Слегка гудела голова и поташнивало от порохового дыма: вентиляция отказала напрочь, хотя прапорщик что-то там откручивал и ковырял отверткой. Вдруг стало все безразлично и неинтересно. Он думал, что вместе с боезапасом кончилась и стрельба, но откуда-то на большой скорости примчались грузовики и поступила команда снарядить машины. Кирилл соскочил на землю. Асфальт показался ему мягким, как микропористая резина. Солдаты встали в цепочку, и по ней потекли желтые, влажно-масляные снаряды. Хотелось пить и странно, совсем неуместно – есть. И тут из рядов болельщиков, несмотря на ОМОН, вывернулась пожилая женщина в берете. Она на ходу, как волшебница, извлекла из пакета пластмассовую бутыль «Фанты» и с нею, как с флагом, пошла к Кириллу. Щиты перед нею раздвинулись; в эту брешь устремилась еще одна, совсем молоденькая, в кожаной короткой юбке, с бумажным пакетом в руках. Кирилл чуть ли не выхватил «Фанту» у пожилой, сорвал крышку и стал пить, выдавливая струю из бутылки. А поилица любовалась им и приговаривала:
– Умница! Пей, пей, солдатик! Всю пей! Герои вы наши, освободители!
Кирилл напился до отрыжки, но жажда не улеглась. А молоденькая уже совала в руки какие-то многослойные, вкусно пахнущие даже в дыму выхлопа бутерброды. Не выпуская бутылки, он взял один, но ширины рта не хватило, чтобы откусить. Он смял его в кулаке и стал есть, выдавливая, как пасту из тюбика. Кормилица смотрела на него с молчаливым восторгом, подставляя открытый пакет. И тут он заметил, что его снимают с разных сторон несколько человек с разными фотоаппаратами на шеях. Кирилл спохватился, что ест грубо, жадно и совсем некрасиво и что обе руки заняты – в одной бутыль, в другой – пакет с бутербродами, почему-то оказавшийся у него. Давясь, он дожевал бутерброд, и чтобы достать следующий, надо было что-то бросить. Тем временем парень в расстегнутом кожане потянул его за танк, к набережной, подальше от фотоаппаратов и кормящих его людей. На ходу он достал бутылку водки «Распутин» и, дурачась, заговорил, как в рекламе:
– Вы получаете кристально-чистый водка, если мы дважды изображен на бутылка: один раз – ты, один раз – я! Пей!
Он чуть ли не насильно втолкнул горлышко Кириллу в рот и опрокинул бутылку. А руки были заняты, чтобы сопротивляться. Он глотнул несколько раз и, поперхнувшись, прыснул на парня в кожане. Тот, отряхиваясь, засмеялся:
– Кристалл клин водка! Что означает – кристально чистая водка! – И сам приложился к горлышку. – Гут! Шнапс – гут! Глотни еще!
– Не буду, – замотал головой Кирилл. – Мне стрелять…
– Пей, пока дают! – Он пихал бутылкой в лицо. – Пей да жги коммуняк! Рука тверже будет!
Откуда-то вдруг появился тот дурацкий старик, уже без шарфа и кепки, но с бутербродом – колбаса на черном хлебе, обыкновенная, вареная и уже синеватая, и тоже старался запихнуть в рот. Кирилл бросил бутыль с «Фантой», пакет и полез на лобовую броню, цепляясь за орудийный ствол.
– Ну и зря! – крикнул ему парень в кожане и разбил бутылку о передний крюк. – На счастье!
А старик опять что-то кричал и показывал бутербродом на здание парламента, откуда валил черный дым и уже вырывался густо-красный огонь.
Кирилл спрыгнул в люк и затворился. Тяжелый шум в голове сменился легким звоном, приятным и убаюкивающим. Он подключил шлемофон и, слушая эфир, осмотрел снаряженную кассету: боезапас был полный, без холостых зарядов. Не трогая ручек наводки, глянул в окуляры. Прицел стоял тот, что остался после последнего выстрела. Зиял черный провал выбитого окна, и эта чернота, словно занавес, заслоняла внутренность здания, и создавалось впечатление, что снаряды не приносили никакого урона, а будто камешек из рогатки, только вышибали стекла. И если бы не разгоравшийся пожар на пятнадцатом этаже, Кирилл был бы уверен, что их привели в Москву, чтобы выхлестать окна в Белом доме и отправить восвояси. Тем более поступило известие, что огонь прекращен, потому что идут переговоры о сдаче. Кириллу из-за роста и телосложения всегда и так было тесновато на командирском месте, а тут вообще стало не повернуться, к тому же испорченная вентиляция и запах масла стесняли дыхание. Он сделал то, что запрещалось – открыл люк и умостился подремать. Он знал, что могут забросить гранату или бутылку-зажигалку и что может быть, если взорвется полный боезапас, однако чистое небо над головой, малый его круг, умиротворял и действовал сильнее, чем чувство опасности. Он вдруг устал от вида через прицел и перископы смотровых щелей, пространство было преломленным много раз и искажено оптическими стеклами и зеркалами, а сейчас хотелось небольшого, но открытого кружка неба. Он смотрел на него как со дна глубокого колодца, и эта абсолютная пустота казалась Кириллу живительным потоком прохладного и утоляющего жажду пространства.
И во второй раз в этот день он вспомнил Аннушку. Первый раз было, когда он лежал в куче соломы, потом же марш по улицам Москвы поглотил все сознание целиком. Странное ощущение нереальности не оставляло его до тех пор, пока он не встал здесь, на набережной, и не произвел первый холостой выстрел. Он видел знакомые дома, улицы и станции метро не из троллейбуса или такси – из танковой башни. Это обстоятельство как бы притупляло узнаваемость мест, и чудилось, что он едет по чужому, вражескому городу, а места эти всего лишь похожи на московские…
С Аннушкой они однажды переплыли озеро и долго лежали на том берегу, глядя в небо. Было так хорошо, беззаботно, что кажется, остановилось время. Сейчас Кирилл вспомнил тот день, и испытанная им тогда благодать стала медленно спускаться в танковый люк, вместе с открытым пространством.
– Триста пятнадцатый! Цель – центральные окна восьмого этажа.
Он схватился за ручки, сделал доворот.
– Цель вижу!
– Кумулятивными… три снаряда… Огонь!
Он затворил люк, и вместе со щелчком замка оборвалась всякая связь с вышним миром, и даже та малая толика благодати, что успела достичь его, мгновенно смешалась и растворилась в пороховом дыму…
Уставший от грохота, он дождался команды прекратить огонь, с трудом выбрался на броню и мгновенно заснул, будто припоздавший пахарь в своей борозде. Он спал без сна, ибо с последним выстрелом понял, что на сегодня наконец война закончилась. Она могла бы продолжиться и завтра, но сейчас он уже не мог стрелять: всякая даже самая интересная игра может утомить, и потому он спал, как спит наигравшийся ребенок среди игрушек.
А проснулся в темноте – прапорщик-водитель дергал его за штаны, бил под коленки.
– Командир! Командир!.. Бегом к триста пятьдесят второй! Объявили сбор командиров экипажей!
Кирилл спустился с танка – белели только омоновские щиты и каски, будто дорожные столбы стояли на крутом повороте да вовсю пылал весь пятнадцатый этаж, бросая тревожные отсветы на серую осеннюю воду Москвы-реки. Огонь уже перекинулся на шестнадцатый, и оттуда, будто победный фейерверк, осыпались горящие брызги неведомых фонтанов.
Он встал в строй, перед которым расхаживал маленький полковник – типичный танкист. Он говорил командирским голосом, но был ли их командиром – неизвестно, поскольку голос звучал совершенно иначе, чем в шлемофоне. Впрочем, Кириллу было все равно…
– Танкист – профессия творческая, господа офицеры, – то ли от удовольствия, то ли от скуки разглагольствовал он. – И всякий творец обязан видеть плод своего труда. Плод – это стимул творчества. Каждый из вас должен иметь представление, как действует тот или иной снаряд в условиях городского боя…
Со сна Кирилл еще не врубился в смысл его слов, не осознал, куда и зачем идет, и потому шел в Белый дом с солдатской механичностью. Ко всему прочему, смущала некоторая бесполезность стрельбы, когда от снарядов вылетали лишь стекла да драные охвостья жалюзей…
Но то, что он увидел, поразило воображение и вывернуло память, словно пустой мешок, чтобы наполнить затем неиссякаемой отвратительной мерзостью – лохмотьями человеческого тела…
* * *
Он скрючился на паркете в луже разлитого виски и, подавляя в себе приступ, мучительно бормотал сквозь зубы:
– Боже мой… Не хочу… Нет…
А в ушах все настойчивее верещал сверчок командирского голоса:
– Триста пятнадцатый, триста пятнадцатый…
Перед глазами же в лучах невидимых фонарей по пустым и мрачным коридорам сквозняком проносило какие-то тени и странные вереницы людей, одетых то ли в пожарные, то ли противохимические костюмы. Эти люди что-то волочили крючьями по паркету, и взгляд Кирилла медленно тянулся туда, где скрипело под их ногами битое стекло.
Он заставил себя остановить этот взгляд, ударил кулаком по полу:
– Нет! Нет!
Из разрезанной осколком руки закапала кровь.
И своя кровь, бегущая на паркет, остановила ту, чужую, вызывающую тошноту и омерзение.
Он встал на ноги, зажал ранку на ребре ладони.
Аннушка смотрела на него с молчаливым состраданием и будто снова спрашивала – что ты сделал с собой, Кирилл?..
– Налей мне виски, – хрипло попросил он.
Она освободила чашку от какой-то закуски, наполнила ее и подала. На дне лежали помидорные семечки, золотистый цвет виски окончательно вернул его в реальность. Орден валялся на полу, среди осколков, и отмытый матово поблескивал лучами. Кирилл выпил до дна и вдруг стал быстро пьянеть, впервые за последние дни.
– Пойдем, я уложу тебя, – по-матерински сказала Аннушка.
– Надо жить, – пробормотал он. – Забыть все и жить.
– Тебе лечиться надо, – Аннушка взяла его за руку. – Идем.
– Я здоров! У меня ничего не болит… Вот только кровь течет, – он отнял палец от ранки. – Нет, уже и кровь не течет.
– Ступай спать! – велела она. – Пиру конец!
– Аннушка, не бросай меня, – попросил Кирилл. – Я без тебя пропаду. Я знаю, что пропаду.
– Как же бросить теперь? – с какой-то бабьей злостью проговорила она. – Мы с тобой кровью повенчаны! Ступай!
Он уже не мог сам снять сапоги. Аннушка разула его, стащила брюки и накрыла солдатским одеялом. Он заснул мгновенно, как тогда, на броне…
Из раннего детства он помнил единственный эпизод и потому запомнил Дом ребенка. Все остальное выветрилось, хотя его передали в детский дом четырехлетним – почти взрослым по приютским меркам. Он помнил, как первый раз к нему приехал старший брат Алеша и привез в подарок танк и волшебную палочку – желтую клавишу от рояля. В памяти, словно огонек свечи на ветру, трепетало лишь одно мгновение – он куда-то бежит, не видя ничего впереди, и оказывается на чьих-то крепких и теплых руках. Ему так уютно на них, что это чувство навсегда спаялось с понятием – брат.
И теперь ему приснился не Алексей, а вот это ощущение спокойствия и уюта, будто он маленький сидит на невидимых братских руках…
Кирилл тут же и проснулся с этим чувством, и оно еще продолжалось несколько секунд наяву, пока он не открыл глаза.
В спальне он был один, и показалось, что он один во всей квартире. Сразу же, словно осколок стекла, прорезала мысль – ушла! Усыпила его и тихо ушла насовсем. Навсегда!
Он вскочил, метнулся в залу…
Аннушка спала на двух креслах, укрывшись своим пальто. Была еще ночь или раннее утро – он потерял счет времени, а часов на руке не оказалось. Кирилл попил воды на кухне, осторожно вошел в залу. От вчерашнего пиршества не осталось никаких следов, и потому создавалось ощущение, что ничего остального тоже не было…
Он взял ее на руки и понес в спальню.
– Зачем? – спросила она сквозь сон.
Кирилл молча положил ее в постель и стал медленно раздевать. Она либо спала, либо притворялась спящей, оставаясь безразличной ко всему. А он любовался ею, трогал пальцами соски, ложбинку живота, будто слепой, ощупывал бедра, колени; его тянуло к женщине, и он желал ее спасительной энергии, которая бы влила в него чувство уверенности в себе, ощущение власти и силы духа.
Но он с ужасом начинал осознавать, что не способен и безнадежно слаб возле нее. Прекрасное, светящееся в полумраке тело совершенно не возбуждало в нем тех чувств, что бушевали вчерашней ночью на соломенной постели. Он, будто старик, любовался красотой девушки, восхищался ею и предавался воображению.
Аннушка же, совершенно беззащитная и доступная, безмятежно спала, будто знала, что ее красота достойна лишь холста, но не постели.
А ночь была какая-то бесконечная. Он снова мылся в душе, потом брился и, ощутив неожиданный зверский голод, осторожно, чтобы не звенеть посудой, и жадно ел все, что осталось от пира. Желудок был полон, и пищи уже не осталось, кроме консервированного острого перца и сливочного масла. Он покурил, напился воды и, одержимый голодом, стал есть перец с маслом: забитая в подсознание детдомовско-казарменная мысль о спасительности пищи, о ее целебной силе делала свое дело.
Наконец, он уснул в креслах, дыша огнем и страдая от боли опаленного, распухшего языка, но ощущая тонкий, обволакивающий запах Аннушки, исходящий от черного пальто.
В следующий раз он проснулся часов в одиннадцать от шума воды, доносящегося из ванной комнаты. Дверь оказалась незапертой. Кирилл отворил ее и встал, прислонившись к косяку; Аннушка стояла под душем, льющаяся по ее телу вода делала его еще прекрасней, кожа лучилась, отчего искрились брызги и окутывали ее радужным пятном. Она откинула волосы со лба, сказала повелительно:
– Собирайся, сейчас поедем.
Кирилл даже не спросил, куда и зачем. После ночного фиаско он желал ей повиноваться, как голосу командира.
– У тебя деньги есть? – спросила она.
– Есть…
– Хорошо. Освободи чемодан и приготовь деньги, – распорядилась Аннушка. – Гражданский костюм я почистила.
День был ясный, солнечный, прозрачный, холодный воздух был недвижим, но чутко отзывался даже на движение руки. Сегодня тоже можно было не учитывать поправки на преломление луча…
Они заехали в церковь в Сокольниках, и Кирилл вдруг подумал, что Аннушка хочет окрестить его. Он совсем забыл, что готовился к крещению, пусть формально, чтобы потом иметь право обвенчаться по желанию невесты, ведь и молитву читал, почти наизусть выучил. Он стал вспоминать сейчас, однако в памяти осталась единственная строчка: «Отче наш, Иже еси на небесех…» В храме Аннушка подошла к киоску и спросила, сколько могут продать свечей.
– Сколько же вам нужно? – спросила женщина в черном халате.
– Две тысячи.
– Куда вам столько? – спокойно спросила женщина.
– К Белому дому, – сказала Аннушка.
Женщина понятливо закивала головой и вышла из-за стойки.
– Пойду спрошу…
Пока она ходила, Кирилл бродил по пустому храму с пустым чемоданом и смотрел на иконы. Первая строчка молитвы сама собой крутилась и крутилась в голове, пока он вдруг не догадался, не перевел ее смысл со старославянского: «Отец наш! Ты есть на небе!»
Свечи продать разрешили, и пришлось идти с чемоданом в маленькую подсобку-склад. Большие пачки свечей в заводской упаковке не входили в чемодан, и женщина предложила картонную коробку. Кирилл рассчитался и, нагруженный, едва дотащил ношу до такси.
– Теперь к Белому дому, – распорядилась Аннушка водителю.
Несколько минут Кирилл ехал молча. После того дня он ни разу не был даже вблизи обгоревшего парламента. Говорят, убийц тянет к месту преступления, но его больше не тянуло, после того как низкорослый полковник показал им воздействие разных видов боеприпасов на здание в кирпичном исполнении и на живую силу противника. Эта экскурсия была совершенно не нужна, не запланирована, и лишь позже Кирилл вдруг понял замысел говорливого «полкана»: он придумал стрелкам-добровольцам наказание – увидеть плоды своего труда. Он их тыкал носом, как напакостивших котов. Он рассуждал о свойствах взрыва кумулятивного снаряда в помещении, а сам словно говорил – смотрите, любуйтесь, за что вы получите должности, квартиры, ордена и деньги. И было не придраться, что он делает эго из каких-то иных, не причастных к мастерству и профессионализму, соображений…
И теперь нужно было снова идти туда . Он слышал, Белый дом обнесли забором и доступа к нему нет, но само место – Красная Пресня, где испокон веков пускали кровь человеческую, – это жертвенное место при одном упоминании вызывало протест и отвращение. А было поздно! Свечи куплены, и таксист уже выехал на Садовое. «Не хочу! – про себя кричал Кирилл, озираясь на поток машин. – Боже, как я не хочу!» И желал, чтобы случилась какая-нибудь авария или налетели те самые террористы-боевики, о которых предупреждали в особом отделе, который якобы специально фотографировали тех, кто стрелял по парламенту, и теперь охотятся за ними. Здесь, на дороге, Кирилл смог бы и побороться с ними, но чувствовал, что там не сможет сопротивляться, лишенный воли и способности. И чем ближе они подъезжали к Красной Пресне, тем сильнее охватывало его паническое чувство безысходности. Его начинало поколачивать, дрожь в руках унималась лишь тем, что он напрягал мышцы до каменной твердости и стискивал зубы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
– Умница! Пей, пей, солдатик! Всю пей! Герои вы наши, освободители!
Кирилл напился до отрыжки, но жажда не улеглась. А молоденькая уже совала в руки какие-то многослойные, вкусно пахнущие даже в дыму выхлопа бутерброды. Не выпуская бутылки, он взял один, но ширины рта не хватило, чтобы откусить. Он смял его в кулаке и стал есть, выдавливая, как пасту из тюбика. Кормилица смотрела на него с молчаливым восторгом, подставляя открытый пакет. И тут он заметил, что его снимают с разных сторон несколько человек с разными фотоаппаратами на шеях. Кирилл спохватился, что ест грубо, жадно и совсем некрасиво и что обе руки заняты – в одной бутыль, в другой – пакет с бутербродами, почему-то оказавшийся у него. Давясь, он дожевал бутерброд, и чтобы достать следующий, надо было что-то бросить. Тем временем парень в расстегнутом кожане потянул его за танк, к набережной, подальше от фотоаппаратов и кормящих его людей. На ходу он достал бутылку водки «Распутин» и, дурачась, заговорил, как в рекламе:
– Вы получаете кристально-чистый водка, если мы дважды изображен на бутылка: один раз – ты, один раз – я! Пей!
Он чуть ли не насильно втолкнул горлышко Кириллу в рот и опрокинул бутылку. А руки были заняты, чтобы сопротивляться. Он глотнул несколько раз и, поперхнувшись, прыснул на парня в кожане. Тот, отряхиваясь, засмеялся:
– Кристалл клин водка! Что означает – кристально чистая водка! – И сам приложился к горлышку. – Гут! Шнапс – гут! Глотни еще!
– Не буду, – замотал головой Кирилл. – Мне стрелять…
– Пей, пока дают! – Он пихал бутылкой в лицо. – Пей да жги коммуняк! Рука тверже будет!
Откуда-то вдруг появился тот дурацкий старик, уже без шарфа и кепки, но с бутербродом – колбаса на черном хлебе, обыкновенная, вареная и уже синеватая, и тоже старался запихнуть в рот. Кирилл бросил бутыль с «Фантой», пакет и полез на лобовую броню, цепляясь за орудийный ствол.
– Ну и зря! – крикнул ему парень в кожане и разбил бутылку о передний крюк. – На счастье!
А старик опять что-то кричал и показывал бутербродом на здание парламента, откуда валил черный дым и уже вырывался густо-красный огонь.
Кирилл спрыгнул в люк и затворился. Тяжелый шум в голове сменился легким звоном, приятным и убаюкивающим. Он подключил шлемофон и, слушая эфир, осмотрел снаряженную кассету: боезапас был полный, без холостых зарядов. Не трогая ручек наводки, глянул в окуляры. Прицел стоял тот, что остался после последнего выстрела. Зиял черный провал выбитого окна, и эта чернота, словно занавес, заслоняла внутренность здания, и создавалось впечатление, что снаряды не приносили никакого урона, а будто камешек из рогатки, только вышибали стекла. И если бы не разгоравшийся пожар на пятнадцатом этаже, Кирилл был бы уверен, что их привели в Москву, чтобы выхлестать окна в Белом доме и отправить восвояси. Тем более поступило известие, что огонь прекращен, потому что идут переговоры о сдаче. Кириллу из-за роста и телосложения всегда и так было тесновато на командирском месте, а тут вообще стало не повернуться, к тому же испорченная вентиляция и запах масла стесняли дыхание. Он сделал то, что запрещалось – открыл люк и умостился подремать. Он знал, что могут забросить гранату или бутылку-зажигалку и что может быть, если взорвется полный боезапас, однако чистое небо над головой, малый его круг, умиротворял и действовал сильнее, чем чувство опасности. Он вдруг устал от вида через прицел и перископы смотровых щелей, пространство было преломленным много раз и искажено оптическими стеклами и зеркалами, а сейчас хотелось небольшого, но открытого кружка неба. Он смотрел на него как со дна глубокого колодца, и эта абсолютная пустота казалась Кириллу живительным потоком прохладного и утоляющего жажду пространства.
И во второй раз в этот день он вспомнил Аннушку. Первый раз было, когда он лежал в куче соломы, потом же марш по улицам Москвы поглотил все сознание целиком. Странное ощущение нереальности не оставляло его до тех пор, пока он не встал здесь, на набережной, и не произвел первый холостой выстрел. Он видел знакомые дома, улицы и станции метро не из троллейбуса или такси – из танковой башни. Это обстоятельство как бы притупляло узнаваемость мест, и чудилось, что он едет по чужому, вражескому городу, а места эти всего лишь похожи на московские…
С Аннушкой они однажды переплыли озеро и долго лежали на том берегу, глядя в небо. Было так хорошо, беззаботно, что кажется, остановилось время. Сейчас Кирилл вспомнил тот день, и испытанная им тогда благодать стала медленно спускаться в танковый люк, вместе с открытым пространством.
– Триста пятнадцатый! Цель – центральные окна восьмого этажа.
Он схватился за ручки, сделал доворот.
– Цель вижу!
– Кумулятивными… три снаряда… Огонь!
Он затворил люк, и вместе со щелчком замка оборвалась всякая связь с вышним миром, и даже та малая толика благодати, что успела достичь его, мгновенно смешалась и растворилась в пороховом дыму…
Уставший от грохота, он дождался команды прекратить огонь, с трудом выбрался на броню и мгновенно заснул, будто припоздавший пахарь в своей борозде. Он спал без сна, ибо с последним выстрелом понял, что на сегодня наконец война закончилась. Она могла бы продолжиться и завтра, но сейчас он уже не мог стрелять: всякая даже самая интересная игра может утомить, и потому он спал, как спит наигравшийся ребенок среди игрушек.
А проснулся в темноте – прапорщик-водитель дергал его за штаны, бил под коленки.
– Командир! Командир!.. Бегом к триста пятьдесят второй! Объявили сбор командиров экипажей!
Кирилл спустился с танка – белели только омоновские щиты и каски, будто дорожные столбы стояли на крутом повороте да вовсю пылал весь пятнадцатый этаж, бросая тревожные отсветы на серую осеннюю воду Москвы-реки. Огонь уже перекинулся на шестнадцатый, и оттуда, будто победный фейерверк, осыпались горящие брызги неведомых фонтанов.
Он встал в строй, перед которым расхаживал маленький полковник – типичный танкист. Он говорил командирским голосом, но был ли их командиром – неизвестно, поскольку голос звучал совершенно иначе, чем в шлемофоне. Впрочем, Кириллу было все равно…
– Танкист – профессия творческая, господа офицеры, – то ли от удовольствия, то ли от скуки разглагольствовал он. – И всякий творец обязан видеть плод своего труда. Плод – это стимул творчества. Каждый из вас должен иметь представление, как действует тот или иной снаряд в условиях городского боя…
Со сна Кирилл еще не врубился в смысл его слов, не осознал, куда и зачем идет, и потому шел в Белый дом с солдатской механичностью. Ко всему прочему, смущала некоторая бесполезность стрельбы, когда от снарядов вылетали лишь стекла да драные охвостья жалюзей…
Но то, что он увидел, поразило воображение и вывернуло память, словно пустой мешок, чтобы наполнить затем неиссякаемой отвратительной мерзостью – лохмотьями человеческого тела…
* * *
Он скрючился на паркете в луже разлитого виски и, подавляя в себе приступ, мучительно бормотал сквозь зубы:
– Боже мой… Не хочу… Нет…
А в ушах все настойчивее верещал сверчок командирского голоса:
– Триста пятнадцатый, триста пятнадцатый…
Перед глазами же в лучах невидимых фонарей по пустым и мрачным коридорам сквозняком проносило какие-то тени и странные вереницы людей, одетых то ли в пожарные, то ли противохимические костюмы. Эти люди что-то волочили крючьями по паркету, и взгляд Кирилла медленно тянулся туда, где скрипело под их ногами битое стекло.
Он заставил себя остановить этот взгляд, ударил кулаком по полу:
– Нет! Нет!
Из разрезанной осколком руки закапала кровь.
И своя кровь, бегущая на паркет, остановила ту, чужую, вызывающую тошноту и омерзение.
Он встал на ноги, зажал ранку на ребре ладони.
Аннушка смотрела на него с молчаливым состраданием и будто снова спрашивала – что ты сделал с собой, Кирилл?..
– Налей мне виски, – хрипло попросил он.
Она освободила чашку от какой-то закуски, наполнила ее и подала. На дне лежали помидорные семечки, золотистый цвет виски окончательно вернул его в реальность. Орден валялся на полу, среди осколков, и отмытый матово поблескивал лучами. Кирилл выпил до дна и вдруг стал быстро пьянеть, впервые за последние дни.
– Пойдем, я уложу тебя, – по-матерински сказала Аннушка.
– Надо жить, – пробормотал он. – Забыть все и жить.
– Тебе лечиться надо, – Аннушка взяла его за руку. – Идем.
– Я здоров! У меня ничего не болит… Вот только кровь течет, – он отнял палец от ранки. – Нет, уже и кровь не течет.
– Ступай спать! – велела она. – Пиру конец!
– Аннушка, не бросай меня, – попросил Кирилл. – Я без тебя пропаду. Я знаю, что пропаду.
– Как же бросить теперь? – с какой-то бабьей злостью проговорила она. – Мы с тобой кровью повенчаны! Ступай!
Он уже не мог сам снять сапоги. Аннушка разула его, стащила брюки и накрыла солдатским одеялом. Он заснул мгновенно, как тогда, на броне…
Из раннего детства он помнил единственный эпизод и потому запомнил Дом ребенка. Все остальное выветрилось, хотя его передали в детский дом четырехлетним – почти взрослым по приютским меркам. Он помнил, как первый раз к нему приехал старший брат Алеша и привез в подарок танк и волшебную палочку – желтую клавишу от рояля. В памяти, словно огонек свечи на ветру, трепетало лишь одно мгновение – он куда-то бежит, не видя ничего впереди, и оказывается на чьих-то крепких и теплых руках. Ему так уютно на них, что это чувство навсегда спаялось с понятием – брат.
И теперь ему приснился не Алексей, а вот это ощущение спокойствия и уюта, будто он маленький сидит на невидимых братских руках…
Кирилл тут же и проснулся с этим чувством, и оно еще продолжалось несколько секунд наяву, пока он не открыл глаза.
В спальне он был один, и показалось, что он один во всей квартире. Сразу же, словно осколок стекла, прорезала мысль – ушла! Усыпила его и тихо ушла насовсем. Навсегда!
Он вскочил, метнулся в залу…
Аннушка спала на двух креслах, укрывшись своим пальто. Была еще ночь или раннее утро – он потерял счет времени, а часов на руке не оказалось. Кирилл попил воды на кухне, осторожно вошел в залу. От вчерашнего пиршества не осталось никаких следов, и потому создавалось ощущение, что ничего остального тоже не было…
Он взял ее на руки и понес в спальню.
– Зачем? – спросила она сквозь сон.
Кирилл молча положил ее в постель и стал медленно раздевать. Она либо спала, либо притворялась спящей, оставаясь безразличной ко всему. А он любовался ею, трогал пальцами соски, ложбинку живота, будто слепой, ощупывал бедра, колени; его тянуло к женщине, и он желал ее спасительной энергии, которая бы влила в него чувство уверенности в себе, ощущение власти и силы духа.
Но он с ужасом начинал осознавать, что не способен и безнадежно слаб возле нее. Прекрасное, светящееся в полумраке тело совершенно не возбуждало в нем тех чувств, что бушевали вчерашней ночью на соломенной постели. Он, будто старик, любовался красотой девушки, восхищался ею и предавался воображению.
Аннушка же, совершенно беззащитная и доступная, безмятежно спала, будто знала, что ее красота достойна лишь холста, но не постели.
А ночь была какая-то бесконечная. Он снова мылся в душе, потом брился и, ощутив неожиданный зверский голод, осторожно, чтобы не звенеть посудой, и жадно ел все, что осталось от пира. Желудок был полон, и пищи уже не осталось, кроме консервированного острого перца и сливочного масла. Он покурил, напился воды и, одержимый голодом, стал есть перец с маслом: забитая в подсознание детдомовско-казарменная мысль о спасительности пищи, о ее целебной силе делала свое дело.
Наконец, он уснул в креслах, дыша огнем и страдая от боли опаленного, распухшего языка, но ощущая тонкий, обволакивающий запах Аннушки, исходящий от черного пальто.
В следующий раз он проснулся часов в одиннадцать от шума воды, доносящегося из ванной комнаты. Дверь оказалась незапертой. Кирилл отворил ее и встал, прислонившись к косяку; Аннушка стояла под душем, льющаяся по ее телу вода делала его еще прекрасней, кожа лучилась, отчего искрились брызги и окутывали ее радужным пятном. Она откинула волосы со лба, сказала повелительно:
– Собирайся, сейчас поедем.
Кирилл даже не спросил, куда и зачем. После ночного фиаско он желал ей повиноваться, как голосу командира.
– У тебя деньги есть? – спросила она.
– Есть…
– Хорошо. Освободи чемодан и приготовь деньги, – распорядилась Аннушка. – Гражданский костюм я почистила.
День был ясный, солнечный, прозрачный, холодный воздух был недвижим, но чутко отзывался даже на движение руки. Сегодня тоже можно было не учитывать поправки на преломление луча…
Они заехали в церковь в Сокольниках, и Кирилл вдруг подумал, что Аннушка хочет окрестить его. Он совсем забыл, что готовился к крещению, пусть формально, чтобы потом иметь право обвенчаться по желанию невесты, ведь и молитву читал, почти наизусть выучил. Он стал вспоминать сейчас, однако в памяти осталась единственная строчка: «Отче наш, Иже еси на небесех…» В храме Аннушка подошла к киоску и спросила, сколько могут продать свечей.
– Сколько же вам нужно? – спросила женщина в черном халате.
– Две тысячи.
– Куда вам столько? – спокойно спросила женщина.
– К Белому дому, – сказала Аннушка.
Женщина понятливо закивала головой и вышла из-за стойки.
– Пойду спрошу…
Пока она ходила, Кирилл бродил по пустому храму с пустым чемоданом и смотрел на иконы. Первая строчка молитвы сама собой крутилась и крутилась в голове, пока он вдруг не догадался, не перевел ее смысл со старославянского: «Отец наш! Ты есть на небе!»
Свечи продать разрешили, и пришлось идти с чемоданом в маленькую подсобку-склад. Большие пачки свечей в заводской упаковке не входили в чемодан, и женщина предложила картонную коробку. Кирилл рассчитался и, нагруженный, едва дотащил ношу до такси.
– Теперь к Белому дому, – распорядилась Аннушка водителю.
Несколько минут Кирилл ехал молча. После того дня он ни разу не был даже вблизи обгоревшего парламента. Говорят, убийц тянет к месту преступления, но его больше не тянуло, после того как низкорослый полковник показал им воздействие разных видов боеприпасов на здание в кирпичном исполнении и на живую силу противника. Эта экскурсия была совершенно не нужна, не запланирована, и лишь позже Кирилл вдруг понял замысел говорливого «полкана»: он придумал стрелкам-добровольцам наказание – увидеть плоды своего труда. Он их тыкал носом, как напакостивших котов. Он рассуждал о свойствах взрыва кумулятивного снаряда в помещении, а сам словно говорил – смотрите, любуйтесь, за что вы получите должности, квартиры, ордена и деньги. И было не придраться, что он делает эго из каких-то иных, не причастных к мастерству и профессионализму, соображений…
И теперь нужно было снова идти туда . Он слышал, Белый дом обнесли забором и доступа к нему нет, но само место – Красная Пресня, где испокон веков пускали кровь человеческую, – это жертвенное место при одном упоминании вызывало протест и отвращение. А было поздно! Свечи куплены, и таксист уже выехал на Садовое. «Не хочу! – про себя кричал Кирилл, озираясь на поток машин. – Боже, как я не хочу!» И желал, чтобы случилась какая-нибудь авария или налетели те самые террористы-боевики, о которых предупреждали в особом отделе, который якобы специально фотографировали тех, кто стрелял по парламенту, и теперь охотятся за ними. Здесь, на дороге, Кирилл смог бы и побороться с ними, но чувствовал, что там не сможет сопротивляться, лишенный воли и способности. И чем ближе они подъезжали к Красной Пресне, тем сильнее охватывало его паническое чувство безысходности. Его начинало поколачивать, дрожь в руках унималась лишь тем, что он напрягал мышцы до каменной твердости и стискивал зубы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49