Когда она пришла в себя, что-то фиолетовое и окровавленное висело лицом вниз перед светом, как все еще трепещущее животное, с которого сняли шкуру, – жалкое, беззащитное, дрожащее, с лицом без черт, а лишь с разверзнутым ртом, из которого вылетал плач, намного более слабый, чем порывы и свист ветра в ту зимнюю ночь тридцать пять лет назад.
*****
– Говори со мной, – просит Надя через несколько минут молчания, когда ее дыхание успокоилось и показалось, что она заснула.
По телу ее пробегает дрожь, и она, обнаженная, прижимается ко мне, касается пальцами моего лица, ощупывая веки, чтобы узнать, не закрыл ли я глаза. Надя сказала мне, что сначала, в первые ночи, ее пугала тишина и закрытые глаза, она боялась, что, если перестанет слышать мой голос или видеть мои глаза, я тотчас стану для нее чужим, как один из тех смутно припоминаемых мужчин, с которыми она проводила мимолетные ночи до нашей встречи. Именно поэтому, когда мы обнимали друг друга, она всегда смотрела на меня пристальным, будто изумленным взглядом и, если я закрывал глаза в неистовости желания или мгновенном облегчении страсти, открывала их мне кончиками пальцев, лаская веки, проводя по ним языком, поднимая их почти с силой, чтобы видеть мои глаза и знать, что именно я был в это мгновение с ней.
– Говори со мной, – шепчет она мне на ухо, обняв меня сзади и прижимаясь к моим ногам и бедрам, в точности повторяя своим телом мое собственное.
Потом, на следующее утро после завтрака, она признается мне, что вчера вечером попросила говорить с ней тем же тоном, каким говорила это своему отцу, и с тем же ощущением объединяющей и защищающей их тайны. Не ностальгия заставила ее сделать это и прижаться ко мне, как в детстве, когда она не могла заснуть и отец сидел рядом с ней на постели, а всепоглощающее чувство счастья, сохранившееся с тех пор, живущее в ее душе, покое ее тела и даже в том ощущении, как чистые простыни, легкое стеганое одеяло и мое присутствие окутывают ее кожу. Более нежную теперь, чем раньше, говорит мне Надя. Она касается себя и не узнает, будто прикосновение моих рук передалось ее собственным, и, глядя в зеркало, видит себя моим взглядом. Она не тоскует о том, что имела и потеряла, говорит Надя, она чувствует, с изумлением и благодарностью, что не потеряла ничего, что принадлежащее ей сейчас всегда было с ней, поддерживало без ее ведома и помогало не потерять себя и не сойти с ума, ждать, не зная чего, и иметь достаточно мудрости и инстинкта, чтобы оценить этот дар, когда он появился вновь, вспыхнув в существовании другого человека.
Надя просит, чтобы я говорил с ней, она еще не хочет спать, хотя ничто ей так не нравится – улыбается она с приоткрытыми красными губами и растрепанной густой шевелюрой, – чем наблюдать за тем, как я засыпаю: я, всегда такой нервный, напряженный и недоверчивый, становлюсь большим и спокойным рядом с ней, лежу, раскинувшись, и дышу очень ровно, погружаясь в сон с той же покорностью, с какой отдаюсь иногда ласкам ее губ. Я слышу ее в полусне, улыбаюсь и открываю глаза, убираю с ее лица волосы, касавшиеся моих бедер, гляжу на нее и притягиваю к себе: я говорю, что мне снилась она в эти несколько секунд, что я видел своего отца, поднимающегося на лошади по дороге в поле, и за несколько мгновений вернулся в дом, где жил с трех до восьми лет, на улицу в Махине, чье название, такое привычное для меня, вызывает у нее ощущение полноты жизни и лета – Фуэнте-де-лас-Рисас.
Я слышу свой голос, медленный и приглушенный сном, и хотя уже окончательно проснулся, слова рождают во мне яркие зрительные образы, возникающие перед глазами с такой же отчетливостью, что и фигура всадника на висящей перед нами гравюре. Слова не рассказывают, а напоминают: память – ясный взгляд из прошлого, превращающий меня в неподвижного свидетеля того, что я говорю. Я слышу свой рассказ, так же как его слышит Надя, и обнимаю ее в безмятежности путешествия, в которое только сейчас сумел или осмелился отправиться, защищенный и спокойный, находясь между реальностью и сном, как в детстве, когда ходил с родителями в кино, мать брала меня па руки и я засыпал с прикрытыми глазами, смотря фильм и удивляясь цвету и величине вещей на экране. Или когда мы выходили поздно из дома бабушки с дедушкой, зимней ночью, холод улицы бил мне в лицо, разогревшееся в тепле жаровни, от сонливости подгибались ноги, и отец брал меня на руки, закутывал лицо шерстяным шарфом и говорил: «Закрой рот, а то простудишься».
Я чувствовал мягкую и колючую шерсть, слегка увлажненную дыханием, счастье, что меня несут на руках и закутывают, от того, что я гляжу на огни на углах и внутри домов, в столовых, откуда доносится звон посуды, звуки разговоров за ужином и пасодобли корриды по радио. Я слышу шаги моих родителей, раздающиеся на пустой улице, пока меня несут в надежное укрытие, мягкую и теплую постель, вижу дома, кажущиеся ночью более высокими и устрашающими, как силуэты великанов. В полусне ребенка, уткнувшегося лицом в плечо своего отца, недавние голоса и образы рассыпаются на фрагменты снов, клеенка с нарисованной картой Испании и Португалии, темная комната с масляной лампадой, горящей на мраморном ночном столике в память о душах в чистилище, стенной шкаф с проволочной сеткой, пахнущий специями и кусками свиной туши в жире, из которого, в продолжение кошмара, выйдет волк с открытой пастью. Я испытывал, как и сейчас, радостное ощущение всеобщей новизны и чувствовал себя почти ничем и никем, присутствуя с краю жизни взрослых, разговаривавших на еще очень малопонятном для меня языке у очага или за столом с жаровней, поверхности которого я едва доставал, вставая на цыпочки. Их мир находился на недосягаемом для меня расстоянии: серванты, куда ставили предметы, чтобы я их не уронил; верхние полки стенного шкафа; консоль, где стоял радиоприемник – очень большой, светящийся по вечерам, чем-то походивший на капеллу или часовню; настенные часы, чью дверцу мой дед открывал каждый вечер, чтобы торжественно завести их таким же золоченым ключом, как и маятник, на который я завороженно смотрел через стекло, видя на секунду свое размытое лицо на его отполированной поверхности и слыша ритмичный стук часового механизма. Это была тайная жизнь в царстве гигантов – таком же огромном, как и они сами: я ползал по пространству, которого они не замечали – такие далекие и высокие, нахмуренные, измотанные работой, ласковые со мной или молча сдерживающие гнев, непонятные, таинственно заслуживающие жалости, такие суровые и загадочные в своих разговорах, которые я подслушивал с безнаказанностью кота, понимая не намного больше его. Я забивался в угол, лазил за мячом или резиновым шариком под подставку для жаровни, поднимался, чтобы открыть дверь, проникал туда, где они меня не видели: в спальни с задернутыми занавесками, в зернохранилище, где играл, купаясь в океане пшеницы, в кладовые с глиняными кувшинами, пахнущими маслом и сырой ветчиной, засыпанной солью, в комнаты взрослых, казавшиеся мне в несколько раз больше, чем им самим. Я ползал между их ног, залезал под скатерть, слыша бесконечные разговоры об урожаях и войне или наставления: «Осторожно, не обожгись о жаровню, не высовывайся из двери на улицу, не подходи к коту, он может тебя оцарапать, отодвинься от очага, уйди с кухни, ты можешь обжечься маслом со сковородки, не поджигай бумагу в очаге, а то обмочишься ночью, не пинай консервные банки, а то твоя мать умрет, не крути зонтик, не оставляй монеты на столе, когда идешь обедать». Я поднимал край скатерти и смотрел на собравшееся вокруг стола фантастическое тайное совещание нескольких пар ног и туфель, видел сверкавшие глаза кота, глядевшего на меня как на себе подобного и тершегося о чьи-то ноги – наверное, моей матери или бабушки Леонор. Горячие угли под золой блестели как бриллианты или лава, особенно когда кто-нибудь помешивал их кочергой и они раскалялись, напоминая извержения вулканов, виденные мной в кино. Иногда женщины привязывали к своим ногам картонки, чтобы от огня жаровни кожа не покрылась ожогами. Закрывая глаза, я играл в невидимку, прячась в пустом сундуке на сеновале, воображал, будто умер, или не родился, или ушел из дома, но в то же время слышу разговоры старших, опечаленных моей смертью или исчезновением. Я улавливал шаги, голос матери или бабушки Леонор, искавших меня по всему дому, и дрожал, слыша их приближение, как герои в фильмах, прятавшиеся в сельве от злодеев с черными повязками на голове, стиснутыми белыми зубами и кривыми пиратскими саблями. Я неистово бил в барабан, воображая приключения Тарзана, нравившиеся мне больше всего за белые, обнаженные и босые, ноги Джейн. Я подсматривал за старшими как за жителями тех далеких от Земли миров, где разворачивалось действие некоторых радиосериалов и черно-белых фильмов, воспоминания о которых лишали меня сна. Я решал втайне не отзываться на призывы взрослых, потому что сменил имя, воображал себя ребенком, потерявшимся в лесу и преследуемым волком, а через несколько минут сам был волком или необыкновенно высоким деревом, под которым спал ребенок, становился всадником, змеей, человеком-лошадью, прятался под кроватью, закрывал глаза и представлял себя женщиной, похороненной на кладбище заживо, как рассказывал мой дед. Я поднимался в верхние комнаты и, открывая стенной шкаф, воображал себя своим дедом или врачом доном Меркурио, а игрушечный пистолет или ступка в моей руке превращались в керосиновую лампу, которая должна была осветить замурованную в Доме с башнями девушку.
Мы переехали из мансарды и теперь жили в доме, казавшемся мне безграничным, на другой улице, выходившей на насыпи садов и долину Гвадалквивира, но я почти никогда не выглядывал за дверь, а если и делал это, то только в ожидании отца, сидя на ступеньке у порога. Всегда спокойный, послушный и боязливый, я с завистью и страхом смотрел на игры незнакомых детей и ел горбушку хлеба с оливковым маслом, обильно посыпанную сахаром, или шоколад. «Шоколад нужно есть очень медленно, маленькими кусочками и много хлеба, – повторяла моя мать, – так он дольше не кончается, а если есть его слишком быстро, может заболеть живот». Во всех привычных вещах таились пагубные свойства: выпив холодной воды из кувшина, можно было умереть от лихорадки; во мху на крыше заводились ядовитые змеи, иногда падавшие на улицу, – их мог обезвредить только пятый сын в семье; если человеку удавалось пересчитать все звезды летней ночью, его убивал Бог; если не потушить жаровню перед сном, ее дым отравлял спящих людей. Все дети с улицы казались мне большими, и если звали играть с ними, то только чтобы обмануть меня, говорила моя мать, отобрать мои блестящие никелевые шарики или новые детские комиксы о капитане Труэно, на которые я с жадностью смотрел задолго до того, как научился читать. Тогда я еще не знал Феликса – такого же молчаливого и боязливого, как и я: он жил по соседству, в темных комнатах, куда я так и не осмелился войти, потому что в одной из них всегда лежал его отец-инвалид, вытянувшись неподвижно на кровати, постанывая от боли, парализовавшей и убивавшей так медленно, что он умер лишь двадцать лет спустя. Я выходил за дверь и садился ждать, чувствуя проникавший в тело холод: время тянулось бесконечно долго, казалось, что отец никогда не придет. Но когда на углах зажигались огни, на улице смеркалось, чувствовался запах дыма, раздавались удары церковного колокола, призывавшие на молитву, и блеяние возвращавшихся с пастбища коз, я знал, что отец скоро вернется и по радио начнется сериал. Я входил в дом, в выложенную камнем прихожую, боязливо выглядывал в затененный коридор, выходивший к конюшням и скотному двору: там стоял запах сырых камней и навоза, словно в туннеле, по которому шел ребенок в фильме, пол был из камня, а не из плитки или брусчатки – неровная поверхность, зародившаяся и сформировавшаяся там, как минеральное образование, блестящая от сырости, будто спина кита, копыта лошадей высекали на ней искры поздней ночью, когда отец возвращался и выгружал траву, наполнявшую весь дом запахом сока и срезанных стеблей. Там были коловшие руки колосья и зеленые цветки, называемые хлебцами и оставлявшие во рту сладкий привкус. Но есть траву было нехорошо, даже самые мягкие стебли: у того, кто ел траву, вздувался живот и человек падал замертво посреди улицы, как в голодный год, постоянно рисовавшийся моему воображению – тоскливый год без еды, тянувшийся целую вечность. Я исследовал дом, как невидимка, прячась от матери, потому что в действительности я был не я и не они являлись моими настоящими родителями: я проскальзывал в темноту, пока моя мать, сидя у окна, возле освещенного радио, что-то шила, туго натягивая нитку, с блестящей в пальцах иглой. Зеленоватый свет радио, голубоватый огонек газовой плиты. «Изобретение века», – сказал мой дед Мануэль, впервые увидев ее. Удивительное достижение: теперь больше не нужно было вставать на рассвете, чтобы носить дрова с конюшни, и дуть до изнеможения, пока дом не наполнится запахом дыма – запахом бедности, как говорили люди. Однажды утром отец вернулся с рынка раньше обычного, и с ним пришел человек в синем комбинезоне, несший большую картонную коробку, из которой появилось нечто белое и блестящее; потом оно загорелось – не желтым, оранжевым, красным и яростным пламенем дров, а голубым круглым огоньком, смирным и очень легким. Он загорался от спички, свистел, прежде чем вспыхнуть, и оставлял в воздухе тяжелый запах. «Нужно быть очень осторожными, – слышал я слова взрослых, – чтобы ребенок не трогал рычаги, и никогда не забывать выключить плиту, а то все отравимся и умрем, как та женщина, которая, как рассказывали, умерла во сне из-за газовой плитки: она забыла выключить ее, и газ выходил всю ночь, шипя как змея, медленно поднимаясь по лестнице словно смертельный туман из Десяти казней египетских».
Однажды меня за руку привели в дом, где собрались все соседки, и мать подняла меня, чтобы я увидел новый аппарат, стоящий на серванте – что-то вроде радио, обитое блестящим деревом, с белыми кнопками и серым выпуклым экраном, внезапно залившимся ярким светом: на нем, как в миниатюрном кино, появилась светловолосая женщина, читавшая, не глядя на разложенные перед ней листы бумаги и четко произнося все окончания. Замелькали белые и серые полосы, блондинка исчезла, и появился матадор, вонзающий шпагу в загривок быка, – все соседки захлопали в ладоши.
Мне нравилось это так часто повторяемое слово – «достижения» – хотя, как предупреждали, все они таили в себе опасность. Но опасность казалась самым привычным условием жизни: не подходить к кошкам, чтобы они не поцарапали, не лезть под копыта лошадей и мулов, потому что они могли раскроить голову, не стоять под навесом крыши в ветреные дни, чтобы не убило черепицей или не ужалила упавшая на землю гадюка, которая, что еще хуже, могла проникнуть в дом в поисках спящего в тепле человека и спрятаться в шерстяных детских одеялах и покрывалах. Не пить воду, куда плюнули гекконы, не стоять в тени зимой, чтобы не получить воспаление легких, беречься от ветра, делавшего человека слабоумным, с кривым ртом и закатившимися глазами, не брать конфеты у незнакомцев, которые могли оказаться чахоточными, ищущими свежей детской крови, не дышать газом, не трогать розетки, не смотреть слишком долго в этот аппарат, ни разу мной не виденный, но имевшийся в богатом доме Бартоломе на площади Сан-Лоренсо, – аппарат, похожий на кино, только намного меньше и без цвета, показывавший бои быков и выступления Франко. Телевизор работал, как говорили, благодаря белому и серому порошку, находившемуся внутри экрана и очень вредному для глаз, как фосфор, от которого блестели цифры и стрелки будильника на ночном столике в спальне моих родителей. Но нельзя было увериться в существовании всего этого – предполагаемого и невероятного, поскольку все происходящее являлось исключительным и в то же время естественным: находиться одному в темноте, мучиться бессонницей, думая о волках, а потом видеть их во сне, просыпаться от ослепительного солнечного света, ловить щебет ласточек, свивших гнезда на балконе, видеть огромные лица на экране летнего кинотеатра и слышать голоса из радиосериалов, стук лошадиных копыт, неистовые завывания ветра, скрип колес, скользящих по мокрой земле, – все таившееся внутри аппарата, излучавшего зеленоватый свет за вязаными занавесками, разгоравшийся и затухавший, по мере того как крутили колесико настройки громкости или волны и черная стрелка двигалась среди слов, которые он со временем смог разбирать вслух и по складам: Мадрид, Лондон, Париж, Лиссабон, Андорра.
Я всегда слушал, наблюдал, не понимая, воображал себя другим человеком, придумывал иные имена, несуществовавших друзей, приближался к миру взрослых и постепенно учился разгадывать их истории и повторять произносимые ими звучные слова:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
*****
– Говори со мной, – просит Надя через несколько минут молчания, когда ее дыхание успокоилось и показалось, что она заснула.
По телу ее пробегает дрожь, и она, обнаженная, прижимается ко мне, касается пальцами моего лица, ощупывая веки, чтобы узнать, не закрыл ли я глаза. Надя сказала мне, что сначала, в первые ночи, ее пугала тишина и закрытые глаза, она боялась, что, если перестанет слышать мой голос или видеть мои глаза, я тотчас стану для нее чужим, как один из тех смутно припоминаемых мужчин, с которыми она проводила мимолетные ночи до нашей встречи. Именно поэтому, когда мы обнимали друг друга, она всегда смотрела на меня пристальным, будто изумленным взглядом и, если я закрывал глаза в неистовости желания или мгновенном облегчении страсти, открывала их мне кончиками пальцев, лаская веки, проводя по ним языком, поднимая их почти с силой, чтобы видеть мои глаза и знать, что именно я был в это мгновение с ней.
– Говори со мной, – шепчет она мне на ухо, обняв меня сзади и прижимаясь к моим ногам и бедрам, в точности повторяя своим телом мое собственное.
Потом, на следующее утро после завтрака, она признается мне, что вчера вечером попросила говорить с ней тем же тоном, каким говорила это своему отцу, и с тем же ощущением объединяющей и защищающей их тайны. Не ностальгия заставила ее сделать это и прижаться ко мне, как в детстве, когда она не могла заснуть и отец сидел рядом с ней на постели, а всепоглощающее чувство счастья, сохранившееся с тех пор, живущее в ее душе, покое ее тела и даже в том ощущении, как чистые простыни, легкое стеганое одеяло и мое присутствие окутывают ее кожу. Более нежную теперь, чем раньше, говорит мне Надя. Она касается себя и не узнает, будто прикосновение моих рук передалось ее собственным, и, глядя в зеркало, видит себя моим взглядом. Она не тоскует о том, что имела и потеряла, говорит Надя, она чувствует, с изумлением и благодарностью, что не потеряла ничего, что принадлежащее ей сейчас всегда было с ней, поддерживало без ее ведома и помогало не потерять себя и не сойти с ума, ждать, не зная чего, и иметь достаточно мудрости и инстинкта, чтобы оценить этот дар, когда он появился вновь, вспыхнув в существовании другого человека.
Надя просит, чтобы я говорил с ней, она еще не хочет спать, хотя ничто ей так не нравится – улыбается она с приоткрытыми красными губами и растрепанной густой шевелюрой, – чем наблюдать за тем, как я засыпаю: я, всегда такой нервный, напряженный и недоверчивый, становлюсь большим и спокойным рядом с ней, лежу, раскинувшись, и дышу очень ровно, погружаясь в сон с той же покорностью, с какой отдаюсь иногда ласкам ее губ. Я слышу ее в полусне, улыбаюсь и открываю глаза, убираю с ее лица волосы, касавшиеся моих бедер, гляжу на нее и притягиваю к себе: я говорю, что мне снилась она в эти несколько секунд, что я видел своего отца, поднимающегося на лошади по дороге в поле, и за несколько мгновений вернулся в дом, где жил с трех до восьми лет, на улицу в Махине, чье название, такое привычное для меня, вызывает у нее ощущение полноты жизни и лета – Фуэнте-де-лас-Рисас.
Я слышу свой голос, медленный и приглушенный сном, и хотя уже окончательно проснулся, слова рождают во мне яркие зрительные образы, возникающие перед глазами с такой же отчетливостью, что и фигура всадника на висящей перед нами гравюре. Слова не рассказывают, а напоминают: память – ясный взгляд из прошлого, превращающий меня в неподвижного свидетеля того, что я говорю. Я слышу свой рассказ, так же как его слышит Надя, и обнимаю ее в безмятежности путешествия, в которое только сейчас сумел или осмелился отправиться, защищенный и спокойный, находясь между реальностью и сном, как в детстве, когда ходил с родителями в кино, мать брала меня па руки и я засыпал с прикрытыми глазами, смотря фильм и удивляясь цвету и величине вещей на экране. Или когда мы выходили поздно из дома бабушки с дедушкой, зимней ночью, холод улицы бил мне в лицо, разогревшееся в тепле жаровни, от сонливости подгибались ноги, и отец брал меня на руки, закутывал лицо шерстяным шарфом и говорил: «Закрой рот, а то простудишься».
Я чувствовал мягкую и колючую шерсть, слегка увлажненную дыханием, счастье, что меня несут на руках и закутывают, от того, что я гляжу на огни на углах и внутри домов, в столовых, откуда доносится звон посуды, звуки разговоров за ужином и пасодобли корриды по радио. Я слышу шаги моих родителей, раздающиеся на пустой улице, пока меня несут в надежное укрытие, мягкую и теплую постель, вижу дома, кажущиеся ночью более высокими и устрашающими, как силуэты великанов. В полусне ребенка, уткнувшегося лицом в плечо своего отца, недавние голоса и образы рассыпаются на фрагменты снов, клеенка с нарисованной картой Испании и Португалии, темная комната с масляной лампадой, горящей на мраморном ночном столике в память о душах в чистилище, стенной шкаф с проволочной сеткой, пахнущий специями и кусками свиной туши в жире, из которого, в продолжение кошмара, выйдет волк с открытой пастью. Я испытывал, как и сейчас, радостное ощущение всеобщей новизны и чувствовал себя почти ничем и никем, присутствуя с краю жизни взрослых, разговаривавших на еще очень малопонятном для меня языке у очага или за столом с жаровней, поверхности которого я едва доставал, вставая на цыпочки. Их мир находился на недосягаемом для меня расстоянии: серванты, куда ставили предметы, чтобы я их не уронил; верхние полки стенного шкафа; консоль, где стоял радиоприемник – очень большой, светящийся по вечерам, чем-то походивший на капеллу или часовню; настенные часы, чью дверцу мой дед открывал каждый вечер, чтобы торжественно завести их таким же золоченым ключом, как и маятник, на который я завороженно смотрел через стекло, видя на секунду свое размытое лицо на его отполированной поверхности и слыша ритмичный стук часового механизма. Это была тайная жизнь в царстве гигантов – таком же огромном, как и они сами: я ползал по пространству, которого они не замечали – такие далекие и высокие, нахмуренные, измотанные работой, ласковые со мной или молча сдерживающие гнев, непонятные, таинственно заслуживающие жалости, такие суровые и загадочные в своих разговорах, которые я подслушивал с безнаказанностью кота, понимая не намного больше его. Я забивался в угол, лазил за мячом или резиновым шариком под подставку для жаровни, поднимался, чтобы открыть дверь, проникал туда, где они меня не видели: в спальни с задернутыми занавесками, в зернохранилище, где играл, купаясь в океане пшеницы, в кладовые с глиняными кувшинами, пахнущими маслом и сырой ветчиной, засыпанной солью, в комнаты взрослых, казавшиеся мне в несколько раз больше, чем им самим. Я ползал между их ног, залезал под скатерть, слыша бесконечные разговоры об урожаях и войне или наставления: «Осторожно, не обожгись о жаровню, не высовывайся из двери на улицу, не подходи к коту, он может тебя оцарапать, отодвинься от очага, уйди с кухни, ты можешь обжечься маслом со сковородки, не поджигай бумагу в очаге, а то обмочишься ночью, не пинай консервные банки, а то твоя мать умрет, не крути зонтик, не оставляй монеты на столе, когда идешь обедать». Я поднимал край скатерти и смотрел на собравшееся вокруг стола фантастическое тайное совещание нескольких пар ног и туфель, видел сверкавшие глаза кота, глядевшего на меня как на себе подобного и тершегося о чьи-то ноги – наверное, моей матери или бабушки Леонор. Горячие угли под золой блестели как бриллианты или лава, особенно когда кто-нибудь помешивал их кочергой и они раскалялись, напоминая извержения вулканов, виденные мной в кино. Иногда женщины привязывали к своим ногам картонки, чтобы от огня жаровни кожа не покрылась ожогами. Закрывая глаза, я играл в невидимку, прячась в пустом сундуке на сеновале, воображал, будто умер, или не родился, или ушел из дома, но в то же время слышу разговоры старших, опечаленных моей смертью или исчезновением. Я улавливал шаги, голос матери или бабушки Леонор, искавших меня по всему дому, и дрожал, слыша их приближение, как герои в фильмах, прятавшиеся в сельве от злодеев с черными повязками на голове, стиснутыми белыми зубами и кривыми пиратскими саблями. Я неистово бил в барабан, воображая приключения Тарзана, нравившиеся мне больше всего за белые, обнаженные и босые, ноги Джейн. Я подсматривал за старшими как за жителями тех далеких от Земли миров, где разворачивалось действие некоторых радиосериалов и черно-белых фильмов, воспоминания о которых лишали меня сна. Я решал втайне не отзываться на призывы взрослых, потому что сменил имя, воображал себя ребенком, потерявшимся в лесу и преследуемым волком, а через несколько минут сам был волком или необыкновенно высоким деревом, под которым спал ребенок, становился всадником, змеей, человеком-лошадью, прятался под кроватью, закрывал глаза и представлял себя женщиной, похороненной на кладбище заживо, как рассказывал мой дед. Я поднимался в верхние комнаты и, открывая стенной шкаф, воображал себя своим дедом или врачом доном Меркурио, а игрушечный пистолет или ступка в моей руке превращались в керосиновую лампу, которая должна была осветить замурованную в Доме с башнями девушку.
Мы переехали из мансарды и теперь жили в доме, казавшемся мне безграничным, на другой улице, выходившей на насыпи садов и долину Гвадалквивира, но я почти никогда не выглядывал за дверь, а если и делал это, то только в ожидании отца, сидя на ступеньке у порога. Всегда спокойный, послушный и боязливый, я с завистью и страхом смотрел на игры незнакомых детей и ел горбушку хлеба с оливковым маслом, обильно посыпанную сахаром, или шоколад. «Шоколад нужно есть очень медленно, маленькими кусочками и много хлеба, – повторяла моя мать, – так он дольше не кончается, а если есть его слишком быстро, может заболеть живот». Во всех привычных вещах таились пагубные свойства: выпив холодной воды из кувшина, можно было умереть от лихорадки; во мху на крыше заводились ядовитые змеи, иногда падавшие на улицу, – их мог обезвредить только пятый сын в семье; если человеку удавалось пересчитать все звезды летней ночью, его убивал Бог; если не потушить жаровню перед сном, ее дым отравлял спящих людей. Все дети с улицы казались мне большими, и если звали играть с ними, то только чтобы обмануть меня, говорила моя мать, отобрать мои блестящие никелевые шарики или новые детские комиксы о капитане Труэно, на которые я с жадностью смотрел задолго до того, как научился читать. Тогда я еще не знал Феликса – такого же молчаливого и боязливого, как и я: он жил по соседству, в темных комнатах, куда я так и не осмелился войти, потому что в одной из них всегда лежал его отец-инвалид, вытянувшись неподвижно на кровати, постанывая от боли, парализовавшей и убивавшей так медленно, что он умер лишь двадцать лет спустя. Я выходил за дверь и садился ждать, чувствуя проникавший в тело холод: время тянулось бесконечно долго, казалось, что отец никогда не придет. Но когда на углах зажигались огни, на улице смеркалось, чувствовался запах дыма, раздавались удары церковного колокола, призывавшие на молитву, и блеяние возвращавшихся с пастбища коз, я знал, что отец скоро вернется и по радио начнется сериал. Я входил в дом, в выложенную камнем прихожую, боязливо выглядывал в затененный коридор, выходивший к конюшням и скотному двору: там стоял запах сырых камней и навоза, словно в туннеле, по которому шел ребенок в фильме, пол был из камня, а не из плитки или брусчатки – неровная поверхность, зародившаяся и сформировавшаяся там, как минеральное образование, блестящая от сырости, будто спина кита, копыта лошадей высекали на ней искры поздней ночью, когда отец возвращался и выгружал траву, наполнявшую весь дом запахом сока и срезанных стеблей. Там были коловшие руки колосья и зеленые цветки, называемые хлебцами и оставлявшие во рту сладкий привкус. Но есть траву было нехорошо, даже самые мягкие стебли: у того, кто ел траву, вздувался живот и человек падал замертво посреди улицы, как в голодный год, постоянно рисовавшийся моему воображению – тоскливый год без еды, тянувшийся целую вечность. Я исследовал дом, как невидимка, прячась от матери, потому что в действительности я был не я и не они являлись моими настоящими родителями: я проскальзывал в темноту, пока моя мать, сидя у окна, возле освещенного радио, что-то шила, туго натягивая нитку, с блестящей в пальцах иглой. Зеленоватый свет радио, голубоватый огонек газовой плиты. «Изобретение века», – сказал мой дед Мануэль, впервые увидев ее. Удивительное достижение: теперь больше не нужно было вставать на рассвете, чтобы носить дрова с конюшни, и дуть до изнеможения, пока дом не наполнится запахом дыма – запахом бедности, как говорили люди. Однажды утром отец вернулся с рынка раньше обычного, и с ним пришел человек в синем комбинезоне, несший большую картонную коробку, из которой появилось нечто белое и блестящее; потом оно загорелось – не желтым, оранжевым, красным и яростным пламенем дров, а голубым круглым огоньком, смирным и очень легким. Он загорался от спички, свистел, прежде чем вспыхнуть, и оставлял в воздухе тяжелый запах. «Нужно быть очень осторожными, – слышал я слова взрослых, – чтобы ребенок не трогал рычаги, и никогда не забывать выключить плиту, а то все отравимся и умрем, как та женщина, которая, как рассказывали, умерла во сне из-за газовой плитки: она забыла выключить ее, и газ выходил всю ночь, шипя как змея, медленно поднимаясь по лестнице словно смертельный туман из Десяти казней египетских».
Однажды меня за руку привели в дом, где собрались все соседки, и мать подняла меня, чтобы я увидел новый аппарат, стоящий на серванте – что-то вроде радио, обитое блестящим деревом, с белыми кнопками и серым выпуклым экраном, внезапно залившимся ярким светом: на нем, как в миниатюрном кино, появилась светловолосая женщина, читавшая, не глядя на разложенные перед ней листы бумаги и четко произнося все окончания. Замелькали белые и серые полосы, блондинка исчезла, и появился матадор, вонзающий шпагу в загривок быка, – все соседки захлопали в ладоши.
Мне нравилось это так часто повторяемое слово – «достижения» – хотя, как предупреждали, все они таили в себе опасность. Но опасность казалась самым привычным условием жизни: не подходить к кошкам, чтобы они не поцарапали, не лезть под копыта лошадей и мулов, потому что они могли раскроить голову, не стоять под навесом крыши в ветреные дни, чтобы не убило черепицей или не ужалила упавшая на землю гадюка, которая, что еще хуже, могла проникнуть в дом в поисках спящего в тепле человека и спрятаться в шерстяных детских одеялах и покрывалах. Не пить воду, куда плюнули гекконы, не стоять в тени зимой, чтобы не получить воспаление легких, беречься от ветра, делавшего человека слабоумным, с кривым ртом и закатившимися глазами, не брать конфеты у незнакомцев, которые могли оказаться чахоточными, ищущими свежей детской крови, не дышать газом, не трогать розетки, не смотреть слишком долго в этот аппарат, ни разу мной не виденный, но имевшийся в богатом доме Бартоломе на площади Сан-Лоренсо, – аппарат, похожий на кино, только намного меньше и без цвета, показывавший бои быков и выступления Франко. Телевизор работал, как говорили, благодаря белому и серому порошку, находившемуся внутри экрана и очень вредному для глаз, как фосфор, от которого блестели цифры и стрелки будильника на ночном столике в спальне моих родителей. Но нельзя было увериться в существовании всего этого – предполагаемого и невероятного, поскольку все происходящее являлось исключительным и в то же время естественным: находиться одному в темноте, мучиться бессонницей, думая о волках, а потом видеть их во сне, просыпаться от ослепительного солнечного света, ловить щебет ласточек, свивших гнезда на балконе, видеть огромные лица на экране летнего кинотеатра и слышать голоса из радиосериалов, стук лошадиных копыт, неистовые завывания ветра, скрип колес, скользящих по мокрой земле, – все таившееся внутри аппарата, излучавшего зеленоватый свет за вязаными занавесками, разгоравшийся и затухавший, по мере того как крутили колесико настройки громкости или волны и черная стрелка двигалась среди слов, которые он со временем смог разбирать вслух и по складам: Мадрид, Лондон, Париж, Лиссабон, Андорра.
Я всегда слушал, наблюдал, не понимая, воображал себя другим человеком, придумывал иные имена, несуществовавших друзей, приближался к миру взрослых и постепенно учился разгадывать их истории и повторять произносимые ими звучные слова:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65