избавьтесь от греховных наклонностей и подумайте о бессмертии души вашей, ибо не стоит стучаться во врата вечности с душой обремененной и вожделеющей земных наслаждений. Жизнь, которую вы ведете, сеньор мой, может быть, и даст вам крепкое здоровье в старости, но не даст здравия вечного.
— Я знаю, знаю,— проговорил дон Педро с печальной улыбкой, провожая Назарина к воротам усадьбы.— Но что поделаешь, досточтимый сеньор? Мало кто из нас так же крепок духом, как вы... Эх! Когда поживешь с мое, поневоле закоснеешь, а тогда уж поздно себя ломать. Поверьте мне: когда бедной нашей плоти и без того считанные деньки остались, право, жестоко отказывать ей в маленьких радостях. Я слаб, я это сам знаю, и, бывает, думаю: возьму-ка я эту самую плоть в ежовые рукавицы. А потом, знаете, разжалобишься и так подумаешь: «Чего уж там, недолго ведь осталось!..» Есть же и в этом какое-то милосердие, а? Ну нравится ей, шельме, хорошо поесть, винцо посмаковать. Так как ей в этом откажешь?.. Драться ей хочется? Пусть дерется... Невинные забавы. Старику ведь что ребенку — игрушки подавай. Эх! Когда было мне годков поменьше, другие страсти одолевали... девчонки смазливые и прочее... Ну, уж тут я себе навсегда заказал... Нет, нет... не в том дело! Просто сказал: хватит! Поскучай, потомись... Так что остались мне пустячки: добрый ужин, бокал вина, сигара да вот своих, бывает, прибьешь... Нет, сеньор, я плоти своей спуску не даю! Вы уж замолвите за меня словечко. Это просто счастье для всех нас, простых смертных, что есть на свете такие безгрешные как вы, само совершенство, которые всегда за любого заступится и добродетелями своими неслыханными и себя, и других спасают.
— Нет, нет, это не в счет.
— В счет, в счет, если, конечно, и каждый из нас тоже сам за себя постарается. Я-то знаю, что говорю... Так что пусть паломничество ваше, пресвятой отец, послужит к вашему совершенству, и дай вам господь силы в вашем святом и похвальном деле... Прощайте, прощайте...
— Прощайте и вы, расстанемся здесь,— сказал Наза-рин, когда они подошли к самым воротам.— Да, чуть не забыл: моя котомка осталась там, у колодца.
— Да, да, ее уже несут,— ответил Бельмонте.— Я приказал положить туда кое-какую провизию, не помешает, поверьте мне; хоть, я знаю, вам больше по вкусу черствый хлеб и лесные коренья, надо иметь с собой и что-нибудь посолиднев — мало ли случится прихворнуть...
Он хотел было приложиться к руке странника, на Назарин — надо сказать, не без труда — отнял руку, и они распрощались на лужайке перед домом с величайшей друг к другу почтительностью. Увидев, что сторожевые псы бродят тут же без привязи, дон Педро распорядился посадить их на цепь и попросил Назарина подождать.
— К моему величайшему сожалению,— сказал он,— вчера по недосмотру этого канальи собаки покусали вас и тех двух святых женщин, что вас сопровождают.
— Но эти женщины не святые, наоборот...
— Не скрытничайте, не скрытничайте, святой отец... Будто я не читал об этих двух особах во всех европейских газетах!.. Одна — знатная дама, канонисса из Тюрингии; другая — та, что босиком,— суданская принцесса...
— Боже, какая несусветица!..
— Но так писали в газетах!.. Впрочем, из уважения к вашему инкогнито... Прощайте. Собаки уже на при-
ВЯЭИ.
— Прощайте... Да вразумит вас господь,— сказал Наварим, не желавший больше ни о чем спорить и думавший только о том, как бы поскорее унести ноги.
Сгибаясь под тяжестью набитой съестным котомки, запыхавшись, появился он в роще, где ждали Лндара и Беатрис. Едва завидев его, обе женщины, не находившие себе места, пока он отсутствовал, выбежали ему навстречу вне Себя от радости — они и не чаяли уже, что он вернется из Корехи, а тем более живой и невредимый. Радость их и удивление поистине не знали границ. По первым же Словам Назарина они поняли, что ему есть что, а набитая доверху котомка еще больше возбудила их. С ними была и незнакомая Назарину старуха сенья Полония, землячка Беатрис, жившая от Новой Севильи. Возвращаясь через рощицу со своего, где сажала репу, она заметила и посудачить.
Ну и барин, ну и человек, право, удивительнейший этот дон Педро! — рассказывал клирик, усевшись после того как Апдара помогла ему снять и занялась изучением ее содержимого.— Никогда не пи напал ничего подобного. С ОДНОЙ стороны — человек (урной, опутанный сетями порока; с другой — учтивей благороднейший, добрейший. Образованности ему не мать, любезности, тонкости — в преизбытке тоже, а уж в упрямстве, точно, никто его.
— Да, матерый старик,—сказала Полония, вязавшая между делом чулок.— А норовистый — что твоя коза. Говорят, жил он долго в бусурманских краях, а как сюда вернулся, стал всю религию да телологию изучать — поневоле ум за разум зашел.
— Вот и я то же говорю. Не все у него в порядке. А какая жалость! Верни ему, господи, рассудок!
— Со своими-то Бельмонте со всеми переругался — и с двоюродными, и с троюродными. Ну, они его с глаз подальше, здесь держат. Да, что и говорить, любит, безбожник, свою утробу потешить и юбки ни одной не пропустит. Но сердце у него, точно, доброе. Говорят, если подъехать к нему насчет религии — нашей ли, христианской, или какого там идолопоклонства,— тут уж он сам не свой: оттого ведь, что свитым списанием обчитался, помутнение на него и нашло.
— Несчастный... Поверите ли, дочери мои, усадил он меня с собой за стол, и видели бы вы эту роскошь: посуда — прямо кардинальская! А яства какие!.. А потом все укладывал спать на ложе красоты неописуемой... Мне такое и не снилось!..
— А мы-то думали — изобьет вас злодей до полусмерти!
— Так вот, слушайте дальше... Взбрело ему в голову, что я епископ, нет, не епископ даже, а патриарх, и что родом я из Альхесираса... или иначе — из Месопотамии, и что зовут меня Эадра... А вас называл канониссами... Как ни пробовал я разубедить его — какое там...
— Да уж видно, что не худо живется этому господину,— вмешалась Андара, любовно достававшая гостинцы из сумы.— Кровяная колбаса... язык... окорок... Господи боже, прямо слюнки текут!.. А это что? Ну и пирожище — целый жернов. А дух-то, дух-то какой!.. Сосиски, колбаски и кулебяки — целых три!..
— Спрячь, спрячь,— сказал Назарин.
— Сейчас спрячу; ну, а уж в обед снимем пробу.
— Нет, дочь моя, это не для пробы.
— Как так?
— Это для бедных.
— Да разве ж есть кто беднее нас?
— Напротив, мы богаты, ибо располагаем великими дарами христианского смирения, коего запасы неистощимы.
— Ладно сказано,— поддержала Беатрис, помогая укладывать свертки обратно в котомку.
— И так как сейчас мы ни в чем не нуждаемся,— продолжал Назарин,— то и должны поделиться с теми, кто нуждается больше нас.
— И то правда,— заявила сенья Полония,— в Новой Севилье бедноты хватает, вот там и раздайте свои дары. Такой нищей деревеньки во всей округе нет.
— Неужели? Что ж, туда мы и понесем то, что досталось нам от стола богатого скупца. Ведите нас, сенья Полония, и укажите дома самых обездоленных.
— Так вы и впрямь в Севилью собрались? А подруги ваши сказали, что туда — ни ногой.
— Почему же?
— Дак чума там.
— Вот и прекрасно!.. Впрочем; конечно, радоваться тут нечему, но я готов встретиться с недугом и победить его.
— Там-то еще что — всего четырех человек унесло, а вот где и вправду мрет народ, так это в Вильямантилье — за Севилью лиги две будет.
— В самом деле такая страшная эпидемия?
— Просто ужас, сеньор. Здоровые-То все, чай, разбежались, за больными ходить некому.
— Андара, Беатрис,— сказал Назарин, вставая.— И путь. Не будем медлить ни минуты.
— В Вильямантилью?
— Да, господь призывает нас. Мы нужны там. Что? Вы боитесь? Если так, то оставайтесь.
— Кто сказал, боимся? Все пойдем.
Не теряя времени, они тронулись в путь, и по дороге Назарин развлекал своих спутниц, описывая со всеми .шбавными подробностями визит к дону Педро Бель-монте — хозяину Ла-Корехи.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
I
Ведомые Полонией, путники роздали в самых бедных (Омах Новой Севилье часть провизии из Ла-Корехи и, не и и рживаясь там более, чем того требовало их благочести-106 намерение, отправились дальше, ибо Назарину просто и приелось поскорее оказаться в самом центре эпидемии. Мне непонятна ваша брезгливость, дочери мои,— м он наконец,— ибо вы должны были заранее знать, что на избранном пути нас ждут не одни лишь бестревожные досуги. Напротив: скорби человеческие посланы мы утешать, и если вокруг тебя горе со всех сторон, то и твоя душа заскорбит от сострадания. Не услад и развлечений ищем мы, а невзгод и лишений. Господь послал нам напасть — так ринемся же в ее зловонное логово, как бестрепетные пловцы устремляются в бурные волны, чтобы помочь терпящим крушение. И если погибнем, бог воздаст нам по заслугам. А если нет, то, может статься, спасем жизнь кому-нибудь из несчастных. До сих пор господу было угодно, чтобы нам сопутствовала удача. Ели и спали мы по-королевски, никто не обидел нас, никто не сказал злого слова. Можно подумать, ангелы охраняют нас и осыпают благами земными. Неужели вы думаете, что так может продолжаться вечно? Нет же, либо светопреставление наступит, либо скоро, очень скоро обрушатся на нас тяжелейшие бедствия, грозные невзгоды и злобные гонения приспешников сатаны.
Эта вдохновляющая речь убедила женщин, особенно Беатрис, которая вообще легче, чем ее подруга, воодушевлялась энтузиазмом новоиспеченного аскета. Так как шли они быстро, то к вечеру, усталые, сели передохнуть на вершине холма, откуда были видны две деревушки: одна по правую, другая по левую руку, а между ними — распаханные поля и зеленые рощи. Вид был красив и сам по себе, но еще большее очарование придавал ему печальный свет сумерек. Над крышами крестьянских домов, где готовился ужин, вились дымки; звенело бубенцами стадо, загоняемое в овчарни, колокольни звонили, созывая народ к вечерне. И дымки, и бубенцы, и звучные удары колоколов, и кроткая прелесть заката — все это таинственно возвещало душе истину, которой та внимала, не умея постичь до конца. Странники приумолкли, глядя на эту красоту без конца и без края, и утомленная Беатрис, прилегшая у ног Назарина, вдруг приподнялась, вопросительно взглянув на клирика:
— Скажите, сеньор, а этот звон, этот звон... сейчас, когда то ли смеркается, то ли рассветает... этот звон, скажите, он радостный или печальный?
— Сказать по правде — не знаю. Со мной происходит то же, что и с тобой, и я не ведаю — к радости он или к печали. Думаю, он пробуждает в нашей душе оба эти чувства, сливая их так, что невозможно понять, где кончается одно и начинается другое.
— Мне кажется, он печальный,— проронила Беатрис.
— А я думаю, радостный,— сказала Андара,— потому что человек рад отдохнуть в тот час, когда и сам день укладывается на боковую поближе к ночи.
— И все же, по-моему, он и радостный, и печальный одновременно,— повторил Назарин,— ведь и эти колокола, и эта кроткая безмятежность лишь отражают настрой нашей души: печальной, ибо она видит, что на исходе день, а прожитый день — еще один шаг навстречу смерти, и радостной, ибо она возвращается к домашнему очагу, зная, что все дневные заботы позади, к очагу, где ждут ее другие дорогие ей души; печальной, ибо в ночной тишине сокрыта сладкая печаль — разочарования минувшего дня, и радостной, ибо ночь несет надежду и уверенность в том, что близок новый день, утро которого уже ждет своего часа.
Обе женщины задумчиво вздохнули.
— В этом,— сказал ламанчский мавр, продолжая уже на ходу развивать свои мысли,— должно видеть прообраз сумерек смерти. За ней же настанет вечное утро. Смерть также несет И радость, и печаль: радость, ибо освобождает нас от пут земных; печаль, ибо мы любим нашу плоть — верного нашего спутника, и нам больно расставаться с нею.
Через некоторое время они вновь присели отдохнуть; кругом уже стояла темнота, и чистое высокое небо было усыпано бесчисленными звездами.
— Прямо кажется,— сказала после долгой паузы, зачарованно глядя на звезды,— и неба-то раньше не ни дела, а нынче смотрю — и глаз не оторвать, а свету
— Да,— отозвался Назарин,— оно так прекрасно и так ново, будто только-только вышло из рук творца.
— Великолепие-то какое! — сказала Андара.— А я никогда его вот так не видела... Скажите-ка, святой
Отец: неужто, когда мы умрем и попадем в царство небес можно будет это все с близи разглядеть?
— А ты уж и уверена, что попадешь в царство? Не слишком ли ты возносишься? Близко и там такого нет... Там все беспредельное,— уверенно сказала Беат Куда ни глянь — нет ничему конца... А вот уж как человек до беспредельности может— этого мне никак не понять...
Стремитесь стать лучше — и поймете. Две вещи мире дают понятие о беспредельном: любовь, Возлюбите господа и ближнего своего, восчувствуй мелейте в сердце мысль о жизни иной — и во мраке
беспредельности забрезжит для вас надежда. Ну, а если не способно ваше слабое разумение воспринять сразу поучения столь высокие, начните с простого и доступного. Изумляясь творению божьему, спросите себя, не должно ли смиренно поклониться сотворившему сие чудо и ему посвятить деяния свои и помыслы. Опустив же взгляд к земле, рассудите, сколь недостойна она быть постоянным пристанищем души человеческой. Подумайте, сколько веков сияла над миром твердь небесная, прежде чем вы появились на свет, и сколько веков будет еще сиять, когда вас не станет! Жизнь наша — краткий миг. Так не разумно ли пренебречь им, дабы вознестись к славе вечной?
И снова задумчиво вздохнули странницы, слушая слова клирика. Но вскоре разговор перешел на тему более конкретную: соглашаясь с тем, что содержимое котомки следует раздать беднякам, Андара все же настаивала, что имеет право хоть чуть-чуть отведать всех этих вкусностей.
— Дабы достичь совершенства, которое на самом деле есть лишь некая условность,— твердо сказал Назарин,— следует начать с самого легкого. Прежде чем ополчаться на крупные пороки, дадим бой мелким. А говорю я это потому, что не просто будет тебе побороть свое чревоугодие, прилагая к тому так мало стараний.
— Люблю покушать, это верно. А ведь так и тянет узнать, каково оно на вкус — дух-то идет божественный.
— Что ж, попробуй, а потом нам расскажешь каково, а уж мы и так обойдемся.
Уроженка Мостолеса жадно воспринимала все призывы к умеренности и воздержанности, ибо дух ее в соседстве с горячей верой клирика то и дело вспыхивал мистическим огнем. Она пришла было к нелепой мысли не есть вовсе, но, как известно, это невозможно, и скрепя сердце она уступила требованиям подлой натуры.
Странники попросили ночлега на постоялом дворе, и когда хозяева услышали, что они направляются в Вилья-мантилью, то приняли их чуть ли не за сумасшедших, так как во всей деревне не оставалось никого, кроме больных, помощь из столицы не спешила, и голод и смерть беспрепятственно опустошали злосчастную деревеньку. Скромно, по-пастушески отужинав, паломники провели ночь в хлеву, перебудив своими молитвами всех кур и овец. Андара отведала-таки, впрочем, не злоупотребляя, гостинцев из Ла-Корехи и даже во сне все еще облизывалась. Беатрис, напротив, не могла сомкнуть глаз: она чувствовала, как ею овладевает врожденный недуг, но на сей раз это было что-то новое, прежде незнакомое. Новизна состояла в том, что томительное волнение — обычный предвестник припадка — не было мучительным, даже наоборот — это было приятное томление, сладкая тоска. Она чувствовала как бы удовольствие от своего недомогания, ей казалось, что вот-вот должно наступить нечто сладостно-упоительное. Болезненное стеснение в груди не так беспокоило ее: некое облегчительное дуновение легко касалось ее кожи, неведомые токи пробегали по всему телу и, пульсируя в мозгу, рождали прекрасные видения на грани сна и яви. «И сегодня опять то же,— шептала она про себя,— только уже не бесовские толчки да пинки, а словно ангельские крылья машут кругом. Ах, если бы все время так,— благослови, господи, этот блаженный недуг!» Под утро она продрогла и, закутавшись в платок, легла без надежды уснуть и тут-то, ясно сознавая, что бодрствует, вдруг увидела. Но если раньше ее видения были дурными, то теперь они были благими, хотя она и не смогла бы объяснить, что именно являлось ей. Странное дело! Ей приходилось сдерживать непроизвольный порыв устремиться навстречу тому, что она видела. Был ли то сам господь бог, или его ангелы, или душа какого-нибудь святого, или чистейший дух, тщетно Желающий облечься плотью?
Наутро она ни словечка не сказала дону Назарин о том, что с ней приключилось ночью, потому что еще накануне и одном из разговоров он предостерегал насчет видений, говоря, что не следует чересчур доверять им и принимать за действительность те феномены (так он выразился), которые на самом деле существуют лишь в воображении людей О больными нервами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
— Я знаю, знаю,— проговорил дон Педро с печальной улыбкой, провожая Назарина к воротам усадьбы.— Но что поделаешь, досточтимый сеньор? Мало кто из нас так же крепок духом, как вы... Эх! Когда поживешь с мое, поневоле закоснеешь, а тогда уж поздно себя ломать. Поверьте мне: когда бедной нашей плоти и без того считанные деньки остались, право, жестоко отказывать ей в маленьких радостях. Я слаб, я это сам знаю, и, бывает, думаю: возьму-ка я эту самую плоть в ежовые рукавицы. А потом, знаете, разжалобишься и так подумаешь: «Чего уж там, недолго ведь осталось!..» Есть же и в этом какое-то милосердие, а? Ну нравится ей, шельме, хорошо поесть, винцо посмаковать. Так как ей в этом откажешь?.. Драться ей хочется? Пусть дерется... Невинные забавы. Старику ведь что ребенку — игрушки подавай. Эх! Когда было мне годков поменьше, другие страсти одолевали... девчонки смазливые и прочее... Ну, уж тут я себе навсегда заказал... Нет, нет... не в том дело! Просто сказал: хватит! Поскучай, потомись... Так что остались мне пустячки: добрый ужин, бокал вина, сигара да вот своих, бывает, прибьешь... Нет, сеньор, я плоти своей спуску не даю! Вы уж замолвите за меня словечко. Это просто счастье для всех нас, простых смертных, что есть на свете такие безгрешные как вы, само совершенство, которые всегда за любого заступится и добродетелями своими неслыханными и себя, и других спасают.
— Нет, нет, это не в счет.
— В счет, в счет, если, конечно, и каждый из нас тоже сам за себя постарается. Я-то знаю, что говорю... Так что пусть паломничество ваше, пресвятой отец, послужит к вашему совершенству, и дай вам господь силы в вашем святом и похвальном деле... Прощайте, прощайте...
— Прощайте и вы, расстанемся здесь,— сказал Наза-рин, когда они подошли к самым воротам.— Да, чуть не забыл: моя котомка осталась там, у колодца.
— Да, да, ее уже несут,— ответил Бельмонте.— Я приказал положить туда кое-какую провизию, не помешает, поверьте мне; хоть, я знаю, вам больше по вкусу черствый хлеб и лесные коренья, надо иметь с собой и что-нибудь посолиднев — мало ли случится прихворнуть...
Он хотел было приложиться к руке странника, на Назарин — надо сказать, не без труда — отнял руку, и они распрощались на лужайке перед домом с величайшей друг к другу почтительностью. Увидев, что сторожевые псы бродят тут же без привязи, дон Педро распорядился посадить их на цепь и попросил Назарина подождать.
— К моему величайшему сожалению,— сказал он,— вчера по недосмотру этого канальи собаки покусали вас и тех двух святых женщин, что вас сопровождают.
— Но эти женщины не святые, наоборот...
— Не скрытничайте, не скрытничайте, святой отец... Будто я не читал об этих двух особах во всех европейских газетах!.. Одна — знатная дама, канонисса из Тюрингии; другая — та, что босиком,— суданская принцесса...
— Боже, какая несусветица!..
— Но так писали в газетах!.. Впрочем, из уважения к вашему инкогнито... Прощайте. Собаки уже на при-
ВЯЭИ.
— Прощайте... Да вразумит вас господь,— сказал Наварим, не желавший больше ни о чем спорить и думавший только о том, как бы поскорее унести ноги.
Сгибаясь под тяжестью набитой съестным котомки, запыхавшись, появился он в роще, где ждали Лндара и Беатрис. Едва завидев его, обе женщины, не находившие себе места, пока он отсутствовал, выбежали ему навстречу вне Себя от радости — они и не чаяли уже, что он вернется из Корехи, а тем более живой и невредимый. Радость их и удивление поистине не знали границ. По первым же Словам Назарина они поняли, что ему есть что, а набитая доверху котомка еще больше возбудила их. С ними была и незнакомая Назарину старуха сенья Полония, землячка Беатрис, жившая от Новой Севильи. Возвращаясь через рощицу со своего, где сажала репу, она заметила и посудачить.
Ну и барин, ну и человек, право, удивительнейший этот дон Педро! — рассказывал клирик, усевшись после того как Апдара помогла ему снять и занялась изучением ее содержимого.— Никогда не пи напал ничего подобного. С ОДНОЙ стороны — человек (урной, опутанный сетями порока; с другой — учтивей благороднейший, добрейший. Образованности ему не мать, любезности, тонкости — в преизбытке тоже, а уж в упрямстве, точно, никто его.
— Да, матерый старик,—сказала Полония, вязавшая между делом чулок.— А норовистый — что твоя коза. Говорят, жил он долго в бусурманских краях, а как сюда вернулся, стал всю религию да телологию изучать — поневоле ум за разум зашел.
— Вот и я то же говорю. Не все у него в порядке. А какая жалость! Верни ему, господи, рассудок!
— Со своими-то Бельмонте со всеми переругался — и с двоюродными, и с троюродными. Ну, они его с глаз подальше, здесь держат. Да, что и говорить, любит, безбожник, свою утробу потешить и юбки ни одной не пропустит. Но сердце у него, точно, доброе. Говорят, если подъехать к нему насчет религии — нашей ли, христианской, или какого там идолопоклонства,— тут уж он сам не свой: оттого ведь, что свитым списанием обчитался, помутнение на него и нашло.
— Несчастный... Поверите ли, дочери мои, усадил он меня с собой за стол, и видели бы вы эту роскошь: посуда — прямо кардинальская! А яства какие!.. А потом все укладывал спать на ложе красоты неописуемой... Мне такое и не снилось!..
— А мы-то думали — изобьет вас злодей до полусмерти!
— Так вот, слушайте дальше... Взбрело ему в голову, что я епископ, нет, не епископ даже, а патриарх, и что родом я из Альхесираса... или иначе — из Месопотамии, и что зовут меня Эадра... А вас называл канониссами... Как ни пробовал я разубедить его — какое там...
— Да уж видно, что не худо живется этому господину,— вмешалась Андара, любовно достававшая гостинцы из сумы.— Кровяная колбаса... язык... окорок... Господи боже, прямо слюнки текут!.. А это что? Ну и пирожище — целый жернов. А дух-то, дух-то какой!.. Сосиски, колбаски и кулебяки — целых три!..
— Спрячь, спрячь,— сказал Назарин.
— Сейчас спрячу; ну, а уж в обед снимем пробу.
— Нет, дочь моя, это не для пробы.
— Как так?
— Это для бедных.
— Да разве ж есть кто беднее нас?
— Напротив, мы богаты, ибо располагаем великими дарами христианского смирения, коего запасы неистощимы.
— Ладно сказано,— поддержала Беатрис, помогая укладывать свертки обратно в котомку.
— И так как сейчас мы ни в чем не нуждаемся,— продолжал Назарин,— то и должны поделиться с теми, кто нуждается больше нас.
— И то правда,— заявила сенья Полония,— в Новой Севилье бедноты хватает, вот там и раздайте свои дары. Такой нищей деревеньки во всей округе нет.
— Неужели? Что ж, туда мы и понесем то, что досталось нам от стола богатого скупца. Ведите нас, сенья Полония, и укажите дома самых обездоленных.
— Так вы и впрямь в Севилью собрались? А подруги ваши сказали, что туда — ни ногой.
— Почему же?
— Дак чума там.
— Вот и прекрасно!.. Впрочем; конечно, радоваться тут нечему, но я готов встретиться с недугом и победить его.
— Там-то еще что — всего четырех человек унесло, а вот где и вправду мрет народ, так это в Вильямантилье — за Севилью лиги две будет.
— В самом деле такая страшная эпидемия?
— Просто ужас, сеньор. Здоровые-То все, чай, разбежались, за больными ходить некому.
— Андара, Беатрис,— сказал Назарин, вставая.— И путь. Не будем медлить ни минуты.
— В Вильямантилью?
— Да, господь призывает нас. Мы нужны там. Что? Вы боитесь? Если так, то оставайтесь.
— Кто сказал, боимся? Все пойдем.
Не теряя времени, они тронулись в путь, и по дороге Назарин развлекал своих спутниц, описывая со всеми .шбавными подробностями визит к дону Педро Бель-монте — хозяину Ла-Корехи.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
I
Ведомые Полонией, путники роздали в самых бедных (Омах Новой Севилье часть провизии из Ла-Корехи и, не и и рживаясь там более, чем того требовало их благочести-106 намерение, отправились дальше, ибо Назарину просто и приелось поскорее оказаться в самом центре эпидемии. Мне непонятна ваша брезгливость, дочери мои,— м он наконец,— ибо вы должны были заранее знать, что на избранном пути нас ждут не одни лишь бестревожные досуги. Напротив: скорби человеческие посланы мы утешать, и если вокруг тебя горе со всех сторон, то и твоя душа заскорбит от сострадания. Не услад и развлечений ищем мы, а невзгод и лишений. Господь послал нам напасть — так ринемся же в ее зловонное логово, как бестрепетные пловцы устремляются в бурные волны, чтобы помочь терпящим крушение. И если погибнем, бог воздаст нам по заслугам. А если нет, то, может статься, спасем жизнь кому-нибудь из несчастных. До сих пор господу было угодно, чтобы нам сопутствовала удача. Ели и спали мы по-королевски, никто не обидел нас, никто не сказал злого слова. Можно подумать, ангелы охраняют нас и осыпают благами земными. Неужели вы думаете, что так может продолжаться вечно? Нет же, либо светопреставление наступит, либо скоро, очень скоро обрушатся на нас тяжелейшие бедствия, грозные невзгоды и злобные гонения приспешников сатаны.
Эта вдохновляющая речь убедила женщин, особенно Беатрис, которая вообще легче, чем ее подруга, воодушевлялась энтузиазмом новоиспеченного аскета. Так как шли они быстро, то к вечеру, усталые, сели передохнуть на вершине холма, откуда были видны две деревушки: одна по правую, другая по левую руку, а между ними — распаханные поля и зеленые рощи. Вид был красив и сам по себе, но еще большее очарование придавал ему печальный свет сумерек. Над крышами крестьянских домов, где готовился ужин, вились дымки; звенело бубенцами стадо, загоняемое в овчарни, колокольни звонили, созывая народ к вечерне. И дымки, и бубенцы, и звучные удары колоколов, и кроткая прелесть заката — все это таинственно возвещало душе истину, которой та внимала, не умея постичь до конца. Странники приумолкли, глядя на эту красоту без конца и без края, и утомленная Беатрис, прилегшая у ног Назарина, вдруг приподнялась, вопросительно взглянув на клирика:
— Скажите, сеньор, а этот звон, этот звон... сейчас, когда то ли смеркается, то ли рассветает... этот звон, скажите, он радостный или печальный?
— Сказать по правде — не знаю. Со мной происходит то же, что и с тобой, и я не ведаю — к радости он или к печали. Думаю, он пробуждает в нашей душе оба эти чувства, сливая их так, что невозможно понять, где кончается одно и начинается другое.
— Мне кажется, он печальный,— проронила Беатрис.
— А я думаю, радостный,— сказала Андара,— потому что человек рад отдохнуть в тот час, когда и сам день укладывается на боковую поближе к ночи.
— И все же, по-моему, он и радостный, и печальный одновременно,— повторил Назарин,— ведь и эти колокола, и эта кроткая безмятежность лишь отражают настрой нашей души: печальной, ибо она видит, что на исходе день, а прожитый день — еще один шаг навстречу смерти, и радостной, ибо она возвращается к домашнему очагу, зная, что все дневные заботы позади, к очагу, где ждут ее другие дорогие ей души; печальной, ибо в ночной тишине сокрыта сладкая печаль — разочарования минувшего дня, и радостной, ибо ночь несет надежду и уверенность в том, что близок новый день, утро которого уже ждет своего часа.
Обе женщины задумчиво вздохнули.
— В этом,— сказал ламанчский мавр, продолжая уже на ходу развивать свои мысли,— должно видеть прообраз сумерек смерти. За ней же настанет вечное утро. Смерть также несет И радость, и печаль: радость, ибо освобождает нас от пут земных; печаль, ибо мы любим нашу плоть — верного нашего спутника, и нам больно расставаться с нею.
Через некоторое время они вновь присели отдохнуть; кругом уже стояла темнота, и чистое высокое небо было усыпано бесчисленными звездами.
— Прямо кажется,— сказала после долгой паузы, зачарованно глядя на звезды,— и неба-то раньше не ни дела, а нынче смотрю — и глаз не оторвать, а свету
— Да,— отозвался Назарин,— оно так прекрасно и так ново, будто только-только вышло из рук творца.
— Великолепие-то какое! — сказала Андара.— А я никогда его вот так не видела... Скажите-ка, святой
Отец: неужто, когда мы умрем и попадем в царство небес можно будет это все с близи разглядеть?
— А ты уж и уверена, что попадешь в царство? Не слишком ли ты возносишься? Близко и там такого нет... Там все беспредельное,— уверенно сказала Беат Куда ни глянь — нет ничему конца... А вот уж как человек до беспредельности может— этого мне никак не понять...
Стремитесь стать лучше — и поймете. Две вещи мире дают понятие о беспредельном: любовь, Возлюбите господа и ближнего своего, восчувствуй мелейте в сердце мысль о жизни иной — и во мраке
беспредельности забрезжит для вас надежда. Ну, а если не способно ваше слабое разумение воспринять сразу поучения столь высокие, начните с простого и доступного. Изумляясь творению божьему, спросите себя, не должно ли смиренно поклониться сотворившему сие чудо и ему посвятить деяния свои и помыслы. Опустив же взгляд к земле, рассудите, сколь недостойна она быть постоянным пристанищем души человеческой. Подумайте, сколько веков сияла над миром твердь небесная, прежде чем вы появились на свет, и сколько веков будет еще сиять, когда вас не станет! Жизнь наша — краткий миг. Так не разумно ли пренебречь им, дабы вознестись к славе вечной?
И снова задумчиво вздохнули странницы, слушая слова клирика. Но вскоре разговор перешел на тему более конкретную: соглашаясь с тем, что содержимое котомки следует раздать беднякам, Андара все же настаивала, что имеет право хоть чуть-чуть отведать всех этих вкусностей.
— Дабы достичь совершенства, которое на самом деле есть лишь некая условность,— твердо сказал Назарин,— следует начать с самого легкого. Прежде чем ополчаться на крупные пороки, дадим бой мелким. А говорю я это потому, что не просто будет тебе побороть свое чревоугодие, прилагая к тому так мало стараний.
— Люблю покушать, это верно. А ведь так и тянет узнать, каково оно на вкус — дух-то идет божественный.
— Что ж, попробуй, а потом нам расскажешь каково, а уж мы и так обойдемся.
Уроженка Мостолеса жадно воспринимала все призывы к умеренности и воздержанности, ибо дух ее в соседстве с горячей верой клирика то и дело вспыхивал мистическим огнем. Она пришла было к нелепой мысли не есть вовсе, но, как известно, это невозможно, и скрепя сердце она уступила требованиям подлой натуры.
Странники попросили ночлега на постоялом дворе, и когда хозяева услышали, что они направляются в Вилья-мантилью, то приняли их чуть ли не за сумасшедших, так как во всей деревне не оставалось никого, кроме больных, помощь из столицы не спешила, и голод и смерть беспрепятственно опустошали злосчастную деревеньку. Скромно, по-пастушески отужинав, паломники провели ночь в хлеву, перебудив своими молитвами всех кур и овец. Андара отведала-таки, впрочем, не злоупотребляя, гостинцев из Ла-Корехи и даже во сне все еще облизывалась. Беатрис, напротив, не могла сомкнуть глаз: она чувствовала, как ею овладевает врожденный недуг, но на сей раз это было что-то новое, прежде незнакомое. Новизна состояла в том, что томительное волнение — обычный предвестник припадка — не было мучительным, даже наоборот — это было приятное томление, сладкая тоска. Она чувствовала как бы удовольствие от своего недомогания, ей казалось, что вот-вот должно наступить нечто сладостно-упоительное. Болезненное стеснение в груди не так беспокоило ее: некое облегчительное дуновение легко касалось ее кожи, неведомые токи пробегали по всему телу и, пульсируя в мозгу, рождали прекрасные видения на грани сна и яви. «И сегодня опять то же,— шептала она про себя,— только уже не бесовские толчки да пинки, а словно ангельские крылья машут кругом. Ах, если бы все время так,— благослови, господи, этот блаженный недуг!» Под утро она продрогла и, закутавшись в платок, легла без надежды уснуть и тут-то, ясно сознавая, что бодрствует, вдруг увидела. Но если раньше ее видения были дурными, то теперь они были благими, хотя она и не смогла бы объяснить, что именно являлось ей. Странное дело! Ей приходилось сдерживать непроизвольный порыв устремиться навстречу тому, что она видела. Был ли то сам господь бог, или его ангелы, или душа какого-нибудь святого, или чистейший дух, тщетно Желающий облечься плотью?
Наутро она ни словечка не сказала дону Назарин о том, что с ней приключилось ночью, потому что еще накануне и одном из разговоров он предостерегал насчет видений, говоря, что не следует чересчур доверять им и принимать за действительность те феномены (так он выразился), которые на самом деле существуют лишь в воображении людей О больными нервами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22