– Не записывай! – вдруг вскинулась Надежда. – Хороший же портрет!
– Не нравится мне, – проворчал он. – Не люблю его…
– Это что же, вы станете писать мой портрет на этой девушке? – с любопытством спросил Кирилл.
– Некогда грунтовать холст, – проронил старик. – Так что навечно будешь с ней. Ее звали Лючия, запомни имя. Уж ее ты никогда не потеряешь, не бросишь… А говорят, у художника нет власти!
– Творец и варвар в одном лице, – вздохнула Надежда. – Столько хороших полотен записал!..
– Против Лючии ничего не имею, – стал куражиться Кирилл. – Но против постановки натуры – протестую! Смотреть в окно не хочу!
– Что ты хочешь? – невозмутимо спросил старик.
– Хочу на соломе! Хочу остаться для потомков лежащим в куче соломы!
Старик что-то примерил взглядом, пожал плечами.
– Ложись в солому… Только смотри в окно.
– Компромисс принимается! – Кирилл взворошил примятую солому, забрался на кровать. – Хорошо! Надежда! Несите сюда виски и бокалы. Мы будем праздновать с вами век жестокого реализма. Пир во время чумы!
– Бутылка пустая! – Надежда перевернула ее вверхдном. – Очень жаль, но на то он и век жестокого реализма.
– В чемодане – полный боезапас! Открывайте!
– Молодой человек, прошу тебя не напиваться, пока я не закончу работу, – строго предупредил старик. – Я понимаю, тебе очень тяжело, но нужно проявить выдержку.
– Мне – тяжело? – засмеялся Кирилл. – Да мне так легко никогда не было! Много ли человеку надо? Куча соломы, бутылка вина и красивая женщина.
Он лежал в соломе на животе, подперев голову руками. Надежда устроилась рядом, в позе «лотоса», шуршала цыганской шалью. Ее близость и это шуршание ткани и соломы наполняли жизнь какой-то горячей, почти бессознательной радостью. Все было случайно, сиюминутно, все было насыщенно авантюрностью, хмельной гусарской бравадой, и скоро все должно было рассеяться, как хмель, но ни о чем не хотелось думать, повинуясь прекрасному мигу радости и острому желанию жить. И эта эфемерная, призрачная жизнь была во много раз правдивее и чище, ибо пахла природой – краской, соломой, вином и тонким, манящим духом желанной женщины, чем та, страшная, блистающая погонами и звездами, золотом и огнем, воняющая порохом и горелым мясом.
Он тянулся к женщине, подсознательно чувствуя то ее спасительное начало, которое получил когда‑то от матери, которым жил и благодаря которому творил старик художник. Он жаждал возрождения души своей, но не ведая, где и с кем она может воскреснуть, отдавался стихии чувств, способных возродить лишь разум и тело. Он вздрагивал от прикосновений ее рук и желал этих прикосновений, однако смущался еще тем, что женщина – чужая ему, случайная и к тому же хмельная. И вместе с тем эта непознанность притягивала его, и все в ней казалось прекрасным, свежим и непорочным. Он предчувствовал, что его полная власть над этой женщиной даст ему уверенность в себе, наполнит торжеством победителя и откроет незнаемые еще, новые ощущения мира и своего существа; и одновременно жалел иное свое, привычное состояние, тосковал уже по нему, словно младенец, отнятый от груди.
Он слушал ее легкие пальчики в волосах, возле уха, на щеке и, сам не смея прикоснуться, терял счет времени, хотя очень трезво ощущал пространство – мастерскую старика. И сам старик в тот час танцевал перед мольбертом, шаркал кистью, приглушенно ругался, выжимая густые краски на палитру. Он не замечал той неуловимой игры-близости, что уже давно продолжалась даже в том, как они чокались бокалами. Одержимый, он видел лишь то, что хотел видеть…
А руки ее становились смелее и откровенней! Превозмогая себя, Кирилл прошептал:
– Уйдем отсюда…
– Почему? – спросила она, роняя волосы на лицо Кирилла.
– Старик…
– Старика нет. Видишь, и света нет… Он давно ушел.
– Где мы? – спросил он и огляделся.
– В соломе… Чувствуешь, как шуршит?
Он чувствовал только жесткий шелк шали и мягкий – волос.
– Боже мой! – вдруг тихо воскликнула она и замерла. – Неужели ты мальчик? Ну, милый капитан?
Кирилл рывком сдернул с себя рубашку, спросил жестко:
– Это что, достоинство или недостаток?
– И правда, мальчик, – ласково и печально проговорила она, роняя с плеч шаль. – Безжалостный романтизм… Отчего же у тебя такое лицо, милый мой мальчик? Не сердись и ничего не бойся. Послушай, какая тишина кругом! А это шуршит солома…
Кирилл склонился к ней и, ощутив ее дыхание, больше ничего уже не слышал, потому что в ушах зазвенело, как от первого выстрела в танковой башне…

* * *

Он проснулся на рассвете, заботливо укрытый цыганской шалью. Надежда спала рядом, раскинув волосы по соломе. Он ничего не заспал, не забыл, не утратил; он помнил все отчетливо и мог повторить все слова, произнесенные как в бреду. Единственное, что совершенно вылетело из головы – было имя, поскольку он называл ее Аннушкой. И она даже не поправляла его, отзывалась на чужое…
Он не чувствовал ни раскаяния, ни сожаления о том, что случилось. Думал как-то холодно и спокойно, с плотно сжатыми зубами и не ужасался даже тому, что о его шальной ночи в мастерской может узнать Аннушка. Отчего-то была уверенность в своей безгрешности и полной тайне происшедшего. Он засыпал с каким-то незнакомым отвращением к этой женщине и в полусне говорил ей об этом. Но Надежда принимала и понимала все, шептала в ответ, что так и должно быть, что миг отвращения короток и что он проснется с новым страстным желанием.
И она оказалась права…
Но Кирилл осторожно встал и, одевшись, подошел к мольберту. В полумраке мастерской он не узнал себя: с темного холста смотрел человек с тяжелым лицом и с таким выражением, будто спрашивал всякого смотрящего – что вам еще надо от меня? Подите все прочь…
И не было ни одной соломинки, зато откуда-то из мрака падали зеленоватые, неживые отблески и лежала на лице крестообразная, неясная тень, возможно бросаемая невидимым оконным переплетом.
Он вернулся к постели, тихо присел на край. Лицо Надежды во сне было безмятежным, и приоткрытые влажные губы словно подчеркивали ее доступность и простоту отношений. Можно склониться, поцеловать ее и мгновенно разбудить бурю страсти и чувств. Она тоже вряд ли помнила его имя, потому что называла капитаном. Но если раньше даже намек, даже догадка о тайном пороке Аннушки вызывала в нем волну гнева, ревности и обиды, го сейчас эта доступность не казалась ему пороком. С нею было проще, и оттого он испытывал свободу, а не мучительные переживания; с нею можно было ни о чем не думать, а говорить лишь те слова, что вырываются в полубезумном бреду.
Кирилл коснулся ее щеки, тронул пальцами губы:
– Мне пора уходить.
Надежда подняла голову, вяло встряхнула волосы:
– Который час?
– Почти семь…
Она вскочила, как пружина, однако без суеты стала одеваться.
– Мне тоже пора… К восьми на работу, и надо забежать домой.
– Где ты работаешь? – спросил он.
– Где? – усмехнулась она. – Барменом в гостинице… Тебе зачем? Хочешь еще встретиться?
– Я уезжаю сегодня…
– Ну, счастливого пути! – засмеялась она. – Привет прекрасной незнакомке. Хотя какая она незнакомка… Ее зовут Аннушка.
– Я тебя никогда не забуду, – сказал он банальную фразу и замолчал от этого.
– Это я знаю! – уверенно заявила Надежда.
– Откуда ты знаешь? Я тебя обманул!
– Нет! – Она погрозила пальцем. – Всю жизнь помнить меня будешь. И умирая, вспомнишь!
– Почему?
– Потому что я – первая! – Она взяла его голову, заглянула в глаза. – Я могу забыть тебя, если ты скоро исчезнешь. Но ты – никогда. Знаешь, как приятно думать об этом в век бессердечного романтизма! Я помогла тебе познать мир. Запомни: мужчина не имеет связи с космосом и познает его только через женщину. Что желает женщина – то желает Бог. Так-то, капитан!
Она рассмеялась, ловко собрала волосы в пучок, подхватила сумочку. На минуту остановилась перед портретом.
– Смотрел?
– Да…
– Николаич тебя пожалел, – решила Надежда. – Хотя нет, он просто никак не может освоить современного стиля. Но последняя кража пошла ему на пользу, освоит.
Автоматические замки на дверях лязгнули точно так же, как в прошлый раз, когда Кирилл уходил отсюда со свитком вырезанных холстов. Лестница покружила их и выставила на улицу.
– Салют, капитан! – Она махнула рукой и застучала каблучками по пустынной, гулкой дороге.
– Пока, – бросил он, глядя вслед.
Если он этой ночью и познал благодаря ей космос, то воспринял от него один только холод.
… Спустя полчаса он стоял неподалеку от входа в Дендрарий, укрывшись за углом автобусной диспетчерской. И чтобы не терять время, отчищал с плаща въедливый вороний помет. После чистки плащ походил на пятнистый морской камуфляж.
Аннушка вышла из Дендрария около девяти. Что-то скорбное было в ее облике – черное осеннее пальто, черная шляпка с вуалью, неторопливый и независимый шаг. Он выступил из-за угла, прошел за ней несколько метров.
– Девушка, у вас есть паспорт?
Аннушка остановилась, не оборачиваясь, проронила:
– Кирилл…
– Спокойно, – предупредил он. – Мы не должны обращать на себя внимания. Подождем автобуса.
– Почему ты убежал вчера? Это же ты был под моими окнами.
– А ты почувствовала это?
– Нет… Отец принес шляпу. Я догадалась.
– Кто еще догадался? – спросил он, озираясь по сторонам. – Алеша?
– Алеши нет дома. Почему ты не вошел? – Она смотрела сквозь вуаль пытливо и настороженно.
– На это есть причины, – уклонился он. – Объясню потом. Сейчас мы едем на вокзал, садимся в электричку и уезжаем.
– Новая авантюра?
– Безжалостный романтизм.
– Что случилось с тобой, Кирилл? Ты совсем чужой, – Аннушка незаметно коснулась его руки. – Руки холодные, глаза… И почему все время озираешься? Ты что-то украл?
– Тебя…
Она тронула небритую щеку Кирилла, осмотрела одежду и вдруг спокойно сказала:
– Я все поняла, Кирилл, прости.
– Что ты поняла? – усмехнулся он.
– Ты был в Белом доме. И вынужден скрываться.
– Молчи, ни слова больше, – Кирилл подсадил се в автобус, втиснулся сам, влекомый народом. В тесноте их прижало друг к другу. Ее лоб под вуалью был возле самых губ.
– Ты вчера пил? – шепотом спросила она.
– Вчера и позавчера, – в ухо сказал он, – Почти алкоголик…
– А не опасно сейчас ехать в Москву?
– Нет… Там легче скрыться.
На вокзале, поджидая электричку, они стояли друг перед другом, чтобы видеть, что творится вокруг. Слежки не было, по крайней мере, те двое в плащах не появлялись. В электричке Аннушка вдруг спросила:
– Ты Алешу там не видел?
– Нет, – сразу ответил Кирилл, соображая, где это – там . – Не видел…
– Странно, – проговорила она задумчиво. – Он поехал в Беларусь за оборудованием и пропал. Дома все так волнуются… Я пока молчу, но, кажется, он тоже был там.
– Где – там? – спросил Кирилл.
– Где и ты…
– Не видел. Там было очень много народу.
Они сидели друг против друга, чтобы наблюдать за пассажирами в вагоне. Аннушка вдруг схватила его руку, сжала.
– Милиционер вошел. Кого-то высматривает.
– Пусть, – проронил он. – Не обращай внимания.
Поигрывая дубинкой, милиционер прошествовал по вагону, плечом раздвинул двери тамбура. Аннушка перевела дух.
– Страшно, – призналась она. – Становится страшно жить. Ты чувствуешь, как утрачивается земное притяжение?.. Неужели и впрямь спутником земли стала невидимая Черная планета? Откуда же такая бессмысленность, жестокость? Если мир снова опустится в состояние хаоса – оживут динозавры. Нет! Они оживают, на сей раз в человеке…
– О чем ты говоришь? – со страхом спросил Кирилл. – Какие динозавры?
– Те самые, ископаемые, с жидкими мозгами…
– Что за бред?
– Земное притяжение их заставило пресмыкаться, – продолжала она. – Целую эру они ползали и вот теперь поднимают свои маленькие головки, освобождают от земли и праха свои мерзкие туловища. Хаос для них – благодать, и они всюду будут сеять его. Сначала сделают безвинной игрой, и когда наше сознание привыкнет – семена прорастут в нем…
– Аннушка! – Он схватил ее руки. – О чем ты? Замолчи!.. Мы выживем! И будем долго жить. Ничего не случилось! Ничего же не было! Я остался в соломе! Там была большая куча соломы!..
– Какой соломы? – не поняла она.
– Потом! Потом, в Москве! – заторопился Кирилл. – Я тебе открою тайну. Все-все тебе расскажу! Ты только не волнуйся. Не Черная планета всходит, а наша звезда!

13

Ему приснился сон. Будто возвращается он ясным весенним вечером с полетов – полное ощущение, что несколько минут назад выбрался из пилотской кабины, руки еще помнят упругую ручку шаг-газа, и в ушах стоит гул двигателей, но перед ним – его родовой дом. Только не тот, обшарпанный, а целиком отреставрированный: белоколонная ротонда, веранды по обе стороны и весь какой-то легкий, воздушный. «Когда же успели?» – подумал он. И видит, на веранде, за стеклами, плохо различимый мужчина в черном сюртуке, с аккуратной бородой, совершенно незнакомый, а рядом с ним Аннушка – печальная, задумчивая, смотрит сквозь стекло на улицу. Будто в доме сейчас произошло что-то неприятное, может быть, трагическое. Возле мужчины, смазанного полумраком, очень ярко виден стол, на котором очень много перевернутых вверх дном чайных чашек из тончайшего фарфора, и будто под одной горит свеча, отчего чашка светится белым, каким-то мягким и чистым светом. И будто колонны ротонды тоже светятся, и гранитные ступени парадного отшлифованы до зеркального блеска, так что наступить страшно. С чувством восторга и удивления Алексей стал подниматься по этим ступеням и вдруг услышал под ботинками скрип битого стекла. «Это же мне предупреждение! – догадался он. – Входить нельзя, потому и стекла набили». И тут увидел, что это вовсе не колонны, а огромные горящие свечи, причем огоньки их несоразмерно маленькие, и потому, если не задует ветер, этим свечам гореть бесконечно! Радостно пораженный этой мыслью, Алексей пошел к двери, но тут на пути оказался мужчина в сюртуке.
– Уходи, – почему-то угрожающе сказал он. – Не видишь, свечи горят.
Он проснулся оттого, что его трясли за рукав. В темноте не увидел кто и лишь по голосу узнал офицера по спецпоручениям. Алексей не знал его фамилии, да и она здесь не имела значения: все было, как в Афгане, – знали друг друга в лицо и называли Коля, Леша…
– Пошли, Седой зовет, – сказал Николай.
– Зачем разбудил? – хмуро отозвался Алексей. – Дом во сне видел…
– Хоть не Белый?
– Нет, пока свой снится…
– Ну пошли!
Алексей достал сигареты, не вставая из глубокого кресла, закурил, подержал перед собой спичку – огонек напоминал свечу…
– Не пойду! Я ему все сказал…. Выспаться хочу перед завтрашним днем.
– Так и передать? – Николай сел на ручку кресла.
– Так и передай… – Он прислушался. – Как тихо стало, в ушах звенит. И в доме тихо, и в душе… Выспаться, чтоб руки не дрожали…
Сквозь закрытые жалюзи пробивался зеленоватый московский свет, и в просторном, богато обставленном кабинете все было исполосовано тенями. Если прищуриться, то кабинет напоминал птичью клетку.
– Как ты только можешь спать? – с завистью спросил Николай. – Я четвертую ночь… Стены, проволока – не заснуть.
– А я перед боевыми вылетами всегда урывал часок, – признался Алексей. – Когда спишь – не страшно… Слушай, Коля, где бы рубаху чистую найти в этом доме?
– Вряд ли найдешь… Спроси у Седого! Может, есть лишняя. К нему вечером жена приходила. Я видел, он уже надел чистую…
– К Седому не пойду, – отрезал он.
– Пойдем, Леша, – мягко сказал Николай. – Теперь многие от него отвернутся, проклинать станут… Не враги, свои. До утра есть время, ночью все равно штурма не будет. Посоветуй ему в последний раз. Ты же советник. Как скажешь, так он и сделает.
– Я ему говорил! – мгновенно взорвался Ерашов, но тут же скомкал себя, будто лист бумаги. – У него в мозгах Афган сидит. Это там можно было вылазки делать. Пострелял, и под прикрытие батарей, на охраняемую базу… А здесь Россия, и свои душманы коварнее всякого Востока.
– Седой хочет застрелиться, – перебил его Николай. – Он не звал тебя. Я сам пришел… Время в обрез. Его пытаются уговорить.
– В этом деле я ему не советник, – тихо проговорил Алексей. – Пусть решает сам.
– Тогда пойди и сам скажи ему! – вдруг разозлился Николай. – Что бы ты сделал на его месте?!
– Я на своем месте!
– Ну а если, Алеша?
– Я бы стреляться не стал! – заявил Ерашов. – Но ни единого человека не выпустил бы от Белого дома! Ни на «Останкино», ни на мэрию… А потом бы эти мухобойки выбросил на мостовую! – Он брякнул автоматом. – Да что теперь… Ты как думаешь, Коля, кого они пустят первыми? Кто нас резать начнет?
– А какая разница?
– Да есть разница… Хорошо бы наемников, не жалко бы было. Да они не зря москвичей вооружают. А вот из них героев делать не хочу. Знаешь, как потом напишут? «Возмущенные массы простых россиян…» – Алексей неожиданно замолчал, потушил окурок в пепельнице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49