Кирилл, не показывая любопытства, озирался по сторонам: крутая достоевщина удивительно соседствовала с хорошей, насколько понимал Кирилл, живописью. Ниже галереи портретов художника висел ряд пейзажей, натюрмортов и интерьеров каких-то богатых комнат со старинной мебелью. И отдельно – портреты молодых женщин с милыми и фотогеничными лицами.
– Садись сюда! – приказала она Кириллу и подтолкнула к креслу с ободранной позолотой ручек. Кирилл скинул фуражку, снял мундир и по-свойски упал в кресло: жизнь надо воспринимать как воздух, ибо она так же естественна и необходима.
– Опаздываем! – снова напомнил художник. – Скоро изменится освещение, поторопись.
Кирилл поймал ее за руку, привлек поближе и прошептал:
– Сейчас я узнаю твое имя.
– Каким образом? – спросила она беззаботно.
– Он тебя назовет по имени!
– Не назовет, – бросила она. – Потому что не знает.
Старик тем часом возился с мольбертом, вставляя полотно, и не внимал их разговорам.
И здесь произошло то, что Кирилл никак не ожидал при всей своей фантазии и авантюрности настроения. Она вдруг единым движением сорвала с себя широкую маечку, ловко скинула туфельки и сдернула брючки из ткани-плащевки. И то, что было под брюками, – тоже…
Кирилл слегка задохнулся, сглотнул враз пересохшим горлом, но не потерял самообладания. Напротив, сузил веки и попытался равнодушно хмыкнуть, хотя в голове и груди все бурлило и требовало словесного выражения.
Он видел и не видел ее; он не мог оценить ни ее красивой, легкой фигуры, ни стремительных и мягких движений. И чувств, закономерных при этом, он тоже не испытал, ибо не воспринимал ее сейчас как реальность. Она же, наверняка красуясь, а может быть, дразня его, неторопливо прошла к кровати под антресолью и не легла, а как бы положила свое тело. Так кладут драгоценность в футляр…
Силы изображать равнодушие еще были, но отвести взгляд от нее он уже не мог. Все окружающее – и достоевщина, и хорошее искусство – словно смазалось, обратившись в некий тоннель, в конце которого на белом покрывале лежала Она. Из этого состояния его вывел старик. Он закрепил-таки полотно в мольберте и с грохотом опустил его на нужную высоту. И только потом посмотрел на свою натурщицу…
А дальше произошло вообще невообразимое. Старик неожиданно упал на колени и сложил свои заляпанные краской руки, как перед иконой. Сердитость в его голосе враз пропала – что-то страстное и отчаянное услышал Кирилл в его сбивающемся громком шепоте.
– Какая ты прекрасная! У тебя тело светится!.. А грудка! Грудка… Боже мой, а живот… Прекрасная! Очаровательная! Божественная!.. Какая изящная линия! О!.. Мне же не написать тебя такой!
Это напоминало молитву – то ли святого, то ли великого грешника. Он стоял спиной к Кириллу, и тот видел его сморщенный затылок, ссутуленную спину и широко расставленные подошвы драных, заляпанных краской ботинок. А в голосе его уже слышалось исступление.
– Но почему же так?! Твое совершенство, твоя красота пропадут и исчезнут через два десятка лет! А моя мазня!.. Моя мазня останется на века? Ну почему так? Почему я так стар? Где мне взять силы… Где мне взять краски такие…
И вдруг он дернулся, протянул к ней корявую руку:
– Дай прикоснуться к тебе?! Дай?!
Она же молчала, совершенно не реагируя на мольбы и страсти полусумасшедшего художника. Она была неприступна, как если бы находилась в другом времени! А старик на фоне ее казался уродом, Кощеем Бессмертным, скупым рыцарем, чертом! И если бы сейчас он приблизился к ней и прикоснулся – прогремел бы взрыв! Ядерный взрыв, как от соприкосновения критических масс.
Пот давно уже щекотал виски и струился по горлу. Не дождавшись ответа, старик медленно осел, протянутая рука сломалась и коснулась пола. Но взгляд его оставался по-прежнему целеустремленным и каким-то нездоровым. И словно оберегая этот взгляд, как бокал, налитый вровень с краями, старик медленно встал с колен и, нащупав кисть, мазнул ее по палитре-столу и понес к полотну. Кирилл потянулся взглядом за кистью и только сейчас увидел, что на холсте…
Приступ незнакомого чувства – ревности, замешанной, как на палитре, со злостью и ненавистью, – вдруг охватил Кирилла; он забылся, стиснул кулаки, готовый наброситься на старика, сшибить его с ног, опрокинуть мольберт, все размазать, разметать, свалить в одну кучу и на все это исковерканное и разрушенное швырнуть ее! И чтобы ей было больно! Чтобы она измазалась в грязи и краске. И чтобы не было больше этой красоты, вызывающей сумасшествие!
Он гасил в себе этот взрыв, он не давал неведомому бойку разбить капсюль и поджечь порох. Он давил себя за горло, не выпуская на волю крика, когда старик касался кистью ее изображения на полотне. А он касался! Он что-то там мазал своей корявой рукой! Он что-то хотел добавить к ее совершенству!..
Тогда он еще не осмыслил, что происходит в этот миг, и, одержимый чувствами, либо боролся с ними, либо давал им волю. Он, как челнок, переводил взгляд со старика на нее и обратно. И видел не процесс творчества, сложный, малопонятный даже для посвященного человека, а зрел один общий порок, который связывал ее и художника. Он писал ее, потому что обожал женскую красоту, и вот состарившись, превратившись в рухлядь, он продолжал любить женскоетело и с маниакальной страстью пытался получить удовольствие, но уже иным, неестественным путем. А она, зная о том, что прекрасна, любила показывать свою прелесть, любила раздеваться и дразнить, наверное, всех подряд – стариков и молодых. Она любила восторг в жаждущих ее и бессовестных глазах. Она была пропитана этим пороком…
Но именно этот порок удерживал сейчас Кирилла в мастерской. Он словно опутывал его незримой паутиной и незаметно превращал в кокон. Она будто бы бессловесно говорила Кириллу: «Ты же не уйдешь. Ты останешься со мной. Да, я порочна. Но и целомудренна одновременно. Я никому не позволяю прикасаться к себе. И как же мне не раздеваться и не показывать всем свою красоту, если я на самом деле прекрасна и совершенна? А в мире этого так мало… Оглянись же кругом! Повсюду убогость, грязь и мрак. Теперь посмотри на меня! Видишь какая несправедливость: оказывается, все прекрасное таит в себе порок…»
– Я больше сегодня не могу, – сказал старик и бросил кисти прямо в краску на палитре. – У меня отсыхают руки…
И страшный, сгорбленный, с остатками волос, стоящих дыбом вокруг лысины, побрел к ширме в углу, за которой была раковина и журчала вода из неисправного крана. Он стал как-то нудно и долго мыть руки, швыркая длинным носом, будто всхлипывал от усталости и тоски.
Она же бережно поднялась с кровати и, улыбаясь одними губами, приблизилась к Кириллу, потому что ее одежда лежала рядом с ним, на сломанном вытертом стуле. Можно было протянуть руку и притронуться, и Кирилл едва удержался, вцепившись пальцами в ручку кресла. Ему словно кто-то подсказывал, что делать этого сейчас нельзя – разрушится целомудренность и она целиком опустится в порок, как в черную краску.
– Ты умница, – вдруг склонившись к его охолодевшему уху, прошептала она. – Ты мне нравишься…
Оброненный этот легкий шепоток пронзил его и еще туже затянул неисчислимые петли кокона. Он понял в тот момент, что никогда не сможет оставить ее, но и простить ей порока тоже никогда не сможет.
Она так же стремительно оделась и села на стул. Она устала! Она словно только сейчас закончила трудную работу и вот наконец разогнулась и присела, опустив безвольные руки и расслабив спину.
– Ставь чайник, – велел старик. – У нас есть немного времени…
Она включила электрический чайник и энергично стала выставлять из шкафа посуду, что-то искать там, трясти пакеты и кульки.
– А печенье у тебя есть? – спросила она. – Помнишь, в золотистой обертке?
– Кончилось печенье, – сказал старик и, вытирая руки, уставился на Кирилла.
– Завтра купи обязательно, – наставительно произнесла она. – Я его очень люблю.
– Если пойду мимо овощного – куплю…
– Его что, в овощном продают?
– Я там брал… – нехотя бросил он, разглядывая Кирилла. – У молодого человека хорошее лицо. Порода чувствуется… Сильный парень… Твой, что ли?
Он говорил о Кирилле как о неодушевленном предмете.
– Мой, – просто ответила она. – А «Сникерсы» ты, конечно, съел сам?
– Съел, – подтвердил старик. – Я сегодня без обеда…
Он выбрал кисти из красок на палитре, снова вымазал руки и, вытирая их о фартук, вдруг предложил:
– Хочешь, я тебя напишу?
– Не хочу, – бросил Кирилл недружелюбно.
Старик ничуть не расстроился: чувства и страсти в нем улеглись вместе с красками, набросанными на полотно.
– Напрасно… Ты умрешь… Все мы умрем. А портрет останется. И ты будешь жить. Молодой, красивый…
– Зачем уговаривать, если человек не хочет? – как-то между прочим обронила она.
– Конечно, – тут же согласился старик и отступился от Кирилла.
Они переговаривались между собой, как два старых соратника, как много прожившие муж и жена, понимая больше, чем сказано словом. Они будто единожды и когда-то очень давно разобрались во всех истинах, создали из них некую стройную систему, и теперь, если что-то не вписывалось в нее, не отвечало требованиям и законам, попросту отбрасывали как ненужное.
Они будто условились о терминах, значение которых знали только двое. И, как считал Кирилл, в значении этом скрывался тот самый порок.
И не было основания придраться к ним, резко возразить, бурно возмутиться. Напротив, он должен был радоваться тому, что так неожиданно и быстро познает ее, причем самую глубину существа, обычно тщательно скрываемую и почти недоступную.
Чаепитие было таким же стремительным, как раздевание. Она спешила, будто преступник с места преступления.
– Все, уходим! Уходим! Салют!
«Что еще? – гадал он на бегу. – Неужели может быть еще что-то?» Полная непредсказуемость событий хоть и увлекла, но вместе с тем заставляла контролировать свое поведение и держала в напряжении, как будто он сдавал вождение в экстремальных условиях минного поля. Неосторожное движение фрикционом, и – катастрофа…
На сей раз они ворвались в магазин, причем перед самым закрытием. «Все ясно, – решил он. – Сейчас начнутся семейные хлопоты – продукты на ужин и вино…» Однако «семейные хлопоты» начались неожиданно: она выбрала какие-то простенькие обои и банку обойного клея. Кирилл чуть не расхохотался, вспомнив утреннее задание бабушки Полины – клеить обои. Это был рок! Сегодня ему придется делать ремонт!
И было немного странно, что она, сиявшая своей порочной красотой, может еще заниматься какими-то хозяйственными делами. Кирилл втащил рулоны обоев и клей на четвертый этаж общежития с пустынными коридорами и пожалел, что вырядился в парадный мундир: со стороны в качестве носильщика он выглядел несуразно. Больше бы подошла пятнистая афганка, но авантюра есть авантюра!
Она открыла дверь одной из комнат, впустила Кирилла.
– Это наш фронт работ! – воскликнула она радостно. И вообще все на свете она делала с задором и азартом, и причиной тут была вовсе не встреча их с Кириллом: в радости ощущалась привычка.
Комната оказалась совершенно пустой, остались лишь следы от мебели, стоявшей на полу, да мусор покинутого жилья. И пузатая сумка в углу.
– Понял, – сказал Кирилл. – Ты получила эту комнату.
– Получила, да не эту! – засмеялась она.
И тут мимо! Чтобы больше не попадать впросак, он решил вообще ничего не спрашивать и не комментировать.
Она открыла сумку, выбросила на подоконник халат, тапочки, косынку, порылась в недрах и выдернула старенькую длинную майку.
– Тебе подойдет?
– Вполне.
– Тогда выйди в коридор, – попросила она. – Я переоденусь.
Это говорила она, менее часа назад стоявшая рядом с ним обнаженной, стоило протянуть руку… Он медлил.
– У тебя со слухом порядок? – Она скинула туфли. – Быстро!
Он вышел в коридор, закурил сигарету. Известные ходоки из училища сказали бы о ней так: «Космический корабль многоразового использования „Дюймовочка“. Но ему не хотелось думать, что она корчит сейчас из себя целомудренную девочку, хранящую себя для Единственного. Она выставила его в коридор очень естественно.
Буквально через минуту она открыла дверь:
– Входи! Снимай рубашку, натягивай майку. Обои клеил?
– Никогда!
– Порядок! – И этому она обрадовалась. – Клеить буду я, а ты намазывать клей и подавать.
Кирилл втащил из коридора стол и большой расшатанный табурет. Она расстелила газеты и стала нарезать обои по размеру стены, его же заставила отстригать кромку. И началась работа. Все получалось как-то ловко, стремительно, и он грешным делом начинал думать – уж не на стройке ли она работает? По его разумению, она клеила профессионально, уверенными движениями и без единой складки. Причем все необходимое – ножницы, тряпки, кисти, – все было заранее собрано в сумку.
– Из тебя получится хорошая жена, – совершенно непроизвольно похвалил он.
– Да? Я очень рада, что тебе нравится! – без всякой игры обрадовалась она. Эта несложная работа незаметно начинала сближать их. По крайней мере, на бытовом, «технологическом» уровне они уже хорошо понимали друг друга: все делалось вовремя и точно, в четыре руки. Подавая первые полосы обоев, он невольно цеплялся взглядом за ее ноги, поскольку она стояла под потолком и подол халата был чуть выше его головы. К тому же волновал тонкий запах, исходящий от майки, в которую обрядился Кирилл, и все это мешало – руки делали одно, когда в голове происходило другое. Однако ее наставления, делаемые во время работы, скоро отвлекли его. Кирилл едва успевал намазывать клей, но приловчившись, стал опережать процесс и стоял у стола уже с готовой полосой. И вот когда механизм приработался, как в часах, она неожиданно шатнулась на разболтанном табурете, потеряла равновесие и боком полетела на пол, причем без вскрика. Кирилл поймал ее машинально, принял на руки с обойной полосой, как с пеленкой, и, прижав к себе, спеленал, заклеил ее с головы до ног. Он встрепенулся от запоздалого испуга; она же вдруг рассмеялась и, спрыгнув с рук, стала освобождаться, сдирать с себя обои.
– Из тебя получится хороший муж, – его словами сказала она. – Мне это нравится.
В тот же миг Кирилл понял, что падение это было умышленным, чтобы проверить его реакцию. Но до чего же опасным! Не успей Кирилл подставить руки или вздумай скинуть обойную полосу, чтобы принять ее, она бы зацепилась ногами за стол и ударилась головой об пол. Риск был невероятный! Либо она была действительно блестящей авантюристкой, способной на самые крутые повороты, либо все очень точно просчитала, что мимо рук Кирилла не упадет.
Весь халат, ноги и косынка были измазаны клеем – а он был какой-то химический, засыхал быстро и не оттирался. Она же не расстроилась, махнула рукой:
– Темнеет уже! Потом!
И снова взобралась на стул и табурет.
Через полтора часа они обклеили всю комнату, и оставалось лишь обрезать кромку у потолка. Кирилл проголодался, жизнь по расписанию брала свое, и теперь, как часто бывало, он вспоминал время от времени когда-то недоеденный обед или просто вкусную пищу. И вспомнил, что в гриль-баре сегодня недоел курицу, поскольку надо было внезапно уйти от бумажно-временной соседки. А между тем курица была вкусная!
– Возьми в сумке опасную бритву, – приказала она.
– Сейчас бы не бриться, а закусить! – помечтал он. – У тебя в сумке сухарика не завалялось?
– Отлично! – засмеялась она. – У тебя естественные желания… Мне сегодня есть нельзя, а тебе что-нибудь найдем.
– Диета? – спросил он.
– Увы – нет! – вздохнула она (опять промах!). – Запретили есть. А вообще я люблю поесть!
– А мне – не запретили, – вздохнул он.
К одиннадцати часам комната сияла, и простенькие обои смотрелись строго и аккуратно. Будущая жена Кирилла домывала пол, а он, босой, стоял на чистом, курил и читал старые газеты, когда в дверь постучали. Она выскочила в коридор с половой тряпкой, и оттуда донеслось банальное девичье шушуканье. Во всем этом он уловил призрачное ощущение семьи, может быть, какой-то отзвук подобной будущей картины, очень бытовой, но естественной и приятной. Как будто они живут в гарнизонном офицерском общежитии, он пришел со службы, закурил, взял газету и ждет, когда жена домоет пол и соберет ужин…
Внезапно он поймал себя на том, что вот уже часа два, как ни разу не вспомнил их недавний поход к старику художнику! Буря чувств и страстей бесследно пропала вместе с притягательным и отвратительным пороком, который Кирилл узрел в мастерской. Там была другая ! А эта, с половой тряпкой в руках, измазанная клеем, и есть его будущая жена…
Ему стало отчего-то грустно. Жаль было расставаться с той, другой, порочной и целомудренной, бессовестно-обнаженной перед стариком, перед его блудливым и вместе с тем мудрым глазом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
– Садись сюда! – приказала она Кириллу и подтолкнула к креслу с ободранной позолотой ручек. Кирилл скинул фуражку, снял мундир и по-свойски упал в кресло: жизнь надо воспринимать как воздух, ибо она так же естественна и необходима.
– Опаздываем! – снова напомнил художник. – Скоро изменится освещение, поторопись.
Кирилл поймал ее за руку, привлек поближе и прошептал:
– Сейчас я узнаю твое имя.
– Каким образом? – спросила она беззаботно.
– Он тебя назовет по имени!
– Не назовет, – бросила она. – Потому что не знает.
Старик тем часом возился с мольбертом, вставляя полотно, и не внимал их разговорам.
И здесь произошло то, что Кирилл никак не ожидал при всей своей фантазии и авантюрности настроения. Она вдруг единым движением сорвала с себя широкую маечку, ловко скинула туфельки и сдернула брючки из ткани-плащевки. И то, что было под брюками, – тоже…
Кирилл слегка задохнулся, сглотнул враз пересохшим горлом, но не потерял самообладания. Напротив, сузил веки и попытался равнодушно хмыкнуть, хотя в голове и груди все бурлило и требовало словесного выражения.
Он видел и не видел ее; он не мог оценить ни ее красивой, легкой фигуры, ни стремительных и мягких движений. И чувств, закономерных при этом, он тоже не испытал, ибо не воспринимал ее сейчас как реальность. Она же, наверняка красуясь, а может быть, дразня его, неторопливо прошла к кровати под антресолью и не легла, а как бы положила свое тело. Так кладут драгоценность в футляр…
Силы изображать равнодушие еще были, но отвести взгляд от нее он уже не мог. Все окружающее – и достоевщина, и хорошее искусство – словно смазалось, обратившись в некий тоннель, в конце которого на белом покрывале лежала Она. Из этого состояния его вывел старик. Он закрепил-таки полотно в мольберте и с грохотом опустил его на нужную высоту. И только потом посмотрел на свою натурщицу…
А дальше произошло вообще невообразимое. Старик неожиданно упал на колени и сложил свои заляпанные краской руки, как перед иконой. Сердитость в его голосе враз пропала – что-то страстное и отчаянное услышал Кирилл в его сбивающемся громком шепоте.
– Какая ты прекрасная! У тебя тело светится!.. А грудка! Грудка… Боже мой, а живот… Прекрасная! Очаровательная! Божественная!.. Какая изящная линия! О!.. Мне же не написать тебя такой!
Это напоминало молитву – то ли святого, то ли великого грешника. Он стоял спиной к Кириллу, и тот видел его сморщенный затылок, ссутуленную спину и широко расставленные подошвы драных, заляпанных краской ботинок. А в голосе его уже слышалось исступление.
– Но почему же так?! Твое совершенство, твоя красота пропадут и исчезнут через два десятка лет! А моя мазня!.. Моя мазня останется на века? Ну почему так? Почему я так стар? Где мне взять силы… Где мне взять краски такие…
И вдруг он дернулся, протянул к ней корявую руку:
– Дай прикоснуться к тебе?! Дай?!
Она же молчала, совершенно не реагируя на мольбы и страсти полусумасшедшего художника. Она была неприступна, как если бы находилась в другом времени! А старик на фоне ее казался уродом, Кощеем Бессмертным, скупым рыцарем, чертом! И если бы сейчас он приблизился к ней и прикоснулся – прогремел бы взрыв! Ядерный взрыв, как от соприкосновения критических масс.
Пот давно уже щекотал виски и струился по горлу. Не дождавшись ответа, старик медленно осел, протянутая рука сломалась и коснулась пола. Но взгляд его оставался по-прежнему целеустремленным и каким-то нездоровым. И словно оберегая этот взгляд, как бокал, налитый вровень с краями, старик медленно встал с колен и, нащупав кисть, мазнул ее по палитре-столу и понес к полотну. Кирилл потянулся взглядом за кистью и только сейчас увидел, что на холсте…
Приступ незнакомого чувства – ревности, замешанной, как на палитре, со злостью и ненавистью, – вдруг охватил Кирилла; он забылся, стиснул кулаки, готовый наброситься на старика, сшибить его с ног, опрокинуть мольберт, все размазать, разметать, свалить в одну кучу и на все это исковерканное и разрушенное швырнуть ее! И чтобы ей было больно! Чтобы она измазалась в грязи и краске. И чтобы не было больше этой красоты, вызывающей сумасшествие!
Он гасил в себе этот взрыв, он не давал неведомому бойку разбить капсюль и поджечь порох. Он давил себя за горло, не выпуская на волю крика, когда старик касался кистью ее изображения на полотне. А он касался! Он что-то там мазал своей корявой рукой! Он что-то хотел добавить к ее совершенству!..
Тогда он еще не осмыслил, что происходит в этот миг, и, одержимый чувствами, либо боролся с ними, либо давал им волю. Он, как челнок, переводил взгляд со старика на нее и обратно. И видел не процесс творчества, сложный, малопонятный даже для посвященного человека, а зрел один общий порок, который связывал ее и художника. Он писал ее, потому что обожал женскую красоту, и вот состарившись, превратившись в рухлядь, он продолжал любить женскоетело и с маниакальной страстью пытался получить удовольствие, но уже иным, неестественным путем. А она, зная о том, что прекрасна, любила показывать свою прелесть, любила раздеваться и дразнить, наверное, всех подряд – стариков и молодых. Она любила восторг в жаждущих ее и бессовестных глазах. Она была пропитана этим пороком…
Но именно этот порок удерживал сейчас Кирилла в мастерской. Он словно опутывал его незримой паутиной и незаметно превращал в кокон. Она будто бы бессловесно говорила Кириллу: «Ты же не уйдешь. Ты останешься со мной. Да, я порочна. Но и целомудренна одновременно. Я никому не позволяю прикасаться к себе. И как же мне не раздеваться и не показывать всем свою красоту, если я на самом деле прекрасна и совершенна? А в мире этого так мало… Оглянись же кругом! Повсюду убогость, грязь и мрак. Теперь посмотри на меня! Видишь какая несправедливость: оказывается, все прекрасное таит в себе порок…»
– Я больше сегодня не могу, – сказал старик и бросил кисти прямо в краску на палитре. – У меня отсыхают руки…
И страшный, сгорбленный, с остатками волос, стоящих дыбом вокруг лысины, побрел к ширме в углу, за которой была раковина и журчала вода из неисправного крана. Он стал как-то нудно и долго мыть руки, швыркая длинным носом, будто всхлипывал от усталости и тоски.
Она же бережно поднялась с кровати и, улыбаясь одними губами, приблизилась к Кириллу, потому что ее одежда лежала рядом с ним, на сломанном вытертом стуле. Можно было протянуть руку и притронуться, и Кирилл едва удержался, вцепившись пальцами в ручку кресла. Ему словно кто-то подсказывал, что делать этого сейчас нельзя – разрушится целомудренность и она целиком опустится в порок, как в черную краску.
– Ты умница, – вдруг склонившись к его охолодевшему уху, прошептала она. – Ты мне нравишься…
Оброненный этот легкий шепоток пронзил его и еще туже затянул неисчислимые петли кокона. Он понял в тот момент, что никогда не сможет оставить ее, но и простить ей порока тоже никогда не сможет.
Она так же стремительно оделась и села на стул. Она устала! Она словно только сейчас закончила трудную работу и вот наконец разогнулась и присела, опустив безвольные руки и расслабив спину.
– Ставь чайник, – велел старик. – У нас есть немного времени…
Она включила электрический чайник и энергично стала выставлять из шкафа посуду, что-то искать там, трясти пакеты и кульки.
– А печенье у тебя есть? – спросила она. – Помнишь, в золотистой обертке?
– Кончилось печенье, – сказал старик и, вытирая руки, уставился на Кирилла.
– Завтра купи обязательно, – наставительно произнесла она. – Я его очень люблю.
– Если пойду мимо овощного – куплю…
– Его что, в овощном продают?
– Я там брал… – нехотя бросил он, разглядывая Кирилла. – У молодого человека хорошее лицо. Порода чувствуется… Сильный парень… Твой, что ли?
Он говорил о Кирилле как о неодушевленном предмете.
– Мой, – просто ответила она. – А «Сникерсы» ты, конечно, съел сам?
– Съел, – подтвердил старик. – Я сегодня без обеда…
Он выбрал кисти из красок на палитре, снова вымазал руки и, вытирая их о фартук, вдруг предложил:
– Хочешь, я тебя напишу?
– Не хочу, – бросил Кирилл недружелюбно.
Старик ничуть не расстроился: чувства и страсти в нем улеглись вместе с красками, набросанными на полотно.
– Напрасно… Ты умрешь… Все мы умрем. А портрет останется. И ты будешь жить. Молодой, красивый…
– Зачем уговаривать, если человек не хочет? – как-то между прочим обронила она.
– Конечно, – тут же согласился старик и отступился от Кирилла.
Они переговаривались между собой, как два старых соратника, как много прожившие муж и жена, понимая больше, чем сказано словом. Они будто единожды и когда-то очень давно разобрались во всех истинах, создали из них некую стройную систему, и теперь, если что-то не вписывалось в нее, не отвечало требованиям и законам, попросту отбрасывали как ненужное.
Они будто условились о терминах, значение которых знали только двое. И, как считал Кирилл, в значении этом скрывался тот самый порок.
И не было основания придраться к ним, резко возразить, бурно возмутиться. Напротив, он должен был радоваться тому, что так неожиданно и быстро познает ее, причем самую глубину существа, обычно тщательно скрываемую и почти недоступную.
Чаепитие было таким же стремительным, как раздевание. Она спешила, будто преступник с места преступления.
– Все, уходим! Уходим! Салют!
«Что еще? – гадал он на бегу. – Неужели может быть еще что-то?» Полная непредсказуемость событий хоть и увлекла, но вместе с тем заставляла контролировать свое поведение и держала в напряжении, как будто он сдавал вождение в экстремальных условиях минного поля. Неосторожное движение фрикционом, и – катастрофа…
На сей раз они ворвались в магазин, причем перед самым закрытием. «Все ясно, – решил он. – Сейчас начнутся семейные хлопоты – продукты на ужин и вино…» Однако «семейные хлопоты» начались неожиданно: она выбрала какие-то простенькие обои и банку обойного клея. Кирилл чуть не расхохотался, вспомнив утреннее задание бабушки Полины – клеить обои. Это был рок! Сегодня ему придется делать ремонт!
И было немного странно, что она, сиявшая своей порочной красотой, может еще заниматься какими-то хозяйственными делами. Кирилл втащил рулоны обоев и клей на четвертый этаж общежития с пустынными коридорами и пожалел, что вырядился в парадный мундир: со стороны в качестве носильщика он выглядел несуразно. Больше бы подошла пятнистая афганка, но авантюра есть авантюра!
Она открыла дверь одной из комнат, впустила Кирилла.
– Это наш фронт работ! – воскликнула она радостно. И вообще все на свете она делала с задором и азартом, и причиной тут была вовсе не встреча их с Кириллом: в радости ощущалась привычка.
Комната оказалась совершенно пустой, остались лишь следы от мебели, стоявшей на полу, да мусор покинутого жилья. И пузатая сумка в углу.
– Понял, – сказал Кирилл. – Ты получила эту комнату.
– Получила, да не эту! – засмеялась она.
И тут мимо! Чтобы больше не попадать впросак, он решил вообще ничего не спрашивать и не комментировать.
Она открыла сумку, выбросила на подоконник халат, тапочки, косынку, порылась в недрах и выдернула старенькую длинную майку.
– Тебе подойдет?
– Вполне.
– Тогда выйди в коридор, – попросила она. – Я переоденусь.
Это говорила она, менее часа назад стоявшая рядом с ним обнаженной, стоило протянуть руку… Он медлил.
– У тебя со слухом порядок? – Она скинула туфли. – Быстро!
Он вышел в коридор, закурил сигарету. Известные ходоки из училища сказали бы о ней так: «Космический корабль многоразового использования „Дюймовочка“. Но ему не хотелось думать, что она корчит сейчас из себя целомудренную девочку, хранящую себя для Единственного. Она выставила его в коридор очень естественно.
Буквально через минуту она открыла дверь:
– Входи! Снимай рубашку, натягивай майку. Обои клеил?
– Никогда!
– Порядок! – И этому она обрадовалась. – Клеить буду я, а ты намазывать клей и подавать.
Кирилл втащил из коридора стол и большой расшатанный табурет. Она расстелила газеты и стала нарезать обои по размеру стены, его же заставила отстригать кромку. И началась работа. Все получалось как-то ловко, стремительно, и он грешным делом начинал думать – уж не на стройке ли она работает? По его разумению, она клеила профессионально, уверенными движениями и без единой складки. Причем все необходимое – ножницы, тряпки, кисти, – все было заранее собрано в сумку.
– Из тебя получится хорошая жена, – совершенно непроизвольно похвалил он.
– Да? Я очень рада, что тебе нравится! – без всякой игры обрадовалась она. Эта несложная работа незаметно начинала сближать их. По крайней мере, на бытовом, «технологическом» уровне они уже хорошо понимали друг друга: все делалось вовремя и точно, в четыре руки. Подавая первые полосы обоев, он невольно цеплялся взглядом за ее ноги, поскольку она стояла под потолком и подол халата был чуть выше его головы. К тому же волновал тонкий запах, исходящий от майки, в которую обрядился Кирилл, и все это мешало – руки делали одно, когда в голове происходило другое. Однако ее наставления, делаемые во время работы, скоро отвлекли его. Кирилл едва успевал намазывать клей, но приловчившись, стал опережать процесс и стоял у стола уже с готовой полосой. И вот когда механизм приработался, как в часах, она неожиданно шатнулась на разболтанном табурете, потеряла равновесие и боком полетела на пол, причем без вскрика. Кирилл поймал ее машинально, принял на руки с обойной полосой, как с пеленкой, и, прижав к себе, спеленал, заклеил ее с головы до ног. Он встрепенулся от запоздалого испуга; она же вдруг рассмеялась и, спрыгнув с рук, стала освобождаться, сдирать с себя обои.
– Из тебя получится хороший муж, – его словами сказала она. – Мне это нравится.
В тот же миг Кирилл понял, что падение это было умышленным, чтобы проверить его реакцию. Но до чего же опасным! Не успей Кирилл подставить руки или вздумай скинуть обойную полосу, чтобы принять ее, она бы зацепилась ногами за стол и ударилась головой об пол. Риск был невероятный! Либо она была действительно блестящей авантюристкой, способной на самые крутые повороты, либо все очень точно просчитала, что мимо рук Кирилла не упадет.
Весь халат, ноги и косынка были измазаны клеем – а он был какой-то химический, засыхал быстро и не оттирался. Она же не расстроилась, махнула рукой:
– Темнеет уже! Потом!
И снова взобралась на стул и табурет.
Через полтора часа они обклеили всю комнату, и оставалось лишь обрезать кромку у потолка. Кирилл проголодался, жизнь по расписанию брала свое, и теперь, как часто бывало, он вспоминал время от времени когда-то недоеденный обед или просто вкусную пищу. И вспомнил, что в гриль-баре сегодня недоел курицу, поскольку надо было внезапно уйти от бумажно-временной соседки. А между тем курица была вкусная!
– Возьми в сумке опасную бритву, – приказала она.
– Сейчас бы не бриться, а закусить! – помечтал он. – У тебя в сумке сухарика не завалялось?
– Отлично! – засмеялась она. – У тебя естественные желания… Мне сегодня есть нельзя, а тебе что-нибудь найдем.
– Диета? – спросил он.
– Увы – нет! – вздохнула она (опять промах!). – Запретили есть. А вообще я люблю поесть!
– А мне – не запретили, – вздохнул он.
К одиннадцати часам комната сияла, и простенькие обои смотрелись строго и аккуратно. Будущая жена Кирилла домывала пол, а он, босой, стоял на чистом, курил и читал старые газеты, когда в дверь постучали. Она выскочила в коридор с половой тряпкой, и оттуда донеслось банальное девичье шушуканье. Во всем этом он уловил призрачное ощущение семьи, может быть, какой-то отзвук подобной будущей картины, очень бытовой, но естественной и приятной. Как будто они живут в гарнизонном офицерском общежитии, он пришел со службы, закурил, взял газету и ждет, когда жена домоет пол и соберет ужин…
Внезапно он поймал себя на том, что вот уже часа два, как ни разу не вспомнил их недавний поход к старику художнику! Буря чувств и страстей бесследно пропала вместе с притягательным и отвратительным пороком, который Кирилл узрел в мастерской. Там была другая ! А эта, с половой тряпкой в руках, измазанная клеем, и есть его будущая жена…
Ему стало отчего-то грустно. Жаль было расставаться с той, другой, порочной и целомудренной, бессовестно-обнаженной перед стариком, перед его блудливым и вместе с тем мудрым глазом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49