше... Про-
сыпаюсь. Светает. Кроватки в ряд, простынки и дед в углу сидит. Что это
со мной, спрашиваю. А он, старая ехидна, от смеха давится: ты на ноги
посмотри, говорит, скоро номера некуда будет ставить. Это надо же умуд-
риться за одни сутки дважды в вытрезвитель угодить. Это, говорит, только
очень большой дурень на одни и те же грабли два раза наступает. Ладно,
процедура та же: одежу отдали и к ней опять набор талончиков приложили.
Дорого, думаю, мне эти услуги обходятся. К директору шашлычной однако
зашел - может он опять у меня талончиков для своей жены приобретет. Нет,
не выгорело. Сидит мрачный, еще мрачнее, чем прежде. Я, говорит, домой
пришел, талоны показываю, а жена молча так, внимательно на меня смотрит.
Я ей штанину засучил, цифру показываю, она глянула, подумала и давай ме-
ня скалкой охаживать. Ах, ты, кобель проклятый, кто же тебе трешку вверх
ногами нарисовал, сам, небось, и старался. И верно, нет, чтобы восьмерку
написать, она, как ни крути, все равно восьмеркой останется.
- А ты что? - спросил я.
- Что? Пришел домой, жена тоже было в волосья вцепилась. Постой, го-
ворю, их и так мало осталось, лучше воду горячую ставь - номера смывать
будем. Да и без злобы она шумела - к ней маманя моя приезжала и все
рассказала.
- А действительно, какие же цифры симметричны? - задумался Алексей.
- Тут без пол-литры не разберешься, - резюмировал Эдик и разлил вто-
рую по стаканам.
Выпили.
- Мирон, если не секрет, расскажи про какое-нибудь дело, - попросил
я. - Первый раз встречаюсь с ОБХСС.
- И держись подальше, - нехотя ответил Мирон. - Что особенно расска-
зывать, работа у нас скучная, неинтересная: накладные, склады, вагоны.
Правда, была тут недавно одна операция. Сигналы стали поступать, что на
ярмарках, где филиалы всяких гумов и цумов, уж больно нахально стали ма-
хинациями заниматься. Получили мы указание дела завести на директоров
этих филиалов. Поработали. Представили данные на тридцать человек. Взяли
их. Спросили , еще надо? Нам ответили, что пока хватит, попугали.
- А можно было копать еще дальше? - удивился Алексей.
- Если всерьез, то сажать надо всех, - твердо сказал Мирон. Подумал и
добавил: - Без исключения.
- Вам только волю дай, - оскалился Эдик. - Самое простое дело - поса-
дить... Как моего братана... Ладно, мужики, пошли-ка лучше на ужин.

Глава тридцать четвертая


--===Северный ветер с юга===--


Глава тридцать четвертая
И пошла своим чередом моя жизнь в санатории. Обходами нас врачи не баловали, а
если и навещали, то скорей в целях профилактики, чем лечебных. Наша палатная
врачиха Мария Ароновна, Макароновна, как ее за глаза называл Эдик, седая,
полная женщина, пеклась о нашем здоровье чисто по-матерински - заботливо и
внимательно.
- Сухарев, у вас все в порядке, - водила Макароновна стетоскопом по
могучей груди Эдика. - Правда, правда в порядке. Просто идеально, я ни-
чего не слышу, честное слово, не слышу.
- Что же у меня там трамвай что ли ходит? - скалился золотыми мостами
Эдик.
- Мария Ароновна, - степенно обращался Мирон. - У меня голова болит.
- Давно? Почему раньше не сказали? Немедленно пропишу цитрамон, -
волновалась Мария Ароновна.
- Зачем государство в расход вводить? Дело не в этом. Вот посмотрите,
- Мирон показал на окно. - Какой-то хулиган связал шнурками старые бо-
тинки и забросил на сосну. Теперь как ветер дует в нашу сторону, так за-
пах в палате тяжелый и голова начинает болеть. Вы уж велите нянечке за-
лезть на сосну и снять ботинки.
Мы дружно гоготали над шутками Эдика и Мирона, уверяли Макароновну,
что все у нас в порядке, а так оно и было, и шли гулять в лес.
Исправнее других гулял по лесу Эдик, оказывается, когда его под Новый
год отпустили домой, он ехал обратно в санаторий и вез с собой две бу-
тылки водки. Чувствуя, что двух многовато и задумав продлить кайф, как
он выразился, одну из бутылок Эдик спрятал в снегу, а где, забыл. Вроде
бы тут, и вроде нет. Ночью спьяну все кажется иным, чем при солнечном
свете. Вот он каждый день и отправлялся искать вожделенную.
- Никогда в жизни столько не гулял. Кто бы мог подумать, что я за
свою же пол-литру столько здоровья приобрету, - признавался он.
Весь санаторий с интересом следил за его поисками. Почти каждый день
в столовой к Эдику подходили, участливо осведомлялись, как идут поиско-
вые работы, советовали, предлагали помощь, и время от времени разносился
ложный слух, что кто-то все-таки нашел заветную. При этом грешили на
раскрасневшегося больного, который, может, и не виноват был вовсе.

Глава тридцать пятая


--===Северный ветер с юга===--


Глава тридцать пятая
Тихий час. Не спалось. Я раскрыл блокнот и постукивал авторучкой по пустой
странице. Начинать всегда трудно. Пока расколдуешь первую фразу измараешь
ворох бумаги, порвешь его и снова перед тобой пустая страница, как белый экран
в кинотеатре перед началом сеанса - занавес раздвинут, а свет еще не погашен.
Пустая страница...
...голость листа - раздражителем Павлова, как слюна изо рта обезглавленного...
Вот и поехало. А может, не останавливаться? А может, не останавливать? Пиши
все подряд, что подумал, увидел, представил.
Поток. Окунемся в него. В поток.
Грубее острия. Слезы. Успех. И снова - остановка. Раздумье. Дуб. Глубина губ.
Левее поют соловьи. Нестеров. Усатый Лиссабон. Вернее ищу, ощущая жуть. Весна
мятежна. Поиск острием пера по мятежному мозгу. Му-мо. Мумо. Ответь и тут же
пиши. Форма стареет сразу, как только сойдет с пера. Веселей содержанию.
Заливаю. Лавка. Лавина. Львы. Сельва. Печенеги. Берешь высоту и кладешь на
землю, ложишься сам и считаешь ее вертикалью. Так горизонт - вертикален и
лезешь по этой вертикали червеобразно, воображая, вверх, лишь бы в конце
что-то белело бы. Неужели смерть белая? Голубая рапсодия Листа. Беляши.
Половники. Клюка леопарда на порожней дорожке. Улис, улис, у лис. Отсекаешь -
кусок всегда уходит под воду. Вода прозрачна не для каждого. Кол, вбитый в
мол, крепок. Это не орехи лимонов. Когда Леда уснула на сахаре льдин, ей глаза
окружили круги синие, как вода подо льдом, а лицо было белым, как снег на
льду, как сугробы днем. Есть цветы - только ночью цветами зовут. А зеленые
стебли тебе, Леда!
Страницы бреда? Неправда. Это - я. Дальше.
Парагвай и музыка. Лежалое яблоко грусти - запах тонкий и свежий от свежей
гибели. Так и грусть. Юхан Смуул японское море декабрь Большой Халь. Он -
тоска в море по суше, на суше - по морю, а без нее - по ней, а с ней - по
нему. Он везде одинаков, то ли страх перед смертью, то ли просто одинокость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19