Сейчас уже одиннадцать (по крайней мере я так думаю: часы ведь она тоже унесла), и никаких сомнений не осталось: меня обокрали — это факт. Я проверил вещи, так вот: пропало все белье и вся верхняя одежда тоже, кроме облачения. Что до денег (они лежали в комоде, вот в этом кошельке), взгляните — хоть бы грош остался. Но хуже всего... самый тяжелый удар, сенья Чамфа, это что все мои запасы из кладовки (да много ли их и было) испарились, улетучились, то же и уголь, и лучина с кухни. Так что сколько я ни размышлял, как бы раздобыть пропитание,— что может придумать человек, у которого ни миски, ни ложки, ни хлебной корки. И оставила мне эта несчастная только ситечко, чайную ложку да два битых горшка. Словом, съехала по всем правилам, а у меня, сенья Чамфа, с утра ни маковой росинки во рту, и силы мои на исходе... Да ведь вы знаете: мне немного надо, только подкрепиться слегка, а остальное — уж как-нибудь.
— Будь проклята грудь, которая вас вскормила, отец Назарин! Будь проклято то распаскудное мгновенье, когда сказали: «Смотрите, какой красавец мужчина родился!» Да разве есть еще на белом свете такой растяпа, такой простак, такой сибарей, чудо-юдо этакое...
— Но, сеньора!.. Ведь я же...
— Я, я... Вот сами и виноваты: сами себе вредите, себя обкрадываете... Э-эх!.. Лежебок, пустозвон, дитя малое!
За этим последовал целый букет малопристойных выражений, которые я опускаю, щадя чувства читателей. Рассвирепевшая амазонка, наполовину втиснувшись в окно, вопила и яростно жестикулировала, в то время как наш мавр во Христе спокойно ходил по комнате, словно выслушивая комплименты,— слегка, правда, опечаленный, но все же как бы не очень озабоченный своими несчастьями и поношениями, которыми щедро кропила его соседка.
— Да если б у меня рука хоть раз поднялась ударить мужчину, а тем паче священника, задрала бы я вам сейчас вашу черную юбчонку да всыпала хорошенько... Да вы хуже младенца грудного!.. И еще хотите, чтоб я вам принесла поку-у-шать!.. И раз принесла, и другой, и третий... Нет уж, если вы такая птичка божия, летите себе в поле или садитесь на ветку да щебечите — авось и залетит в клювик какая мошка... Ну, а если совсем спятили — отправляйтесь в сумасшедший дом, будет вам там и сиделка, и кормилка.
— Сеньора Чамфа,— отвечал священник с прежней удивительной безмятежностью,— этой бедной плоти немного надо: кусок хлеба — и я сыт. А у вас я прошу, потому что ведь мы соседи. Но если вы мне откажете — что ж, найдется место, где мне подадут: на свете больше добрых людей, чем вы думаете.
— Поищите-ка у черта на рогах — есть там архопо-стольская кухня, где кормят разлентяев да всяких прочих сосунков!.. И потом, отец Назарин, с чего вы взяли, что это была Сиона? Э-эх, простофиля доверчивый, вы посмотрите, кто к вам ходит — прожженный народ, потаскухи всякие — грешки свои замаливать, знаем мы таких! Одни — отдать, другие — занять, голова кругом идет. А вы и не смотрите, кто к вам пришел: ко всякому с открытой душой да с добрым словом. И что? Кто обманет, кто насмеется,
а все вместе — обдерут как липку.
— Это была Сиона Зачем винить того, кто не виноват. Но господь с ней, пусть уносит то, что унесла, я за ней гнаться не стану.
Я был поражен всем увиденным и услышанным, да и приятель репортер, хотя и не в первый раз видел подобные сцены, разделял мои чувства. Когда же я спросил, что еще он может рассказать о прошлом загадочного Назарина, в котором с каждой минутой все резче проступали восточные черты, он ответил:
— Мавр этот родом из Ла-Манчи, из самой что ни на есть Мигельтурры; зовут его дон Назарио Заарин или Захарин. Собственно, и я знаю о нем только это, но, если вы настроены, мы можем поразведать о его жизни и характере, которые, по-моему, должны быть не менее необычными, чем его внешность и все, что мы от него только что слышали. Одни соседи считают его святым, другие — простаком. Кто прав? Думаю, стоит с ним поговорить, и мы сами все узнаем.
III
Но самый тяжелый для Назарина удар был еще впереди. Четыре мегеры — приятельницы Эстефании (одна из них приходилась к тому же племянницей Сионе), подслушав разговор и движимые благим намерением защитить обвиняемую, подобно разъяренным пантерам, бросились к окну. Чувства их, однако, проявились в такой грубой, площадной брани, что мы вынуждены были вмешаться, чтобы сдержать поток изрыгаемых ими отвратительных ругательств. Вряд ли найдутся оскорбления, которые они позабыли бы излить на нашего ламанчского мавра или непристойное словечко, которым они не выстрелили бы в упор:
— Да ты чучело чумазое, драное, постная рожа! Сиона, вишь, у него виновата! Да Сиона-то тебе не чета! Сиона — дама, да еще и посовестливее многих будет! Да, посовестливее, не то что всякие трутни, которым лишь бы приличных людей морочить! Глядите, какой выискался: сутану напялил, а сам знай попрошайничать — хоть бы копейку честным трудом заработал! Ишь простец: никуда ему не пристроиться, а кругом — крестины да похороны, и священники-то все ходят такие важные!.. Службу отслужить — опять не по нему; вот и выходит: одни шоколад пьют, а у других — в кармане пусто, одним — печенка, а другим — свекла, которую свиньи жрать не стали... И еще кричит, что у него воруют!.. Как бы тебя всего по косточкам не растащили... Да что у него есть-то — одеться не во что, укрыться нечем, одна драгоценность — розмарин в головах повесил — бесов пугать!.. А он: эти у меня украли Евангелие, те ладан, эти елей. Украли! Да что у него красть? Два образка с пресвятой богородицей да распятие с тараканами... Ох, насмешил!.. У-у! Напали на агнца божьего серые волки!.. А может, он у вас сам святейший нунций — тело его господне! И не дом у него, а храм, и под подушкой — склеп, одиннадцать тысяч блох захоронено! Да чтоб тебе околеть, как собаке!.. Чтоб тебе!..
— Ну-ка кыш!— закричал наконец мой приятель, отгоняя их больше пинками, чем словами, потому что было отвратительно видеть, как человека достойного (по крайней мере внешне) злобно поносит всякий сброд.
Выгнать их стоило, впрочем, немало труда: они спустились по лестнице, брызжа ядовитой слюной, сомнительно
Молись за нас (лат.) — слова из католической молитвы «Аве Мария». Здесь имеется в виду молитвенник.
благоухая, и долго еще переругивались во дворе с цыганами и даже с ослами. Очистив поле боя, мы решили, не откладывая, свести знакомство с Назарином и, спросив у него позволения, протиснулись в его жилище по узенькой лестнице. Сказать, что оно было убогим и жалким, значит ничего не сказать. В маленькой прихожей мы увидели старую кушетку с торчащей из нее соломой, два сундучка, комод и стол, на котором лежал молитвенник и еще две какие-то книги; рядом помещалась комната (назовем ее спальней), где стояла сколоченная из досок кровать, накрытая тюфяком (одеяла и простынь не было и в помине), с тощей подушкой в изголовье. Три олеографии на священные сюжеты, распятие на столике у кровати, две пары видавших виды башмаков, стоявших рядком в углу, и еще две-три мелочи дополняли обстановку.
Отец Назарин принял нас любезно, но холодно, не проявив ни явной неприязни, ни особой приветливости,— так, словно наш визит был ему безразличен или он считал, что с нами вполне достаточно соблюсти элементарные правила хоронимо тона. Мы с приятелем устроились на кушетке, а сам он присел на скамеечку напротив. Мы не в силах были скрыть своего любопытства — он же глядел на нас так, будто видел чуть не каждый день. Само собой, единственной темой, вокруг которой мог завязаться разговор, была кража, но когда мы сказали, что ему необходимо, и как можно скорее, заявить в полицию, он отвечал с полнейшей невозмутимостью:
— Нет, сеньоры, не в моих привычках обращаться в полицию...
— Но как же так?! Похоже, вас уже столько раз обкрадывали, что вы успели к этому привыкнуть?
— Да, сеньоры... много, много раз...
— И вы так спокойно говорите об этом?
— Ну, прятать мне нечего — видите сами. Да я и не знаю, что такое ключи. То немногое, что я имею, или, точнее сказать, имел, не стоит даже небольшого усилия, которое мы тратим, чтобы повернуть ключ в замке.
— И все же, сеньор, собственность есть собственность, и, как справедливо доказал своими расчетами дон Гермоген, то, что для одного — мало, для другого может оказаться много. Ведь сегодня у вас унесли последнюю рубашку и лишили вашего скромного завтрака.
— И даже мыла, чтобы вымыть руки... Впрочем, главное — терпение и спокойствие, а рубашка, завтрак и мыло приложатся. Кроме того, сеньоры, со мной мои мысли, в которых я так же тверд, как и в моей вере в господа нашего Иисуса Христа. Собственность! Для меня это — пустое слово, измышление человеческого себялюбия. Никто не может сказать: «это мое!»— но все да будет отдано тому, чья нужда сильнее.
— Развеселое же будет у нас общество, возьми такие идеи верх! И потом — как узнать, чья нужда сильнее? Ведь в споре-то за первенство дойдет и до поножовщины!
Улыбаясь добродушно, с едва уловимой снисходительностью, священник отвечал мне примерно так:
— Конечно, если смотреть на вещи с нашей теперешней точки зрения, все это покажется нелепым; но только тот видит далеко, сеньор, кто поднялся на вершину. Здесь, внизу, запутавшись в собственных ухищрениях, мы слепы. Впрочем, так как я никого и ни в чем не собираюсь убеждать, надеюсь, вы меня извините и...
В этот момент в комнате словно потемнело — в оконном проеме могучей тенью возникла фигура сеньи Чамфы, протягивавшей тарелку с полдюжиной сардин, краюхой белого хлеба и оловянной вилкой. Священник принял из ее рук тарелку и, первым делом предложив нам разделить с ним трапезу, с аппетитом принялся есть. Бедняга — за целые сутки во рту у него не побывало и крошки! То ли из уважения к нам, то ли оттого, что сострадание оказалось в ней сильнее грубых привычек, но Баланда не стала сопровождать свое подношение очередной тирадой. Дав святому отцу время утолить голод, мы вновь принялись за расспросы, хотя и более осторожно. После того как — вопрос за вопросом — мы узнали его возраст (между тридцатью и сорока), его происхождение (вполне скромное — отец его был пастухом), как и где он учился и тому подобное, я завел разговор о более тонких материях.
— Будь я уверен, отец Назарин, что вы не посчитаете меня нескромным я, пожалуй, задал бы вам два-три вопроса.
— Спрашивайте, пожалуйста, о чем хотите.
— Вы можете отвечать или не отвечать — как сочтете нужным. Ну, а если я окажусь чересчур дерзким, можете выставить меня за дверь — условились?
— Да, да, спрашивайте.
— Итак, вы считаете себя католическим священником?
— Да, сеньор.
— И при этом правоверным? А нет ли в ваших мыслях или привычках чего-либо несовместимого с учением церкви?
— Нет, сеньор, — отвечал он, ничуть не удивленный вопросом и с простотой, изобличавшей его совершенную искренность.— Никогда не шел я против церковных установлений. Я исповедую веру в Христа во всей ее чистоте, тут ко мне не придраться.
— А вам не приходилось выслушивать замечания от тех, кто призван блюсти чистоту этого учения и следить за толкованием святых догматов?
— Нет, никогда. Я и не подозревал, что заслуживаю порицания или осуждения...
— Тогда скажите, вы читаете проповеди?
— Нет, сеньор. Считанные разы поднимался я на кафедру. Мне больше нравится разговаривать по душам с теми, кто действительно хочет меня слушать — им я говорю все, что думаю.
— Ну а ваши коллеги не намекали вам, что в ваших речах есть что-то еретическое?
— Нет, сеньор. Я редко говорю с ними, да и они со мной не часто заговаривают; но те, с кем я имею обыкновение беседовать, знают меня слишком хорошо, чтобы считать еретиком.
— И у вас есть лицензия?
— Да, и никто и никогда не думал лишать меня ее.
— Вы часто служите?
— Каждый раз, как меня просят. Я не привык обращаться в незнакомые приходы. Чаще всего я служу в Сан-Каэтано, а иногда в церкви Дель-Оливар. Но, конечно, далеко не каждый день.
— И вы обходитесь только этим заработком?
— Да, сеньор.
— Что ж, живете вы, уж извините, небогато.
— Да, это так, но я не ропщу, и это придает мне силы. За благами я не гонюсь: когда у меня есть что поесть, я ем, а нет — обхожусь и так.
Он сказал это с неподдельным простодушием, настолько чуждым всякой позы, что мы с приятелем были тронуты... да, глубоко тронуты! Впрочем, все еще было впереди.
IV
Мы задавали вопрос за вопросом отцу Назарину, и он отвечал нам на них, ничуть не раздражаясь нашей. Не было в нем и обычной напыщенности человека, «желавшегося в центре внимания, человека, у которого, как ) теперь выражаются, «берут интервью». Вслед за сардинами Эстефания принесла ему отбивную, скорей всего говяжью, но весьма сомнительного вида; однако он отказался, несмотря на уговоры амазонки, которая окончательно вышла из себя и вновь обрушилась на него с гневной бранью. Но ни брань, ни наши вежливые просьбы не заставили его изменить свое решение; отказался он и от вина, предложенного драконицей. Съев дешевую сдобную булочку и запив ее водой, он возблагодарил господа, пославшего ему дневное пропитание.
— Ну а завтра? — спросили мы его.
— Что ж, надеюсь, и завтра найдется для меня что-нибудь; а если нет, подожду до послезавтра — подряд два тяжелых дня выпадают редко.
Репортер пригласил его на чашку кофе, но Назарин, признавшись, впрочем, что кофе ему нравится, от предложения отказался. И только когда мы оба стали уговаривать его в самых прочувствованных выражениях, он наконец сдался; тут же поблизости мы зашли в маленькую, довольно неприглядную кофейню, где прислуживала все та же кривая лотошница, и, расположившись с возможным удобством за узким столом, завели долгий разговор о разных разностях, причем из суждений, которые высказывал наш собеседник, мы смогли заключить, что перед нами человек весьма образованный.
— Простите великодушно,— сказал я ему,— мне сейчас пришло в голову вот что. Вполне очевидно, что вы получили хорошее образование. Странно поэтому, что в вашем доме совсем нет книг. Либо вы не любите читать, либо вам пришлось расстаться со своей библиотекой в трудную минуту.
— Да, сеньор, книги у меня были, но я понемногу раздавал их друзьям, и наконец у меня остались только те три, что вы видели. Скажу вам от чистого сердца: любая книга, кроме церковных, хорошая ли, плохая ли, кажется мне неинтересной — так мало в них пищи для души и ума. Все, что касается Веры, запечатлено вот здесь — в моей душе, и никакие комментарии и толкования не скажут мне ничего нового. Все же остальное — к чему оно? Если человеку удалось прибавить к врожденному знанию хотя бы несколько мыслей, почерпнутых из общения с ближними, из наблюдений над обществом и Природой,— к чему доискиваться в книгах новых мыслей и поучений, которые лишь попусту смущают человеческий дух. От книг и от газет я держусь подальше. Все, что я знаю, я знаю твердо и в убеждениях своих крепок, ибо мои убеждения — это мои чувства, чей корень — сознание, цвет — разум, а плод — поступки. Вам кажется, я чересчур мелочен? Что ж, умолкаю. Скажу еще только, что книги для меня все равно что булыжник городских мостовых или пыль на проселочных дорогах. И когда я захожу в книжную лавку » вижу горы покрытой шрифтом и переплетенной бумаги или эту лавину газет на улицах, мне становится жаль бедняг, которые корпят с утра до вечера, сочиняя всю эту бессмыслицу, а еще больше — обманутое Человечество, которое изо дня в день усердно ее читает. И столько всего пишется, и столько всего издается, что рано или поздно Человечество, задыхающееся в лапах этого монстра — Печати, будет вынуждено упразднить ее. И первое, что падет,— это та кощунственная слава, те языческие лавры, которые дает звание литератора,— ибо так велико станет количество Скопившихся в библиотеках книг, что будет физически невозможно хранить их. И тогда имеющий глаза употребит Человечество все эти поэмы Повествующие о событиях важность которых утрачивается со временем, пока НС Исчезнет мопсе. Людская память — слишком маленькая кладовая для такой кучи исторического хлама. Да, сеньоры, приближается век, когда лишь настоящим будут жить люди, а от прошлого сохранят только немногие вечные истины, данные им в откровении. Все же остальное прекратится в мусор, в отбросы, попусту засоряющие умы и переполняющие здания. В эту годину,— продолжал он тоном, который не назовешь иначе как пророческим,— не ларь или кто-нибудь, словом, правитель мира, издаст указ, гласящий: «Все хранимое в библиотеках общественных и частных отныне объявляется пустым, ненужным и не имеющим иной ценности, кроме вещественной. Посему, а также учитывая мнение ученых о том, что бумага и все Пумагообразное, истлевая, превращается в наилучшее удобрение, повелеваем: все книги, будь то старые или новейшие, свозить на поля, где поселяне смогут использовать это пенное вещество, каждый в меру надела, который ему надлежит обрабатывать».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
— Будь проклята грудь, которая вас вскормила, отец Назарин! Будь проклято то распаскудное мгновенье, когда сказали: «Смотрите, какой красавец мужчина родился!» Да разве есть еще на белом свете такой растяпа, такой простак, такой сибарей, чудо-юдо этакое...
— Но, сеньора!.. Ведь я же...
— Я, я... Вот сами и виноваты: сами себе вредите, себя обкрадываете... Э-эх!.. Лежебок, пустозвон, дитя малое!
За этим последовал целый букет малопристойных выражений, которые я опускаю, щадя чувства читателей. Рассвирепевшая амазонка, наполовину втиснувшись в окно, вопила и яростно жестикулировала, в то время как наш мавр во Христе спокойно ходил по комнате, словно выслушивая комплименты,— слегка, правда, опечаленный, но все же как бы не очень озабоченный своими несчастьями и поношениями, которыми щедро кропила его соседка.
— Да если б у меня рука хоть раз поднялась ударить мужчину, а тем паче священника, задрала бы я вам сейчас вашу черную юбчонку да всыпала хорошенько... Да вы хуже младенца грудного!.. И еще хотите, чтоб я вам принесла поку-у-шать!.. И раз принесла, и другой, и третий... Нет уж, если вы такая птичка божия, летите себе в поле или садитесь на ветку да щебечите — авось и залетит в клювик какая мошка... Ну, а если совсем спятили — отправляйтесь в сумасшедший дом, будет вам там и сиделка, и кормилка.
— Сеньора Чамфа,— отвечал священник с прежней удивительной безмятежностью,— этой бедной плоти немного надо: кусок хлеба — и я сыт. А у вас я прошу, потому что ведь мы соседи. Но если вы мне откажете — что ж, найдется место, где мне подадут: на свете больше добрых людей, чем вы думаете.
— Поищите-ка у черта на рогах — есть там архопо-стольская кухня, где кормят разлентяев да всяких прочих сосунков!.. И потом, отец Назарин, с чего вы взяли, что это была Сиона? Э-эх, простофиля доверчивый, вы посмотрите, кто к вам ходит — прожженный народ, потаскухи всякие — грешки свои замаливать, знаем мы таких! Одни — отдать, другие — занять, голова кругом идет. А вы и не смотрите, кто к вам пришел: ко всякому с открытой душой да с добрым словом. И что? Кто обманет, кто насмеется,
а все вместе — обдерут как липку.
— Это была Сиона Зачем винить того, кто не виноват. Но господь с ней, пусть уносит то, что унесла, я за ней гнаться не стану.
Я был поражен всем увиденным и услышанным, да и приятель репортер, хотя и не в первый раз видел подобные сцены, разделял мои чувства. Когда же я спросил, что еще он может рассказать о прошлом загадочного Назарина, в котором с каждой минутой все резче проступали восточные черты, он ответил:
— Мавр этот родом из Ла-Манчи, из самой что ни на есть Мигельтурры; зовут его дон Назарио Заарин или Захарин. Собственно, и я знаю о нем только это, но, если вы настроены, мы можем поразведать о его жизни и характере, которые, по-моему, должны быть не менее необычными, чем его внешность и все, что мы от него только что слышали. Одни соседи считают его святым, другие — простаком. Кто прав? Думаю, стоит с ним поговорить, и мы сами все узнаем.
III
Но самый тяжелый для Назарина удар был еще впереди. Четыре мегеры — приятельницы Эстефании (одна из них приходилась к тому же племянницей Сионе), подслушав разговор и движимые благим намерением защитить обвиняемую, подобно разъяренным пантерам, бросились к окну. Чувства их, однако, проявились в такой грубой, площадной брани, что мы вынуждены были вмешаться, чтобы сдержать поток изрыгаемых ими отвратительных ругательств. Вряд ли найдутся оскорбления, которые они позабыли бы излить на нашего ламанчского мавра или непристойное словечко, которым они не выстрелили бы в упор:
— Да ты чучело чумазое, драное, постная рожа! Сиона, вишь, у него виновата! Да Сиона-то тебе не чета! Сиона — дама, да еще и посовестливее многих будет! Да, посовестливее, не то что всякие трутни, которым лишь бы приличных людей морочить! Глядите, какой выискался: сутану напялил, а сам знай попрошайничать — хоть бы копейку честным трудом заработал! Ишь простец: никуда ему не пристроиться, а кругом — крестины да похороны, и священники-то все ходят такие важные!.. Службу отслужить — опять не по нему; вот и выходит: одни шоколад пьют, а у других — в кармане пусто, одним — печенка, а другим — свекла, которую свиньи жрать не стали... И еще кричит, что у него воруют!.. Как бы тебя всего по косточкам не растащили... Да что у него есть-то — одеться не во что, укрыться нечем, одна драгоценность — розмарин в головах повесил — бесов пугать!.. А он: эти у меня украли Евангелие, те ладан, эти елей. Украли! Да что у него красть? Два образка с пресвятой богородицей да распятие с тараканами... Ох, насмешил!.. У-у! Напали на агнца божьего серые волки!.. А может, он у вас сам святейший нунций — тело его господне! И не дом у него, а храм, и под подушкой — склеп, одиннадцать тысяч блох захоронено! Да чтоб тебе околеть, как собаке!.. Чтоб тебе!..
— Ну-ка кыш!— закричал наконец мой приятель, отгоняя их больше пинками, чем словами, потому что было отвратительно видеть, как человека достойного (по крайней мере внешне) злобно поносит всякий сброд.
Выгнать их стоило, впрочем, немало труда: они спустились по лестнице, брызжа ядовитой слюной, сомнительно
Молись за нас (лат.) — слова из католической молитвы «Аве Мария». Здесь имеется в виду молитвенник.
благоухая, и долго еще переругивались во дворе с цыганами и даже с ослами. Очистив поле боя, мы решили, не откладывая, свести знакомство с Назарином и, спросив у него позволения, протиснулись в его жилище по узенькой лестнице. Сказать, что оно было убогим и жалким, значит ничего не сказать. В маленькой прихожей мы увидели старую кушетку с торчащей из нее соломой, два сундучка, комод и стол, на котором лежал молитвенник и еще две какие-то книги; рядом помещалась комната (назовем ее спальней), где стояла сколоченная из досок кровать, накрытая тюфяком (одеяла и простынь не было и в помине), с тощей подушкой в изголовье. Три олеографии на священные сюжеты, распятие на столике у кровати, две пары видавших виды башмаков, стоявших рядком в углу, и еще две-три мелочи дополняли обстановку.
Отец Назарин принял нас любезно, но холодно, не проявив ни явной неприязни, ни особой приветливости,— так, словно наш визит был ему безразличен или он считал, что с нами вполне достаточно соблюсти элементарные правила хоронимо тона. Мы с приятелем устроились на кушетке, а сам он присел на скамеечку напротив. Мы не в силах были скрыть своего любопытства — он же глядел на нас так, будто видел чуть не каждый день. Само собой, единственной темой, вокруг которой мог завязаться разговор, была кража, но когда мы сказали, что ему необходимо, и как можно скорее, заявить в полицию, он отвечал с полнейшей невозмутимостью:
— Нет, сеньоры, не в моих привычках обращаться в полицию...
— Но как же так?! Похоже, вас уже столько раз обкрадывали, что вы успели к этому привыкнуть?
— Да, сеньоры... много, много раз...
— И вы так спокойно говорите об этом?
— Ну, прятать мне нечего — видите сами. Да я и не знаю, что такое ключи. То немногое, что я имею, или, точнее сказать, имел, не стоит даже небольшого усилия, которое мы тратим, чтобы повернуть ключ в замке.
— И все же, сеньор, собственность есть собственность, и, как справедливо доказал своими расчетами дон Гермоген, то, что для одного — мало, для другого может оказаться много. Ведь сегодня у вас унесли последнюю рубашку и лишили вашего скромного завтрака.
— И даже мыла, чтобы вымыть руки... Впрочем, главное — терпение и спокойствие, а рубашка, завтрак и мыло приложатся. Кроме того, сеньоры, со мной мои мысли, в которых я так же тверд, как и в моей вере в господа нашего Иисуса Христа. Собственность! Для меня это — пустое слово, измышление человеческого себялюбия. Никто не может сказать: «это мое!»— но все да будет отдано тому, чья нужда сильнее.
— Развеселое же будет у нас общество, возьми такие идеи верх! И потом — как узнать, чья нужда сильнее? Ведь в споре-то за первенство дойдет и до поножовщины!
Улыбаясь добродушно, с едва уловимой снисходительностью, священник отвечал мне примерно так:
— Конечно, если смотреть на вещи с нашей теперешней точки зрения, все это покажется нелепым; но только тот видит далеко, сеньор, кто поднялся на вершину. Здесь, внизу, запутавшись в собственных ухищрениях, мы слепы. Впрочем, так как я никого и ни в чем не собираюсь убеждать, надеюсь, вы меня извините и...
В этот момент в комнате словно потемнело — в оконном проеме могучей тенью возникла фигура сеньи Чамфы, протягивавшей тарелку с полдюжиной сардин, краюхой белого хлеба и оловянной вилкой. Священник принял из ее рук тарелку и, первым делом предложив нам разделить с ним трапезу, с аппетитом принялся есть. Бедняга — за целые сутки во рту у него не побывало и крошки! То ли из уважения к нам, то ли оттого, что сострадание оказалось в ней сильнее грубых привычек, но Баланда не стала сопровождать свое подношение очередной тирадой. Дав святому отцу время утолить голод, мы вновь принялись за расспросы, хотя и более осторожно. После того как — вопрос за вопросом — мы узнали его возраст (между тридцатью и сорока), его происхождение (вполне скромное — отец его был пастухом), как и где он учился и тому подобное, я завел разговор о более тонких материях.
— Будь я уверен, отец Назарин, что вы не посчитаете меня нескромным я, пожалуй, задал бы вам два-три вопроса.
— Спрашивайте, пожалуйста, о чем хотите.
— Вы можете отвечать или не отвечать — как сочтете нужным. Ну, а если я окажусь чересчур дерзким, можете выставить меня за дверь — условились?
— Да, да, спрашивайте.
— Итак, вы считаете себя католическим священником?
— Да, сеньор.
— И при этом правоверным? А нет ли в ваших мыслях или привычках чего-либо несовместимого с учением церкви?
— Нет, сеньор, — отвечал он, ничуть не удивленный вопросом и с простотой, изобличавшей его совершенную искренность.— Никогда не шел я против церковных установлений. Я исповедую веру в Христа во всей ее чистоте, тут ко мне не придраться.
— А вам не приходилось выслушивать замечания от тех, кто призван блюсти чистоту этого учения и следить за толкованием святых догматов?
— Нет, никогда. Я и не подозревал, что заслуживаю порицания или осуждения...
— Тогда скажите, вы читаете проповеди?
— Нет, сеньор. Считанные разы поднимался я на кафедру. Мне больше нравится разговаривать по душам с теми, кто действительно хочет меня слушать — им я говорю все, что думаю.
— Ну а ваши коллеги не намекали вам, что в ваших речах есть что-то еретическое?
— Нет, сеньор. Я редко говорю с ними, да и они со мной не часто заговаривают; но те, с кем я имею обыкновение беседовать, знают меня слишком хорошо, чтобы считать еретиком.
— И у вас есть лицензия?
— Да, и никто и никогда не думал лишать меня ее.
— Вы часто служите?
— Каждый раз, как меня просят. Я не привык обращаться в незнакомые приходы. Чаще всего я служу в Сан-Каэтано, а иногда в церкви Дель-Оливар. Но, конечно, далеко не каждый день.
— И вы обходитесь только этим заработком?
— Да, сеньор.
— Что ж, живете вы, уж извините, небогато.
— Да, это так, но я не ропщу, и это придает мне силы. За благами я не гонюсь: когда у меня есть что поесть, я ем, а нет — обхожусь и так.
Он сказал это с неподдельным простодушием, настолько чуждым всякой позы, что мы с приятелем были тронуты... да, глубоко тронуты! Впрочем, все еще было впереди.
IV
Мы задавали вопрос за вопросом отцу Назарину, и он отвечал нам на них, ничуть не раздражаясь нашей. Не было в нем и обычной напыщенности человека, «желавшегося в центре внимания, человека, у которого, как ) теперь выражаются, «берут интервью». Вслед за сардинами Эстефания принесла ему отбивную, скорей всего говяжью, но весьма сомнительного вида; однако он отказался, несмотря на уговоры амазонки, которая окончательно вышла из себя и вновь обрушилась на него с гневной бранью. Но ни брань, ни наши вежливые просьбы не заставили его изменить свое решение; отказался он и от вина, предложенного драконицей. Съев дешевую сдобную булочку и запив ее водой, он возблагодарил господа, пославшего ему дневное пропитание.
— Ну а завтра? — спросили мы его.
— Что ж, надеюсь, и завтра найдется для меня что-нибудь; а если нет, подожду до послезавтра — подряд два тяжелых дня выпадают редко.
Репортер пригласил его на чашку кофе, но Назарин, признавшись, впрочем, что кофе ему нравится, от предложения отказался. И только когда мы оба стали уговаривать его в самых прочувствованных выражениях, он наконец сдался; тут же поблизости мы зашли в маленькую, довольно неприглядную кофейню, где прислуживала все та же кривая лотошница, и, расположившись с возможным удобством за узким столом, завели долгий разговор о разных разностях, причем из суждений, которые высказывал наш собеседник, мы смогли заключить, что перед нами человек весьма образованный.
— Простите великодушно,— сказал я ему,— мне сейчас пришло в голову вот что. Вполне очевидно, что вы получили хорошее образование. Странно поэтому, что в вашем доме совсем нет книг. Либо вы не любите читать, либо вам пришлось расстаться со своей библиотекой в трудную минуту.
— Да, сеньор, книги у меня были, но я понемногу раздавал их друзьям, и наконец у меня остались только те три, что вы видели. Скажу вам от чистого сердца: любая книга, кроме церковных, хорошая ли, плохая ли, кажется мне неинтересной — так мало в них пищи для души и ума. Все, что касается Веры, запечатлено вот здесь — в моей душе, и никакие комментарии и толкования не скажут мне ничего нового. Все же остальное — к чему оно? Если человеку удалось прибавить к врожденному знанию хотя бы несколько мыслей, почерпнутых из общения с ближними, из наблюдений над обществом и Природой,— к чему доискиваться в книгах новых мыслей и поучений, которые лишь попусту смущают человеческий дух. От книг и от газет я держусь подальше. Все, что я знаю, я знаю твердо и в убеждениях своих крепок, ибо мои убеждения — это мои чувства, чей корень — сознание, цвет — разум, а плод — поступки. Вам кажется, я чересчур мелочен? Что ж, умолкаю. Скажу еще только, что книги для меня все равно что булыжник городских мостовых или пыль на проселочных дорогах. И когда я захожу в книжную лавку » вижу горы покрытой шрифтом и переплетенной бумаги или эту лавину газет на улицах, мне становится жаль бедняг, которые корпят с утра до вечера, сочиняя всю эту бессмыслицу, а еще больше — обманутое Человечество, которое изо дня в день усердно ее читает. И столько всего пишется, и столько всего издается, что рано или поздно Человечество, задыхающееся в лапах этого монстра — Печати, будет вынуждено упразднить ее. И первое, что падет,— это та кощунственная слава, те языческие лавры, которые дает звание литератора,— ибо так велико станет количество Скопившихся в библиотеках книг, что будет физически невозможно хранить их. И тогда имеющий глаза употребит Человечество все эти поэмы Повествующие о событиях важность которых утрачивается со временем, пока НС Исчезнет мопсе. Людская память — слишком маленькая кладовая для такой кучи исторического хлама. Да, сеньоры, приближается век, когда лишь настоящим будут жить люди, а от прошлого сохранят только немногие вечные истины, данные им в откровении. Все же остальное прекратится в мусор, в отбросы, попусту засоряющие умы и переполняющие здания. В эту годину,— продолжал он тоном, который не назовешь иначе как пророческим,— не ларь или кто-нибудь, словом, правитель мира, издаст указ, гласящий: «Все хранимое в библиотеках общественных и частных отныне объявляется пустым, ненужным и не имеющим иной ценности, кроме вещественной. Посему, а также учитывая мнение ученых о том, что бумага и все Пумагообразное, истлевая, превращается в наилучшее удобрение, повелеваем: все книги, будь то старые или новейшие, свозить на поля, где поселяне смогут использовать это пенное вещество, каждый в меру надела, который ему надлежит обрабатывать».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22