— Обещайте мне, сеньор,— сказала Беатрис, вне себя от волнения,— поклянитесь мне, что будете любить нас всегда, и, что бы ни случилось, мы никогда не расстанемся.
— Я не даю клятв, но если бы и поклялся, то как мог бы я обещать тебе то, что ты просишь? Будь на то моя воля, мы не расставались бы. А если люди захотят разлучить нас?
— А людям-то что за дело до нас!
— Ах! Люди — это власть, и они распоряжаются всем в этом царстве, над которым воспаряет душа. К примеру, недавно, двое грешных людей ограбили нас. А ведь другие могут силой разлучить нас.
— Не бывать тому. Мы с Андарой на это не пойдем.
— Не забывайте, что вы слабы и подвластны страху.
— Какой страх! Не говорите так, сеньор!
— Кроме того, ваш долг — повиноваться, относиться с почтением к людям и безропотно принимать волю господа.
Андара подошла было к ним, неся в подоле желуди, и снова отошла в сторону. Спустя немного времени Беатрис вдруг почувствовала, как ее охватывает слабость и несет облегчение после приступа благочестивой любви. Веки ее слипались.
— Сеньор, сказала она Назарину,— что-то меня в сон поклонило, прошлую то ночь мы, считай, и не спали.
— Что ж, поспи сейчас, а то ведь может случиться, что и этой ночью нам поспать не удастся.
С истинно идиллической простотой я невинностью Беатрис склонила голову на плечо Назарина и тут же тихо уснула, как ребенок на груди у матери. Странствующий пустынник по-прежнему сидел понурившись. Наконец он подумал, что пора возвращаться в замок, и, поискав глазами вторую свою спутницу, увидел, что она сидит шагах в тридцати от них, повернувшись к ним спиной и уронив голову на грудь.
— Что с тобой, Андара? Девица не отвечала.
—- Но что случилось, дочь моя? Ну-ка подойди сюда. Что с тобой? Ты плачешь?
Андара поднялась и медленно пошла к нему, то и дело поднося к глазам край полного желудей подола.
— Подойди поближе... В чем дело?
— Да ничего, сеньор.
— Нет, я же вижу, что-то случилось. Что-нибудь нехорошее подумалось тебе? Или, может быть, сердце твое предвещает беду? Скажи мне.
— Да нет, не то...— сказала девица, с трудом подыскивая нужные слова.— Понимаете... Есть у каждого к себе уважение... то бишь... тщеславится каждый хоть капельку... и обидно бывает, когда... Ладно, скажу как есть: Беатрис-то вы больше меня любите.
— Господи!.. Так поэтому ты?..
— А это несправедливо: мы-то вас одинаково любим.
— И я вас тоже. Да с чего ты взяла, что?..
— А с того, что Беатрис вы все слова красивые говорите, а на меня и не взглянете... Конечно, я-то деревня, а она — грамотная... Вот и выходит, что к ней вы со всей лаской, а мне: «Ты, Андара, молчи, не твоего ума дело! Да не богохульствуй!..» Знаю, знаю, что никто, кроме Ухо, меня не любит...
— Вот сейчас, хоть ты и не богохульствуешь, зато городишь какую-то несусветицу. Чтобы я любил одну больше, чем другую? ЕСЛИ Я и веду себя с вами по-разному, то причина тому — в ваших характерах, а вовсе не в том, что одной я отдаю предпочтение. Глупая ты, глупая, иди-ка лучше сюда и, если хочешь спать — ведь ты тоже всю ночь не спала,— устраивайся с этого боку и вздремни немного.
— Нет, поздно уже,— сказала ублаженная Андара.— Как бы нам успеть засветло.
— Засветло уже не успеть. Хорошо, если придем к девяти... Да, славный у нас сегодня будет ужин: желуди натуральные!
— У, ворье бесстыжее, подчистую обобрали. Ух, попадись они мне...
— Не бранись и не угрожай!.. Ну вот — и эта уже проснулась. В путь!
Не было еще и девяти часов, когда они, усталые, поднялись на вершину холма и сразу же устроились передохнуть. Приготовление ужина в этот вечер не отняло у них много времени, ведь они не располагали ничем, кроме желудей, которые тут же были поданы к столу и тут же Съедены, сдобренные скорее нуждой, чем аппетитом. Когда поужинав, они принялись благодарить господа за Обильную трапезу, у подножия холма со стороны деревни голоса. Что бы это могло быть? На этот раз Говорили не двое и не трое — к замку поднималась целая та. Андара выглянула в бойницу и — пресвятая дева! — не только услышала гул, с каждым мгновением становившийся все громче, но и увидела множество огней, приближавшихся вместе с голосами.
— Ой, да там толпа целая! — сказала она подруге, насмерть перепугавшись.— И все с факелами, или с головешками какими-то... Слышите?..
— За нами идут,—- пробормотала Беатрис, которой передался страх Андары.
— За нами? Но почему? А впрочем, скоро узнаем,— сказал дон Назарио.— Будем молиться, а там — будь что будет.
Он продолжал молиться: как всегда, воля в нем взяла верх над чувствами; но женщины, совсем потерявшие голову, дрожащие от страха, метались взад-вперед, не зная, то ли им бежать, то ли звать на помощь... Но кого звать? Кого? Небеса в эту ночь, похоже, не были расположены укрывать их спасительной пеленой тумана.
Шум все приближался, все ближе становились зловещие огни факелов. Уже можно было разобрать отдельные голоса, даже слова; слышались взрывы смеха. В толпе шло много ребятишек: это они жгли сухой дрок и с радостными криками размахивали им, как на Иванову ночь.
— Вот, значит, как,— тихо сказал Назарин, не поднимаясь с колен.— Против трех нищих власти посылают целое войско?
Когда галдящая толпа подступила к ним, женщины увидели среди прочих и двух жандармов. Сомнений больше не было.
— Это за нами.
— Что ж — вот мы.
— Господа жандармы,— сказала Андара,— вы нас ищете?
— Тебя, тебя и еще тут одного аллу-муллу,— ответил один из мужчин — по всей видимости алькальд — со смехом, так, словно судьба этих бедных людей была вполне естественным поводом для шутки.
— А ну-ка покажите-ка мне этого Мусу! !— громогласно потребовал, выступая из первых рядов, толстенный увалень.
— Если вы меня хотите видеть,— сказал Назарин, по-прежнему не вставая с колен,— то вот я.
1 Муса (640—718) — мусульманский военачальник, возглавлявший вторжение арабов в Испанию в 712 г.
— Здорово, приятель! — сказал тощий крестьянин.— Похоже, не очень-то ваше бусурманское преподобие удобно здесь устроились. Пожалуйте-ка за решетку!
И он со всего размаху пнул Назарина ногой.
— Ах ты трус! — крикнула Андара и, охваченная внезапным гневом, тигрицей бросилась на него.— Ах ты сволочь! Ты что же не видишь, что он сам вам в руки дается!
И ножом, которым всегда чистила картошку, она нанесла ему удар такой силы, что, будь это кухонное орудие поострее, шутнику пришлось бы худо. Но и так нож распорол ему рукав, содрав большой лоскут кожи. Толпа, рыча, надвинулась на отважную девицу, и жандармам пришлось взять ее под защиту. Но она так билась, так вырывалась, что в конце концов ее вынуждены были связать. Тут она почувствовала, что кто-то дергает ее за подол, и увидела ходячую голову Ухо, протиснувшуюся между жандармских ног.
— Не послушали меня — вон чего вышло! Но ты мне всяк люба — увидишь.
— Проваливай, гадина! - сказала Андара и плюнула ему в лицо.
Назарин, поднявшись, обратился к толпе, спокойный, как никогда:
— К чему столько шума, чтобы схватить трех беззащитных людей? Ведите нас куда хотите. Ах, как дурно ты поступила, женщина! И не простит тебя господь, если не попросишь прощения у сеньора, которого ранила!
— А вот пусть выкусит!
Ослепленная гневом, горя неистовой жаждой крови, она уже не ведала, что говорила.
Но вот все тронулись с места. Впереди шла Андара, скрежеща зубами и пытаясь поднести связанные запястья КО рту, чтобы перегрызть веревку; учитель и Беатрис, окруженные толпой любопытных и безжалостных Людей. Жандармы, как могли, отгоняли народ. Шагавший рядом с Назарином толстяк не удержался.
- Так вот, стало быть, каков ты, принц ... опальный, говоришь?.. И гарем-то весь с собой визит!..
который шел с другой стороны, рядом с Беси, грубо расхохотался, поправив своего товарища: Как бы не так — он такой же мавр, как мой дед султаншу я, помнится, в Мостолесе видал
Беатрис и дон Назарио даже не взглянули на него. Стали спускаться, и толпой вновь овладело шутливое настроение. Все это больше походило на шумное масленичное гулянье, чем на задержание злодеев. Самодельные факелы погасли; женщины и ребятня то и дело спотыкались, падали, вновь поднимались; то тут, то там мелькала голова Ухо. Обрывки песен, шутки, смех — в самом деле, чем не праздник для народа, столь обделенного развлечениями! Многие вообще принимали происходящее за шутку, и были не прочь, чтобы каждый день забредали в их края опальные мавры, на которых можно и поохотиться. Апофеозом было вступление в деревню: все жители повысыпали из домов взглянуть на таинственных преступников, арестованных по приказанию властей из самой столицы. Ребятишки снова стали жечь дроковые факелы, и густой удушливый дым окутал процессию. Андара, вконец обессилевшая, умолкла, видя бесцельность своих жалоб. Двое других пленников держались молчаливо-смиренно.
Тюрьмой в деревне служила большая с зарешеченными окнами комната в первом этаже управы. Вход в нее был со двора. Жандармы отперли дверь и провели арестованных в «тюремную залу», где Андару наконец развязали. Алькальд, в котором неумеренная страсть к шуткам все же не заглушила окончательно чувства сострадания, велел приготовить заключенным ужин, а Назарина увел с собой в соседнюю комнату, имевшую вид не менее плачевный, чем тюремное помещение, и там между ними произошел разговор, дословно воспроизведенный в следующей главе.
VII
— Садитесь. Я должен задать вам несколько вопросов.
— Спасибо. Что ж, задавайте.
— Понимаете, не хотелось мне вас перед людьми позорить. Они ведь и вправду вас за мавра считают. Непросвященный народ! Хотя, надо сказать, лицо у вас... и потом эта ваша бородка, этот тюрбан... Ну, я-то понимаю, что никакой вы не мавр, а такой же, как все, христианин, по крайней мере имя христианское носите. Более того, сам бы я, правда, не подумал, не будь сказано об этом в бумаге,— вы священник.
— Да, сеньор, слуга божий Назарио Заарин,— к вашим услугам.
— Стало быть, вы подтверждаете, что вы Назарио Заарин, коего я имею предписание арестовать. А это страшилище — та самая Андара?
— Да, та, что была связана. А другую зовут Беатрис, она из Мостолеса.
— Ну, это могли бы и не говорить! Я ее и сам знаю. Чубарый — мой брат двоюродный.
— Что еще?
— А вам этого мало? Но вот что — давайте поговорим по душам, как два старых друга,— сказал алькальд, снимая широкополую андалузскую шляпу и кладя ее на стол, рядом с фонарем, освещавшим обоих собеседников: самодовольное лоснящееся лицо одного и изможденное, суровое — другого.— Неужели, по-вашему, человеку, облеченному саном, пристало пускаться в такие авантюры... бродить босиком по дорогам да еще в компании двух... я не говорю про Беатрис, но та, другая... Нет уж, друг мой любезный!.. Думаю, адвокату придется сослаться на вашу невменяемость, потому как если вы в здравом уме, ни одна христианская душа не скажет и слова в вашу защиту и любой закон вас осудит.
— Я считаю себя совершенно в здравом рассудке,— невозмутимо отвечал Назарин.
— Ну, это мы еще увидим. Я так не считаю. И то правда — откуда вам знать, что вы не в своем уме! Но, бога ради, отец Заарин, представьте: ни с того ни с сего сделаться бродягой, таскать за собой этих потрепанных бабенок!.. И не за религию ратую, все мы — кто больше, кто меньше — если и говорим, что верим, то только чтобы соблюсти приличия, уважая, так сказать, традиции... Да так оно и спокойнее в наши просвещенные времена! И вдруг — и... нехорошо!.. Хотите знать, в чем вас обвиняют? Так, совсем чепуха: первое — что вы укрывали у себя ту потаскушку, которая чуть не зарезала другую такую; второе — что вкупе с нею вы подожгли дом, в результате чего пострадало здание, представляющее, так сказать, недвижимую собственность... И в довершение сего вы — апостол и апостольша — отправились, так, а попросту — дурачить народ, исцеляя жаждущих колодезной водой, воскрешая мнимых и клеймя нас, грешных, и наши богатства, якобы праведно нажитые... Ах, сеньор священник, и вы еще Говорите, что вы в своем уме! И сколько же чудес, скажите мирили вы таким манером? Я слышал, будто вам удалось смирить хозяина Ла-Корехи, а уж на что грозен — лев! Положитесь на меня: я вам зла не сделаю и секретов ваших не выдам. Расскажите-ка мне все и забудьте, что я — алькальд, а вы — подследственный. Просто встретились вечерком двое приятных друг другу людей: деревенский алькальд — человек без церемоний, душа нараспашку и священник-непоседа, который сейчас же поведает мне о своих похождениях... только начистоту... Постойте, я велю открыть нам бутылочку.
— Нет, нет, не беспокойтесь,— сказал Назарин, останавливая алькальда.— Выслушайте мой ответ, он будет кратким. Во-первых, сеньор, я не пью вина.
— Черт побери! Даже шипучки? Не зря вас за мавра приняли.
— Во-вторых, я не виновен в преступлениях, которые мне приписывают. То же самое я могу сказать и господину судье; если же и он мне не поверит, то господу моя невиновность известна, и этого с меня достаточно. В-третьих, я не апостол, никому ничего не проповедую, а лишь разъясняю христианское учение как можно проще и понятнее тем, кто хочет его усвоить. Мои слова не расходятся с моими делами, и я не вижу в этом никакой заслуги. Если же из-за этого меня считают преступником, мне все равно. Совесть моя до сих пор ни в чем меня не обвиняла. Я не воскрешал мертвых и не исцелял больных, я не лекарь и не чудотворец, ибо господь, которому я служу и поклоняюсь, не наделил меня такой властью. Вот и все, что я хотел сказать, любезный сеньор, а теперь делайте со мной все, что вам угодно, и какие бы муки, какой позор ни выпали на мою долю, я приму их со смирением, без страха, но и без высокомерия, ибо нет во мне ни кичливости грешника, ни тщеславия того, кто считает себя совершенством.
Славный алькальд был весьма сконфужен подобными речами, ибо, без сомнения, уверен, что клирик тут же ударится в циничные откровения, иными словами, будет плясать под его дудку. Но клирик плясать не спешил. Значит, одно из двух: либо дон Назарио — один из хитроумнейших пройдох и лицедеев, каких только производил на свет наш неистощимый на выдумки создатель, либо он... но кто же он тогда, черт побери, такой и как отличить искренность от притворства в его возвышенных словах, сказанных с необыкновенной простотой и достоинством?
— Ладно, ладно, сеньор,— сказал наш весельчак, поняв, что с таким человеком его прибаутки не очень-то к месту.— Этот ваш ригоризм до добра не доведет. Ну подумайте сами: вот, к примеру, я — человек практичны и, хоть и неловко себя хвалить, не обойденный, так сказать, просвещением; может, в высших материях я и не силен, но кое в чем кумекаю неплохо. Здесь, в этих вот стенах, начинал я учиться на священника, но не прельстила меня мать-церковь, и все больше склонялся я к тому, что можно увидеть глазами, пощупать руками, иными словами, к позитивному знанию — оно мне доступнее. И вы хотите, чтоб я поверил, что здравомыслящему человеку в наш практический, да, да, практический век, или, если угодно, в нашу просвещенную эпоху, могло прийти в голову осуществить в жизни все, о чем говорится в писании? Не может этого быть, приятель; не может быть, и тот, кто на такое решился, либо сумасшедший, либо не избежать ему... да, не избежать ему...
Он умолк, не находя подходящих слов. Назарину не хотелось спорить, и он ответил алькальду учтиво, но, сухо?
— Совершенно с вами не согласен. Это может быть, потому что это есть.
— Но посудите сами,—продолжал алькальд, почуяв в своем противнике диалектический склад ума, и, чтобы в дальнейшем состязаться по всем правилам, стал лихорадочно припоминать аргументы, нахватанные из случайных книг,— неужели, вы думаете, вам удастся убедить в этом меня — человека, живущего в девятнадцатом веке, веке пара, телефона, электричества, печатного слова! Какой могучий рычаг!.. В веке свобод социальных, свободы личности, прогресса. Какой могучий поток!.. В этом веке, когда просвещение сбросило с умов иго фанатизма древних времен. А то, что говорите и делаете вы,— разве не тот же фанатизм? Я не трогаю саму религию, и пусть себе существует на здоровье пресвятая троица — хотя даже первейшим математикам этого не постичь; я уважаю обычаи наших предков, службу, и празднества, и крещение, и погребальные почести, и прочая, и прочая... Я готов пойти и дальше: допускаю то, что говорят про души чистилища и что нам нужно духовное сословие — чины кардинальские и епископские, вплоть до приходского духовенства... прочем, что несколько утомляю... итак, я за буллы... ЧТО еще... ах да — загробная жизнь, и что обо всем этом говорить только по-латыни... Большего от меня не требуйте, но к прошлому, освященному веками, я — с почтением. Я уважаю религию, я чту богородицу (молюсь ей, когда хворает мое потомство... Но не виляйте меня силком верить во все эти сказки; для они хороши, но нам, мужчинам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22