из-за них были драки. На десять тысяч мест было двести тысяч желающих. И те, что потерпели неудачу, понося эдиловых ликторов и обзывая их дармоедами и свиньями, шумно потянулись в ближайшие трактиры, чтобы утешиться хотя бы кружкой вина.
На верхние, отведенные для плебеев ряды, народ валом валил задолго до начала, чтобы захватить лучшие места. Размещенная в театре когорта преторианцев следила за порядком. Центурион презрительно наблюдал за происходящим: вон какой-то вонючий сапожник лезет через толпу и думает, что он важная особа только потому, что раздобыл тессеру. А вон там какой-то невежа с пристани, с утра мешки таскал, а теперь развалился на сиденье, арбуз жрет и семечки на нижних сплевывает. «Вам бы только поротозейничать, рвань несчастная», – резюмировал центурион, уверенный, что он тут и есть самый главный.
Будет потеха. Вот и на афише стоит:
БЕЗДОННУЮ БОЧКУ
Представлять будет труппа Фабия Скавра.
Потом труппа Элия Барба разыграет фарс
ОДУРАЧЕННАЯ МЯСНИЧИХА.
Оба представления из современной римской жизни.
ЛОПНЕШЬ СО СМЕХУ!
Будет потеха. Фабий Скавр – продувной парень. Выпивоха. Весельчак. С ним живот надорвешь. А как он умеет за нос водить императорских наушников!
Ха-ха. По этому поводу надо выпить. Интересно, что он сегодня придумает, насмешник наш? Наш насмешник – в этих словах слышалась любовь. Булькает, льется в глотку разбавленное вино. Пусть у тебя все идет как по маслу сегодня, Фабий!
За занавесом во взмокшей тунике метался Фабий, вокруг него актеры и помощники:
– Печь поставьте назад. Бочку в правый угол. Подальше. Так. Где мешалки? Четвертая где? Грязь в бочку наложили? Только не очень много, а то эдил утонет! Буханки суньте в печку…
Потом он побежал в уборную проверять костюмы актеров. Для себя у него было еще достаточно времени. Возвращаясь обратно, он встретил выходящего из женской уборной ученика пекаря. На рыжем парике сдвинутый набок белый колпак. Лицо обсыпано мукой, глаза сияют.
– Ну как я?
Он поцеловал засыпанные мукой губы.
– Ты не пекарь, а прелесть, Квирина.
Они влюбленно поглядели друг на друга.
– Фабий! – послышалось со сцены.
– Фабий, где ты?
– Иду!
Она схватила его за руку:
– Фабий, я боюсь…
– Чего, детка?
– Так. Не знаю. Вдруг испугалась… как будто что-то должно случиться… за тебя боюсь…
– Глупенькая моя. Не бойся ничего. – И уже на бегу рассмеялся:
– И пеки хорошенько!
Гладиаторские бои во времена Тиберия были преданы забвению. Старец с Капри не желал этой крови. И теперь любые представления стали редкостью.
Вот почему такая толчея. Заполнены и места сенаторов, претор уселся в ложе напротив ложи весталок Весталкам – жрицам богини Весты – в Древнем Риме всегда предоставлялись почетные моста в театрах и цирках.
. Ликтор поднял пучок прутьев и провозгласил:
«Внимание! Божественная Друзилла!» Приветствуемая рукоплесканиями, бледная, красивая девушка, сестра и любовница Калигулы, уселась между Эннией и Валерией в ложе весталок.
Претор подал знак платком. Зрители утихли. Кларнетисты, непременная принадлежность подобных представлений, затянули протяжную мелодию. Занавес раздвинулся. На сцене была ночь. Пекарня. Мерцали светильники. Пять белых фигур потянулось к середине сцены.
«Открываю заседание коллегии римских пекарей и приветствую великого пекаря и главу коллегии», – прозвучал густой голос актера Лукрина. Имена приветствуемых потонули в рукоплесканиях, но тем не менее зрители успели заметить, что имена эти что-то слишком длинны для пекарей, слишком благородны. И туники что-то длинноваты.
Нововведения Фабия на этом не кончились: он не признавал старого правила, что только кларнеты сопровождают театральное представление. Ведь есть и другие инструменты. Запищали флейты, зарокотали гитары.
Загудели голоса великих пекарей:
– Какие новости, друзья-товарищи?
– Какие ж новости? Все при старом…
Зрители разразились хохотом и аплодисментами. Римский народ был благодарен за самый пустяковый намек. Ха-ха. Все при старом Тибе – подавись! Думай там что хочешь, а глотай!
– Я строю новую пекарню. У меня будет больше сотни подмастерьев и учеников, – распинался великий пекарь Лукрин.
– Ну и ну. Это будет стоить денег…
– Ну а как доходы, друзья мои?
– Еле-еле. Худовато. Надрываешься с утра до вечера, орешь на этих бездельников-учеников. А прибыль? Дерьма кусок…
– Я строю пекарню…
– Да это уж мы слыхали. А с каких доходов? Где денег-то набрал?
Богатый пекарь понизил голос. Все головы наклонились к нему.
– Я тут кое-что придумал. Усовершенствование производства, господа.
Секрет ремесла. В тесто замешивается половина хорошей муки, а другая половина – ни то ни се…
– Черная? Прогорклая? Так это мы уж все давно делаем!
– Да нет! Ни то ни се – вовсе не мука. Молотые бобы, солома…
– Фу! – отозвался один тщедушный пекаришка. – Это не годится.
Хорошая еда – прежде всего!
Они налетели на него, как осы.
– Дурак! Себе-то ты испечешь отдельно, понял?
А тщедушный опять:
– Я за честность…
– По тебе и видно!
– А как же, когда эдил придет проверять товар?
Смышленый пекарь не смутился:
– Я ему дам… в руку кошель… а там золотые будут позвякивать…
Они остолбенели. Вытаращили глаза. Вытянули шеи.
– И ты отважишься? Взятку? Так ведь на это закон есть?
– Засудят!
– Попробую. А почему бы нет? Мы будем одни. Ночь никого не выдаст…
– Во имя пройдохи Меркурия расскажи нам потом, как все будет! Возьмет или нет?
– Расскажу, расскажу, дорогие! И дам вам рецепт этого угощения.
Занавес закрылся. Претор свесился из ложи, ища глазами эдила. Того в театре не было. Осторожный какой! Лучше от всего подальше! Он повернулся к префекту, который сидел рядом с ним.
– Эдила здесь нет.
Префект нахмурился:
– Он мне за это ответит!
И добавил:
– Не нравится мне это! Пересажать бы всю эту сволочь комедиантскую…
– Подожди, дорогой, с точки зрения римского права для этого пока нет никаких оснований…
Они тихо переговаривались во время перерыва.
Валерия посылала улыбки Луцию. Он видел это, весь сиял от счастья и не замечал никого, кроме нее… Друзилла с равнодушной улыбкой рассказывала Эннии, что брат Калигула очень мил, иногда, правда, немного крутоват, но чего не простишь брату?
Простолюдины, занимавшие верхние ряды, были в напряжении. Возьмет эдил золото? Насчет взяток есть суровый закон. Ох, боги мои, да ты простофиля, вот увидишь, что возьмет! Они бились об заклад: возьмет – не возьмет.
Ударили в медный диск. Четыре пекарских ученика большими мешалками месят тесто. Ритмично, под музыку, они ходят вокруг бочки, как лошади вокруг жернова, в такт музыке вращают мешалками и поют:
Тесто мнется, тесто льется,
На жаровнях хлеб печется,
Только весь он – так-то вот! –
Для сиятельных господ.
Им – коврижка, нам – отрыжка,
Им – богатство, нам – шиши,
Так что, братцы, надрываться
Да стараться – не спеши…
Входит Лукрин, хозяин пекарни, с кнутом в руке. При виде его ученики заработали вдвое быстрее. И запели хором:
Упорно, проворно, и ночью, и днем,
Всем людям на свете мы хлеб свой печем…
Побольше уменья, побольше терпенья,
И выйдет не хлеб у нас,
А объедение!
Лукрин расхаживает, как укротитель зверей, сыплет ругательствами, пощелкивает кнутом. Ученики уже мнут тесто в руках, на лопате сажают хлебы в печь, раз – один, раз – другой, чем дальше, тем скорее. Зрители хохочут над этой беготней. Вот маленький ученик, больше похожий на девушку, сбился с ритма. И сразу получил кнутом по спине. Хохот усилился.
Буханки мелькают в воздухе, с мальчишки льется пот, гитары играют быстрее, барабаны неистовствуют, кнут так и свищет. Буханки выстраиваются на прилавке, румяные, соблазнительные.
– Неплохо, – сдержанно улыбнулся претор. – Я еще не видал пантомимы о выпечке хлеба.
– Но что за этим кроется? – скептически заметил префект.
Вигилы, расположившиеся у ног сенаторов, ковыряли в носу. Потеха – и ничего больше. Работы не будет…
– Замесите тесто на новый хлеб!
И вот уже в бочке новое тесто.
– Сегодня расплата, ученики мои, – произносит Лукрин. – Подумайте.
Можно получить либо хлебом, либо по три сестерция, но только с вычетом двадцатипроцентного налога.
– Мы хотим денег, пусть с налогом! – прозвучали четыре голоса.
– Тупоголовые! Ведь хлеб для вас выгоднее! Подумайте еще! – сказал Лукрин и ушел.
Происходит совет учеников.
– Этот хлеб жрать нельзя!
– Но после уплаты налога нам одно дерьмо останется. Что делать?
– Что выбираем?
– Дерьмо с налогом!
– Мы хотим денег! – хором произносят они при появлении Лукрина.
– Тогда завтра, раз вы такие упрямые.
– Это не годится, господин, что же мы будем есть?
– У вас есть возможность: хлеб!
– Нет! Нет! Нет! Нет!
В пекарню входит эдил, который обязан следить за качеством, весом и ценой хлеба. Щелкнул кнут, ученики ретировались. Пекарь низко кланяется.
Эдил взвешивает хлеб на ладони, раздумывает, рассматривает. Нагнулся, ковырнул тесто, потянул воздух и отскочил, зажав нос.
– Что это? Откуда эта вонь? – строго спросил эдил.
– Это какое-то недоразумение, господин мой, я очень обеспокоен.
Наверно, в муке что-то было, уж и сам не знаю.
– Пусти. Попробую еще раз!
– Нет, лучше не надо. Ведь мне продал муку благородный… – Он прошептал имя. Оба почтительно вытянулись.
– Но ты покупателей лишишься, говорю тебе.
– О нет! Один я даю им в долг. – И в сторону:
– Дело-то стоящее, окупится.
– И все же это нельзя продавать. Я отвечаю, ты знаешь. Как ты из этого выкрутишься?
– Бояться нечего, господин, раз за нами стоит X.
Подает эдилу кошель:
– Приятный звон? Не так ли? Позволь подарить тебе это!
Эдил в негодовании делает руками отрицательный жест. Одна рука отвергает, другая, однако, берет и прячет под тогу золото.
Публика подняла оглушительный рев. Спорщики не могли угомониться:
«Видал? Я выиграл! Гони монету!» А другие: «Воры они все! Все!»
Префект напустился на претора:
– Что это такое? Высокопоставленное лицо берет взятки? Прекратить! В порошок стереть! В тюрьму!
Претор усмехнулся:
– Не шуми. Эдил ведь и на самом деле этим занимается. И потом – здесь нет ничего против императора. И против властей…
Так они торговались, а представление между тем продолжалось.
В пекарню вошел покупатель. Одет в залатанный хитон. Походка неуверенная, движения скованные, голос почтительный. Воплощение робости, хотя роста немаленького.
«Фабий! Фабий!» Хлопки.
– Мне бы хлеба, господин, но только очень прошу – хорошо пропеченного.
– Вот тебе!
Тот взял и не понюхал, не взвесил. Простофиля.
– Если позволишь, в долг…
– Ладно. Я тебя знаю…
Ушел. Пришли другие покупатели. Поумнее.
– Он черствый. Как камень.
Эдил заступился за пекаря:
– Ничего ты не понимаешь. Это для зубов полезно.
Покупатель уходит. Приходит новый.
– Это не хлеб, а кисель. Чуть не течет…
Эдил смеется:
– Безумец! Я еще понимаю, когда жалуются, что черствый. А тут? Зато челюсть не свернешь!
Следующий покупатель:
– Он слишком легкий. Легче, чем должен быть…
Эдил замахал руками.
– Сумасшедшие. То недопеченный. То горелый. То мягкий. То черствый. То легче. То тяжелее… Чепуху мелете. Хороший хлеб, и все тут!
Выгоняет всех. Пекарь потирает руки. Эдил уходит, на сцене появляются члены коллегии пекарей. Они одеты лучше, чем в начале представления. Все в белом, словно в тогах. Пекарские колпаки исчезли, волосы причесаны, как у благородных господ.
Зрители замерли. Боги! Это не пекари. Это сенаторы!
– Сенаторы!
– Что я говорил? Тут аллегория. Безобразие! Прекратить! – заорал префект.
Претор заколебался, нахмурился.
А действие низвергалось водопадом.
– Он взятку принял? Принял?
– Принял!
Пекари развеселились:
– Давай. Пеки. Продавай. Бери. Живи. Жить – иметь. Иметь – жить.
Слава тебе, прибыль, откуда бы ты ни пришла!
Пекари ушли со сцены под громкие звуки музыки.
Народ ревел. Все начали понимать. Поняли и вигилы, эх, не одна потеха будет, будет и работа!
Обиженные и оскорбленные сенаторы покидали театр. Обеспокоенный претор оглядывался на когорту преторианцев. Префект злобно постукивал кулаком по барьеру ложи.
Но несколько человек благосклонно отнеслись к представлению. Друзилла по-детски смеялась и восклицала: «Давай. Пеки. Продавай. Бери». Валерия была невозмутима. Луций издали следил за ней и не уходил.
По лицу сенатора Сенеки скользнула легкая улыбка. Кто бы мог подумать!
Фабий, который играл последние роли в его трагедиях, сам теперь пишет пьесы? В этом фарсе много от жизни. По сравнению с ним трагедии Сенеки – просто холодные аллегории.
Правда, пьеса несколько вульгарна, она для толпы, а не для образованных людей, размышлял философ. И все-таки Фабий молодец. У него ость юмор и смелость. Сенека даже завидовал Фабию, сам он на такое не способен. А проделка с Авиолой! Сенека уверен, что это дело рук Фабия, хотя его и отпустили после допроса, так как было доказано его алиби. философу было интересно, чем кончится пьеса. Смелые намеки на сенаторов слегка испугали его. Заметил он и взгляд, который претор бросил на когорту преторианцев.
Сенека хорошо знал свою силу. Он выпрямился, когда претор вопросительно посмотрел на него и демонстративно захлопал.
Претор молча указал разозленному префекту на философа:
– Сенека доволен.
На сцену выскочила женщина. Она тащила за собой покупателя – Фабия и эдила. Ей это ничего не стоило. Она была похожа на здоровенную кобылу, этакая гора мяса. За ними одураченные покупатели. Волюмния вырвала из рук мужа – Фабия – хлеб.
– И это хлеб? Где тут пекарь?
Голос с верхних рядов.
– Заткни ему этим глотку, пусть подавится! Пусть знает, что нам приходится жрать!
– Где пекарь? – визжала Волюмния.
Пекарь спрятался за бочкой и пропищал оттуда:
– Но ведь эдилу хлеб понравился!
Она повернулась к эдилу:
– Это же навоз! Понюхай! Съешь! Кусай! – Она совала хлеб ему в рот.
– Грызи! Жри!
Эдил отчаянно сопротивлялся, ругался и угрожал:
– Я тебя засажу, дерзкая баба, наплачешься!
– Ты? Ах ты, трясогузка, пачкун никчемный, да окажись ты у меня в постели, от тебя мокрого места не останется!
И, подняв хлеб в руке, заорала:
– Это мусор! Дерьмо! Пле-сень!
– Плесень! – повторили за ней обозленные покупатели. Эдил попробовал оправдаться:
– Безумцы! Плесень от болезней хороша! От чумы, от холеры.
Обманутые покупатели бушевали в пекарне. Пекарь убежал. Ученики и подмастерья присоединились к покупателям, набросились на эдила и общими силами сунули его головой в полную грязи бочку. Из бочки только ноги торчали, эдил сначала сучил и дергал ногами, потом затих.
Весь театр ревел и гоготал. Фабий сбросил свой пестрый центункул и в грязной, дырявой, заплатанной тунике, обычной одежде римских бедняков, вышел на край сцены к публике. Показывая на торчащие из бочки эдиловы ноги, он произнес:
Мне жалость застилает взгляд.
Один уже, как говорят,
Дух испустил…
Но он ли главный
Виновник бед?
А как же славный,
Тот продувной богатый сброд,
Что род от Ромула ведет
И тем не менее умело
Одно лишь
Может делать дело –
Нас обирать?! Не он ли тут
И главный вор,
И главный плут?..
Теперь уже все поняли, что тут не одна забава. Захваченные словами Фабия, его пылкими жестами и тоном, зрители повскакали с мест. Весь театр размахивал руками.
Маленький пекарский подмастерье, похожий на девушку, стоит и дрожит. В его расширенных глазах застыл страх. Обвинения Фабия сыплются градом:
Весь свой век на них одних
Гнем свои мы спины,
А они для нас пекут
Хлебы из мякины
И жиреют что ни час,
Словно свиньи, за счет нас…
– Хватит! – крикнул претор. – Я запрещаю…
Голос Фабия как удары по медному диску, удержать его невозможно:
Жри же, римский гражданин,
Этот хлеб свой гордо,
А не хочешь жрать, так блюй,
Можешь во все горло;
Да почтительно, будь рад,
Как всегда лизать им…
Он умолк. Рев голосов докончил стих и, набирая силу, загремел: «Позор сенату! Позор магистратам! Долой! Воры, грабители!»
По знаку претора заиграла труба. Преторианцы двинулись к сцене. Актеры и народ преградили им путь. Сотни зрителей с верхних рядов неслись вниз на помощь. Поднялась суматоха.
– Задержите Фабия! – в один голос орали претор и префект.
Когда преторианцы, раскидав всех, кто стоял на пути, ворвались на сцену, Фабия Скавра там уже не было. Они напрасно искали его. Преторианцы накинулись на зрителей. Возмущение росло, ширилось, и только через час преторианцам удалось очистить театр, при этом четверо было убито и более двухсот человек ранено.
Центурион пыхтел от усталости, он был невероятно горд, будто ему удалось спасти театр Бальба от разрушения. Его выпученные глаза, которые он не сводил с претора и префекта, светились от самодовольства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
На верхние, отведенные для плебеев ряды, народ валом валил задолго до начала, чтобы захватить лучшие места. Размещенная в театре когорта преторианцев следила за порядком. Центурион презрительно наблюдал за происходящим: вон какой-то вонючий сапожник лезет через толпу и думает, что он важная особа только потому, что раздобыл тессеру. А вон там какой-то невежа с пристани, с утра мешки таскал, а теперь развалился на сиденье, арбуз жрет и семечки на нижних сплевывает. «Вам бы только поротозейничать, рвань несчастная», – резюмировал центурион, уверенный, что он тут и есть самый главный.
Будет потеха. Вот и на афише стоит:
БЕЗДОННУЮ БОЧКУ
Представлять будет труппа Фабия Скавра.
Потом труппа Элия Барба разыграет фарс
ОДУРАЧЕННАЯ МЯСНИЧИХА.
Оба представления из современной римской жизни.
ЛОПНЕШЬ СО СМЕХУ!
Будет потеха. Фабий Скавр – продувной парень. Выпивоха. Весельчак. С ним живот надорвешь. А как он умеет за нос водить императорских наушников!
Ха-ха. По этому поводу надо выпить. Интересно, что он сегодня придумает, насмешник наш? Наш насмешник – в этих словах слышалась любовь. Булькает, льется в глотку разбавленное вино. Пусть у тебя все идет как по маслу сегодня, Фабий!
За занавесом во взмокшей тунике метался Фабий, вокруг него актеры и помощники:
– Печь поставьте назад. Бочку в правый угол. Подальше. Так. Где мешалки? Четвертая где? Грязь в бочку наложили? Только не очень много, а то эдил утонет! Буханки суньте в печку…
Потом он побежал в уборную проверять костюмы актеров. Для себя у него было еще достаточно времени. Возвращаясь обратно, он встретил выходящего из женской уборной ученика пекаря. На рыжем парике сдвинутый набок белый колпак. Лицо обсыпано мукой, глаза сияют.
– Ну как я?
Он поцеловал засыпанные мукой губы.
– Ты не пекарь, а прелесть, Квирина.
Они влюбленно поглядели друг на друга.
– Фабий! – послышалось со сцены.
– Фабий, где ты?
– Иду!
Она схватила его за руку:
– Фабий, я боюсь…
– Чего, детка?
– Так. Не знаю. Вдруг испугалась… как будто что-то должно случиться… за тебя боюсь…
– Глупенькая моя. Не бойся ничего. – И уже на бегу рассмеялся:
– И пеки хорошенько!
Гладиаторские бои во времена Тиберия были преданы забвению. Старец с Капри не желал этой крови. И теперь любые представления стали редкостью.
Вот почему такая толчея. Заполнены и места сенаторов, претор уселся в ложе напротив ложи весталок Весталкам – жрицам богини Весты – в Древнем Риме всегда предоставлялись почетные моста в театрах и цирках.
. Ликтор поднял пучок прутьев и провозгласил:
«Внимание! Божественная Друзилла!» Приветствуемая рукоплесканиями, бледная, красивая девушка, сестра и любовница Калигулы, уселась между Эннией и Валерией в ложе весталок.
Претор подал знак платком. Зрители утихли. Кларнетисты, непременная принадлежность подобных представлений, затянули протяжную мелодию. Занавес раздвинулся. На сцене была ночь. Пекарня. Мерцали светильники. Пять белых фигур потянулось к середине сцены.
«Открываю заседание коллегии римских пекарей и приветствую великого пекаря и главу коллегии», – прозвучал густой голос актера Лукрина. Имена приветствуемых потонули в рукоплесканиях, но тем не менее зрители успели заметить, что имена эти что-то слишком длинны для пекарей, слишком благородны. И туники что-то длинноваты.
Нововведения Фабия на этом не кончились: он не признавал старого правила, что только кларнеты сопровождают театральное представление. Ведь есть и другие инструменты. Запищали флейты, зарокотали гитары.
Загудели голоса великих пекарей:
– Какие новости, друзья-товарищи?
– Какие ж новости? Все при старом…
Зрители разразились хохотом и аплодисментами. Римский народ был благодарен за самый пустяковый намек. Ха-ха. Все при старом Тибе – подавись! Думай там что хочешь, а глотай!
– Я строю новую пекарню. У меня будет больше сотни подмастерьев и учеников, – распинался великий пекарь Лукрин.
– Ну и ну. Это будет стоить денег…
– Ну а как доходы, друзья мои?
– Еле-еле. Худовато. Надрываешься с утра до вечера, орешь на этих бездельников-учеников. А прибыль? Дерьма кусок…
– Я строю пекарню…
– Да это уж мы слыхали. А с каких доходов? Где денег-то набрал?
Богатый пекарь понизил голос. Все головы наклонились к нему.
– Я тут кое-что придумал. Усовершенствование производства, господа.
Секрет ремесла. В тесто замешивается половина хорошей муки, а другая половина – ни то ни се…
– Черная? Прогорклая? Так это мы уж все давно делаем!
– Да нет! Ни то ни се – вовсе не мука. Молотые бобы, солома…
– Фу! – отозвался один тщедушный пекаришка. – Это не годится.
Хорошая еда – прежде всего!
Они налетели на него, как осы.
– Дурак! Себе-то ты испечешь отдельно, понял?
А тщедушный опять:
– Я за честность…
– По тебе и видно!
– А как же, когда эдил придет проверять товар?
Смышленый пекарь не смутился:
– Я ему дам… в руку кошель… а там золотые будут позвякивать…
Они остолбенели. Вытаращили глаза. Вытянули шеи.
– И ты отважишься? Взятку? Так ведь на это закон есть?
– Засудят!
– Попробую. А почему бы нет? Мы будем одни. Ночь никого не выдаст…
– Во имя пройдохи Меркурия расскажи нам потом, как все будет! Возьмет или нет?
– Расскажу, расскажу, дорогие! И дам вам рецепт этого угощения.
Занавес закрылся. Претор свесился из ложи, ища глазами эдила. Того в театре не было. Осторожный какой! Лучше от всего подальше! Он повернулся к префекту, который сидел рядом с ним.
– Эдила здесь нет.
Префект нахмурился:
– Он мне за это ответит!
И добавил:
– Не нравится мне это! Пересажать бы всю эту сволочь комедиантскую…
– Подожди, дорогой, с точки зрения римского права для этого пока нет никаких оснований…
Они тихо переговаривались во время перерыва.
Валерия посылала улыбки Луцию. Он видел это, весь сиял от счастья и не замечал никого, кроме нее… Друзилла с равнодушной улыбкой рассказывала Эннии, что брат Калигула очень мил, иногда, правда, немного крутоват, но чего не простишь брату?
Простолюдины, занимавшие верхние ряды, были в напряжении. Возьмет эдил золото? Насчет взяток есть суровый закон. Ох, боги мои, да ты простофиля, вот увидишь, что возьмет! Они бились об заклад: возьмет – не возьмет.
Ударили в медный диск. Четыре пекарских ученика большими мешалками месят тесто. Ритмично, под музыку, они ходят вокруг бочки, как лошади вокруг жернова, в такт музыке вращают мешалками и поют:
Тесто мнется, тесто льется,
На жаровнях хлеб печется,
Только весь он – так-то вот! –
Для сиятельных господ.
Им – коврижка, нам – отрыжка,
Им – богатство, нам – шиши,
Так что, братцы, надрываться
Да стараться – не спеши…
Входит Лукрин, хозяин пекарни, с кнутом в руке. При виде его ученики заработали вдвое быстрее. И запели хором:
Упорно, проворно, и ночью, и днем,
Всем людям на свете мы хлеб свой печем…
Побольше уменья, побольше терпенья,
И выйдет не хлеб у нас,
А объедение!
Лукрин расхаживает, как укротитель зверей, сыплет ругательствами, пощелкивает кнутом. Ученики уже мнут тесто в руках, на лопате сажают хлебы в печь, раз – один, раз – другой, чем дальше, тем скорее. Зрители хохочут над этой беготней. Вот маленький ученик, больше похожий на девушку, сбился с ритма. И сразу получил кнутом по спине. Хохот усилился.
Буханки мелькают в воздухе, с мальчишки льется пот, гитары играют быстрее, барабаны неистовствуют, кнут так и свищет. Буханки выстраиваются на прилавке, румяные, соблазнительные.
– Неплохо, – сдержанно улыбнулся претор. – Я еще не видал пантомимы о выпечке хлеба.
– Но что за этим кроется? – скептически заметил префект.
Вигилы, расположившиеся у ног сенаторов, ковыряли в носу. Потеха – и ничего больше. Работы не будет…
– Замесите тесто на новый хлеб!
И вот уже в бочке новое тесто.
– Сегодня расплата, ученики мои, – произносит Лукрин. – Подумайте.
Можно получить либо хлебом, либо по три сестерция, но только с вычетом двадцатипроцентного налога.
– Мы хотим денег, пусть с налогом! – прозвучали четыре голоса.
– Тупоголовые! Ведь хлеб для вас выгоднее! Подумайте еще! – сказал Лукрин и ушел.
Происходит совет учеников.
– Этот хлеб жрать нельзя!
– Но после уплаты налога нам одно дерьмо останется. Что делать?
– Что выбираем?
– Дерьмо с налогом!
– Мы хотим денег! – хором произносят они при появлении Лукрина.
– Тогда завтра, раз вы такие упрямые.
– Это не годится, господин, что же мы будем есть?
– У вас есть возможность: хлеб!
– Нет! Нет! Нет! Нет!
В пекарню входит эдил, который обязан следить за качеством, весом и ценой хлеба. Щелкнул кнут, ученики ретировались. Пекарь низко кланяется.
Эдил взвешивает хлеб на ладони, раздумывает, рассматривает. Нагнулся, ковырнул тесто, потянул воздух и отскочил, зажав нос.
– Что это? Откуда эта вонь? – строго спросил эдил.
– Это какое-то недоразумение, господин мой, я очень обеспокоен.
Наверно, в муке что-то было, уж и сам не знаю.
– Пусти. Попробую еще раз!
– Нет, лучше не надо. Ведь мне продал муку благородный… – Он прошептал имя. Оба почтительно вытянулись.
– Но ты покупателей лишишься, говорю тебе.
– О нет! Один я даю им в долг. – И в сторону:
– Дело-то стоящее, окупится.
– И все же это нельзя продавать. Я отвечаю, ты знаешь. Как ты из этого выкрутишься?
– Бояться нечего, господин, раз за нами стоит X.
Подает эдилу кошель:
– Приятный звон? Не так ли? Позволь подарить тебе это!
Эдил в негодовании делает руками отрицательный жест. Одна рука отвергает, другая, однако, берет и прячет под тогу золото.
Публика подняла оглушительный рев. Спорщики не могли угомониться:
«Видал? Я выиграл! Гони монету!» А другие: «Воры они все! Все!»
Префект напустился на претора:
– Что это такое? Высокопоставленное лицо берет взятки? Прекратить! В порошок стереть! В тюрьму!
Претор усмехнулся:
– Не шуми. Эдил ведь и на самом деле этим занимается. И потом – здесь нет ничего против императора. И против властей…
Так они торговались, а представление между тем продолжалось.
В пекарню вошел покупатель. Одет в залатанный хитон. Походка неуверенная, движения скованные, голос почтительный. Воплощение робости, хотя роста немаленького.
«Фабий! Фабий!» Хлопки.
– Мне бы хлеба, господин, но только очень прошу – хорошо пропеченного.
– Вот тебе!
Тот взял и не понюхал, не взвесил. Простофиля.
– Если позволишь, в долг…
– Ладно. Я тебя знаю…
Ушел. Пришли другие покупатели. Поумнее.
– Он черствый. Как камень.
Эдил заступился за пекаря:
– Ничего ты не понимаешь. Это для зубов полезно.
Покупатель уходит. Приходит новый.
– Это не хлеб, а кисель. Чуть не течет…
Эдил смеется:
– Безумец! Я еще понимаю, когда жалуются, что черствый. А тут? Зато челюсть не свернешь!
Следующий покупатель:
– Он слишком легкий. Легче, чем должен быть…
Эдил замахал руками.
– Сумасшедшие. То недопеченный. То горелый. То мягкий. То черствый. То легче. То тяжелее… Чепуху мелете. Хороший хлеб, и все тут!
Выгоняет всех. Пекарь потирает руки. Эдил уходит, на сцене появляются члены коллегии пекарей. Они одеты лучше, чем в начале представления. Все в белом, словно в тогах. Пекарские колпаки исчезли, волосы причесаны, как у благородных господ.
Зрители замерли. Боги! Это не пекари. Это сенаторы!
– Сенаторы!
– Что я говорил? Тут аллегория. Безобразие! Прекратить! – заорал префект.
Претор заколебался, нахмурился.
А действие низвергалось водопадом.
– Он взятку принял? Принял?
– Принял!
Пекари развеселились:
– Давай. Пеки. Продавай. Бери. Живи. Жить – иметь. Иметь – жить.
Слава тебе, прибыль, откуда бы ты ни пришла!
Пекари ушли со сцены под громкие звуки музыки.
Народ ревел. Все начали понимать. Поняли и вигилы, эх, не одна потеха будет, будет и работа!
Обиженные и оскорбленные сенаторы покидали театр. Обеспокоенный претор оглядывался на когорту преторианцев. Префект злобно постукивал кулаком по барьеру ложи.
Но несколько человек благосклонно отнеслись к представлению. Друзилла по-детски смеялась и восклицала: «Давай. Пеки. Продавай. Бери». Валерия была невозмутима. Луций издали следил за ней и не уходил.
По лицу сенатора Сенеки скользнула легкая улыбка. Кто бы мог подумать!
Фабий, который играл последние роли в его трагедиях, сам теперь пишет пьесы? В этом фарсе много от жизни. По сравнению с ним трагедии Сенеки – просто холодные аллегории.
Правда, пьеса несколько вульгарна, она для толпы, а не для образованных людей, размышлял философ. И все-таки Фабий молодец. У него ость юмор и смелость. Сенека даже завидовал Фабию, сам он на такое не способен. А проделка с Авиолой! Сенека уверен, что это дело рук Фабия, хотя его и отпустили после допроса, так как было доказано его алиби. философу было интересно, чем кончится пьеса. Смелые намеки на сенаторов слегка испугали его. Заметил он и взгляд, который претор бросил на когорту преторианцев.
Сенека хорошо знал свою силу. Он выпрямился, когда претор вопросительно посмотрел на него и демонстративно захлопал.
Претор молча указал разозленному префекту на философа:
– Сенека доволен.
На сцену выскочила женщина. Она тащила за собой покупателя – Фабия и эдила. Ей это ничего не стоило. Она была похожа на здоровенную кобылу, этакая гора мяса. За ними одураченные покупатели. Волюмния вырвала из рук мужа – Фабия – хлеб.
– И это хлеб? Где тут пекарь?
Голос с верхних рядов.
– Заткни ему этим глотку, пусть подавится! Пусть знает, что нам приходится жрать!
– Где пекарь? – визжала Волюмния.
Пекарь спрятался за бочкой и пропищал оттуда:
– Но ведь эдилу хлеб понравился!
Она повернулась к эдилу:
– Это же навоз! Понюхай! Съешь! Кусай! – Она совала хлеб ему в рот.
– Грызи! Жри!
Эдил отчаянно сопротивлялся, ругался и угрожал:
– Я тебя засажу, дерзкая баба, наплачешься!
– Ты? Ах ты, трясогузка, пачкун никчемный, да окажись ты у меня в постели, от тебя мокрого места не останется!
И, подняв хлеб в руке, заорала:
– Это мусор! Дерьмо! Пле-сень!
– Плесень! – повторили за ней обозленные покупатели. Эдил попробовал оправдаться:
– Безумцы! Плесень от болезней хороша! От чумы, от холеры.
Обманутые покупатели бушевали в пекарне. Пекарь убежал. Ученики и подмастерья присоединились к покупателям, набросились на эдила и общими силами сунули его головой в полную грязи бочку. Из бочки только ноги торчали, эдил сначала сучил и дергал ногами, потом затих.
Весь театр ревел и гоготал. Фабий сбросил свой пестрый центункул и в грязной, дырявой, заплатанной тунике, обычной одежде римских бедняков, вышел на край сцены к публике. Показывая на торчащие из бочки эдиловы ноги, он произнес:
Мне жалость застилает взгляд.
Один уже, как говорят,
Дух испустил…
Но он ли главный
Виновник бед?
А как же славный,
Тот продувной богатый сброд,
Что род от Ромула ведет
И тем не менее умело
Одно лишь
Может делать дело –
Нас обирать?! Не он ли тут
И главный вор,
И главный плут?..
Теперь уже все поняли, что тут не одна забава. Захваченные словами Фабия, его пылкими жестами и тоном, зрители повскакали с мест. Весь театр размахивал руками.
Маленький пекарский подмастерье, похожий на девушку, стоит и дрожит. В его расширенных глазах застыл страх. Обвинения Фабия сыплются градом:
Весь свой век на них одних
Гнем свои мы спины,
А они для нас пекут
Хлебы из мякины
И жиреют что ни час,
Словно свиньи, за счет нас…
– Хватит! – крикнул претор. – Я запрещаю…
Голос Фабия как удары по медному диску, удержать его невозможно:
Жри же, римский гражданин,
Этот хлеб свой гордо,
А не хочешь жрать, так блюй,
Можешь во все горло;
Да почтительно, будь рад,
Как всегда лизать им…
Он умолк. Рев голосов докончил стих и, набирая силу, загремел: «Позор сенату! Позор магистратам! Долой! Воры, грабители!»
По знаку претора заиграла труба. Преторианцы двинулись к сцене. Актеры и народ преградили им путь. Сотни зрителей с верхних рядов неслись вниз на помощь. Поднялась суматоха.
– Задержите Фабия! – в один голос орали претор и префект.
Когда преторианцы, раскидав всех, кто стоял на пути, ворвались на сцену, Фабия Скавра там уже не было. Они напрасно искали его. Преторианцы накинулись на зрителей. Возмущение росло, ширилось, и только через час преторианцам удалось очистить театр, при этом четверо было убито и более двухсот человек ранено.
Центурион пыхтел от усталости, он был невероятно горд, будто ему удалось спасти театр Бальба от разрушения. Его выпученные глаза, которые он не сводил с претора и префекта, светились от самодовольства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72