Но, возможно, через год мне предстоит вообще уйти из этого мира, и я заранее прошу у тебя благословения, как у отца. Благослови меня, Алеша. В письме так и напиши: „Благословляю тебя на святое дело“. Я должен показать его своему духовнику…»
Все можно было сделать – восстановить ротонду из белого камня, от единичных побегов, от старых корней возродить сад, но как было собрать семью, из чего вытесать колонны, подпирающие свод, и как привить к корню отсохшие и одичавшие ветви?
Верная надежда была – Кирилл. Отслужит три года – в академию, а после нее можно добиться назначения в мотострелковую дивизию, где есть танковый полк. Час езды на электричке – и дома. И если сейчас женится – никаких офицерских общежитий и частных квартир поблизости от части. Жена должна жить дома. Да было ли когда в истории русской армии, чтобы офицеры таскали за собой свои семьи? Ютились черт те где, подвергались опасности, брались в заложники? Жены и дети не должны знать «тягот и лишений», не их это участь. Военные городки, временные квартиры, вечная жизнь на чемоданах и вездесущий дух солдатчины выедал из детей не только любовь к военной службе, но и само детство. Двух сыновей старшего Ерашова канатом в армию не затащишь. У них уже сейчас стойкая ненависть к военной службе, да и вообще ко всему: в десять-двенадцать лет от роду они устали от жизни, потому что никогда не жили дома. А жена старшего Ерашова, Екатерина, давно уж поклялась, что не отпустит сыновей в суворовское и убережет от армии. Алексей же мечтал если не из братьев, то из сыновей вырастить «военную косточку»… Теперь их нужно срочно вывозить домой, заниматься с ними строительством, садом, чтобы они постепенно пришли в себя, как после космического полета. И когда дети снова станут детьми, можно сводить их на кладбище и показать могилы дедов: все мужчины из рода Ерашовых были военными…
Собственно, мысль о возвращении в родовое гнездо возникла из-за детей, из-за желания сохранить, спрятать их и в какой-то степени увести от жестокости мира. Однажды сыновья с матерью поджидали его из полетов, сидели несколько часов под жарким солнцем у КП и гадали: вернется папа или сгорит. И когда он вернулся, Колька с Мишкой стояли у железного забора и смотрели сквозь прутья на летное поле. А там разгружался какой-то вертолет.
– Ну, пошли! – скомандовал отец.
– Погоди, – сказал деловито Колька. – Мы трупы считаем.
– Какие трупы?
– А вон вертолет опять трупы привез! – Мишка указал рукой. – Все в целлофане, как сосиски.
Это было сказано так просто и страшно, без детского содрогания, без ужаса, словно речь шла и в самом деле о сосисках…
В таком состоянии было немыслимо устраивать воспитательные походы к могилам предков.
Об этих могилах он сам узнал всего четыре года назад, случайно, как, впрочем, и о родовой усадьбе. Отец, естественно, о прошлом фамилии Ерашовых рассказывать не мог, поскольку ему самому когда-то прошлое здорово навредило: за происхождение отца отчислили с третьего курса «закрытого» факультета ядерной физики и потом едва восстановили. Так бы и жил в неведении – кто? откуда? – а тут, оказывается, такая история! Триста лет служили России, триста лет ни одна война не обходилась без Ерашовых.
А получилось так: в очередном отпуске по пути в Питер заехали в Москву и остановились на несколько дней, чтобы детям показать столицу, свозить на экскурсию по «Золотому кольцу». Остановились в каком-то городе, не входящем в заповедное кольцо, и экскурсовод неожиданно объявляет по громкоговорителю:
– Этот город известен тем, что на его окраине расположен самый лучший в средней полосе России Дендрарий, основанный более трехсот лет назад боярином Ерашовым. Создание Дендрария благословил сам государь Алексей Михайлович и даровал боярину земли со своей любимой дубравой. Самому древнему дереву в Дендрарии – более восьмисот лет.
Жена Ерашова толкнула мужа и еще посмеялась не ты ли, мол, боярин Ерашов? Алексея же словно током ударило: на мгновение почудилось, будто давно когда-то он уже был здесь! Хотя знал, что никогда даже не проезжал этого города. Тогда он подошел к женщине-экскурсоводу и спросил:
– А имя Михаил Сергеевич Ерашов вам ничего не говорит?
Так звали деда, которого Алексей никогда не видел не то что живого, но и на фотографиях.
– Как же! Это сын Сергея Николаевича Ерашова, – просто ответила она. – Известного своей теорией о гибели динозавров. А Михаил Сергеевич был медиком и создал в этом городе Институт вакцин и сывороток.
Дед Алексея действительно был медиком, скорее всего, репрессированным в тридцатые годы. Все это могло быть простым совпадением, однако Алексей уговорил жену сойти с автобуса и задержаться хотя бы до вечера. Сначала они отправились в Дендрарий и долго по нему ходили и даже немного поплутали, а потом вышли к дому Ерашовых и, на счастье, встретили Аристарха Павловича. Тот же на память знал всю родовую Ерашовых, до седьмого колена, и, зазвав к себе в гости, поил чаем и сыпал именами, датами и историями. И вдруг спохватился:
– Тиимать! Бабушка Полина-то жива! Она же ваша родня!
Ни о какой бабушке Полине Алексей и слыхом не слыхивал. Аристарх же Павлович схватил его за руку и потащил на первый этаж, к Полине Михайловне.
– Баба Поля! А баба Поля! Я родню твою нашел!
Бабушка Полина оказалась племянницей деда по женской линии – хоть дальняя, но родня! Сначала они задержались на день, потом на неделю, да так и прожили здесь весь отпуск. За месяц дети так привыкли, что уезжали с ревом, да и самому Ерашову отчего-то хотелось плакать. Правда, сыновья скоро забыли раздольное житье в родовом гнезде и снова втянулись в будни военного поселения. И вспоминали только Колокольный дуб, поразивший их воображение: они никогда не видели деревьев, стоящих на постаменте…
Во время войны, когда немцы захватили город, в первую очередь стали спиливать и вывозить в Германию деревья ценных пород и реликтовые образцы. Работала в Дендрарии целая саперная рота с машинами, кранами и бульдозерами. Около двух десятков дубов они повалили, раскряжевали и отправили эшелоном, но когда подступились к реликтам, то техника оказалась бессильной. Колокольный дуб рубили топорами посменно день и ночь и с одной стороны дорубились до самой его древней части – сердцевины. Сердцевина оказалась мощной, в обхват, и древесина была красного цвета, но щепки быстро синели на свету, словно обескровленные. И крепость ее оказалось такой, что топоры крупповской стали выкрашивались и зубрились, будто о железо. Тогда немцы привезли взрывчатку, заложили ее в разруб и взорвали. Дуб лишь содрогнулся и устоял. Подошли, посмотрели – ничего не сделалось, только пощипало кору да мягкие верхние слои. В другой раз заряды заложили с двух сторон, в надежде, что ударом взрыва сердцевина переломится, да ни тут-то было! Даже трещин не дало! Приехал какой-то инженер, сделал расчет, и тогда взрывчатку забили не в разрубы, а по кругу напротив них, чтобы сделать кольцевой взрыв. И сделали. С соседних деревьев кору сбило, кучу ветвей наломало, а сердцевина Колокольного дуба выдержала и только почернела от гари. После этого немцы отступились, к тому же ударили морозы и началось наступление русских. Немцев выбили из города, а дуб до самой весны простоял с огромной черной раной, откуда вместе с оттепелью ручьем хлынул сок. Дендрарий тогда относился к Поместному лесничеству и числился просто лесным массивом с особо ценными породами, и все древние деревья стояли на учете. Колокольный дуб списали и вычеркнули из книги. Всю весну из разруба хлестал сок, и никто не собирался его спасать – некому было, да и не до того. Но странное дело: на нем с опозданием, а все-таки начали распускаться листья. И тогда старики лесники с ребятишками собрались и начали тряпьем и веревками заматывать рану. Замотали, засмолили, но сок все равно просачивался и стекал на землю. К тому же опасались, что в сильный ветер дуб может упасть и ободрать многие соседние деревья. И тогда кому-то в голову пришло заделать дерево в бетон, благо что от немцев осталось много цемента. Соорудили вокруг ствола опалубку на высоту трех метров, залили ее бетоном да еще забутили камнем. У Колокольного дуба было два мощных отростка, между которых вешали колокол, так вот больший отросток отсох, а меньший выжил, хотя на нем ежегодно отмирали ветви.
С той поры бетон в верхней части побелел, слегка выветрился, а в нижней, от земли, подернулся зеленым мхом и стал походить на дерево. Почему-то было жутковато стоять возле него, особенно одному и в вечернее время. Создавалось полное впечатление, что живое дерево стоит на четырехгранной огромной глыбе. К тому же к постаменту была прикручена доска с надписью, где рассказывалась история дерева, и начиналась она с того, что Колокольный дуб помнит татаро-монгольское нашествие…
И вот дети старшего Ерашова, уже много повидавшие и многое пережившие, вдруг напугались этого дуба и боялись гулять одни по Дендрарию. А Ерашова пугало их отношение к жизни и восприятие мира: они не ужасались от смерти человека, но с первобытной дрожью страшились умирающего дерева.
Что это было? Неосознанное движение детской души, преклоняющейся перед величием смерти природы? И напротив, она, душа, молчала, взирая на дело привычное и обыденное – человеческая смерть?
Алексей вернулся к дому и сел на ступенях парадного: не хотелось вносить свои мысли туда, где была радость. Кирилл же увидел его и немедленно оказался рядом, прижался плечом к его плечу. Сидел на мокрой ступени и не замечал этого.
– Не боишься оставлять без присмотра? – спросил старший Ерашов. – Смотри, улетит жар-птица. Или перышки пощиплют.
– Здесь я ничего не боюсь, – заверил Кирилл. – Ее бабушка Полина взяла на крюк, и ни на шаг…
– Давно знакомы?
– В семнадцать двадцать будет ровно сутки, – Кирилл сказал это с удовольствием: дескать, вот как надо брать невест!
– Приличный срок, – проронил Алексей. – Ну, смотри, брат, сам выбирал…
– И не жалею! – Он заговорил горячо: – Ты знаешь, Алеша, она потрясающая девчонка! Ни на кого не похожа!
– Разумеется! – усмехнулся старший Ерашов. – Созывай родню на свадьбу. Когда свадьба-то?
– Мы хотели сразу, в три дня, – Кирилл досадно вздохнул. – В загсе потребовали документы… Ну и вот, ровно через месяц теперь.
– Новый адрес Олега есть?
– Нет, он же потерялся, ни одного письма…
– Адрес дам, – пообещал Алексей. – Олега обязательно вытащи. Напиши ему хорошее письмо… В общем, чтобы Олег был!
– Понял, командир!.. Ты зачем приехал, Алеш? Неожиданно…
– К Седому приехал, – сдержанно сказал старший Ерашов.
– К Седому? – изумился Кирилл. – Неужели у вас сохранились отношения? И он тебя принял?
– Принять-то принял…
– Но ничем не помог!
– Да, брат, – вздохнул старший Ерашов. – Седой сам помощи просит… Ладно! Забыли! Короче, я ухожу из армии совсем. Вчистую!
Кирилл встал, недоуменно помотал головой:
– Ты что, Алеш? Ты же писал, даже в военкомат согласен? Ну дела!..
– С тобой заключили контракт? Заключили, вместе с назначением, – Алексей тоже встал, но на ступень ниже брата. – А со мной – нет. Теперь подумай: почему со старыми боевыми офицерами не заключают контрактов? Мы что, не нужны армии?
Кирилл помолчал, сказал с растерянностью:
– Я пока в этом не разобрался, Алеша. В училище ничего не поймешь.
– Вот потому с тобой и заключили контракт, что ты ни в чем не разбираешься, – старший Ерашов похлопал его по плечу. – Ну, ничего, разберешься! И больше ни слова об этом! Пошли в дом!
– Алеша, погоди, – Кирилл стоял растерянный. – Ты уйдешь в отставку, а я что? Один в армии останусь? Я же хотел с тобой. Всем говорил, у меня отец и брат… Может, на преподавательскую? Ты же хотел!
– Нет, Кирюша, принципиально уйду, – он обнял брата и повел в дом. – Чего ты напугался? Один… В академию помогу поступить. С назначением поближе к дому – тоже… А я стану твою жену-красавицу тут охранять! Знаешь, какой глаз за ней нужен? Того и смотри – умыкнут! Детей твоих нянчить буду! Племянников, а?
– Я хотел ее с собой… – начал было Кирилл, однако брат развернул его к себе, сказал мягко и определенно, как это он умел:
– Жену оставишь дома. И убедишь ее, что она должна жить в семье. Все понял?
– Понял, командир, – подчинился Кирилл. – Опять я остаюсь совсем один, как в Доме ребенка. Вот судьба, тиимать!
– Ничего, тут близко, – успокоил Алексей. – Сам будешь приезжать, она к тебе съездит… Зато знаешь, когда долго не видишь жену, так волнуешься, так в душе щемит – как будто впервые встретил. И домой будешь рваться, дни считать… Запомни, брат: красивая офицерская жена в военном городке – всем беда. И тебе в первую очередь. Не от снаряда в танке сгоришь, а от ревности… Поначалу, бывало, мне надо боевую задачу выполнять, а я лечу и думаю: на нее тогда в магазине один майор смотрел. Так смотрел, подлец! Интересно, что она станет делать, если этот майор припрется к ней с цветами, с шампанским… И знаешь, Кирюша, – он взял себя за горло. – Эта штука вот так давит, днем и ночью… И тогда становишься как больной, ничто не в радость. А я ведь, Кирюша, не ревнивец, не такой, чтобы… Просто Катюша была очень красивой, все озирались. Это она за последние годы сдала, когда я по госпиталям начал валяться, особенно после Афгана… Красивая женщина, брат, величайшая ценность. И мужчины будут к ней тянуться, независимо от ее поведения. Все в мире уйдет в прах, все забудется, а она останется. Никто не знает, что было в Древнем Египте или Греции, но все помнят Нефертити, Клеопатру, Таис Афинскую…
В это время на крыльцо вышла Аннушка, стремительно схватила Кирилла под руку:
– Извините, что вторгаюсь в мужскую беседу. Бабушка Полина всех требует к себе.
– Вот и она останется, – сказал старший Ерашов. – Генерала Ерашова забудут. Мало ли было генералов? Анна Ледяева – единственная и неповторимая, и если бы кто-нибудь написал ее портрет и обессмертил…
– Вы о чем это? – подозрительно спросила Аннушка.
– Так, мужской разговор, – бросил Кирилл. – У тебя нос, как у Клеопатры.
– О чем могут говорить два солдафона? – засмеялся старший Ерашов. – Конечно, о женщинах!
Бабушка Полина полулежала в мягком кресле, прикрытая байковым одеялом. Горделивая ее осанка и манера говорить властно и непререкаемо не были игрой в старую барыню; она таковой оставалась всю жизнь, и лишь в какой-то период, когда обезножила и немощная оказалась на чужих руках, как бы поступилась своим нравом и привычками. И теперь, обретя круг близких, она вновь стала сама собой. Ей хотелось править в доме, распоряжаться, и это ей не доставляло удовольствие, скорее, напротив, приносило хлопоты, некоторую обузу, однако она мирилась со всеми неудобствами – что же поделать? Судьба всякого старшего в семье и доме.
– Господа, нам следует решить на семейном совете, как будем справлять свадьбу, – заявила она. – Пока же я слышу восторг, ликование и шутки, а нужно подумать серьезно. Событие очень важное.
Все сразу как-то примолкли, словно наконец осознали ответственность происшедшего. А Валентина Ильинишна и Наталья Ивановна засобирались уходить, на сей раз решительно. Бабушка Полина не задерживала, да еще попросила Аристарха Павловича проводить женщин и тем самым оставляла на совет только родню.
– Финансовые расходы я беру на себя, – сразу сказал старший Ерашов, – Думаю, Вера поможет…
– Почему же меня не берете в расчет? – вдруг обиделась бабушка Полина. – Я считаю своим долгом помочь молодым. Они мне оба очень нравятся. Кирилл, конечно, еще недоросль, балбес, но Аннушка – девушка чудесная. А тебе, Алеша, деньги понадобятся на переезд и на обустройство.
– Дайте слово балбесу! – встрял Кирилл. – Во-первых, попрошу не разоряться и не закатывать купеческой свадьбы. Во-вторых…
– Во-вторых, помолчи! – обрезала бабушка Полина. – Особенно когда говорят старшие. Я кое-что сберегла. У меня есть сто рублей, и я их отдаю на свадьбу. В гроб мне их не надо, а на такое дело мне не жаль.
Наступила какая-то неловкая пауза. Все переглядывались, и никто не отваживался возразить либо внести ясность: похоже, бабушка Полина отстала от жизни, от цен и глубоко заблуждалась. Старший Ерашов все-таки решился:
– Сто рублей, Полина Михайловна, деньги сейчас небольшие…
– Знаю я, что вы обо мне думаете, – перебила бабушка Полина. – Мол, старуха из ума выжила… Так вот, чтобы больше так не думали, я вас заверяю, что я – в полном духовном здравии. А сто рублей у меня не вашими рублями – золотыми десятками. Ну-ка, Надежда Александровна, принеси деньги.
Аннушка пришла в тихий восторг и поцеловала бабушку Полину – дескать, здорово она вас! Надежда Александровна принесла узелок с монетами и подала бабушке Полине. Та же с удовольствием и гордостью, развязала шелковый носовой платок и бросила его на стол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Все можно было сделать – восстановить ротонду из белого камня, от единичных побегов, от старых корней возродить сад, но как было собрать семью, из чего вытесать колонны, подпирающие свод, и как привить к корню отсохшие и одичавшие ветви?
Верная надежда была – Кирилл. Отслужит три года – в академию, а после нее можно добиться назначения в мотострелковую дивизию, где есть танковый полк. Час езды на электричке – и дома. И если сейчас женится – никаких офицерских общежитий и частных квартир поблизости от части. Жена должна жить дома. Да было ли когда в истории русской армии, чтобы офицеры таскали за собой свои семьи? Ютились черт те где, подвергались опасности, брались в заложники? Жены и дети не должны знать «тягот и лишений», не их это участь. Военные городки, временные квартиры, вечная жизнь на чемоданах и вездесущий дух солдатчины выедал из детей не только любовь к военной службе, но и само детство. Двух сыновей старшего Ерашова канатом в армию не затащишь. У них уже сейчас стойкая ненависть к военной службе, да и вообще ко всему: в десять-двенадцать лет от роду они устали от жизни, потому что никогда не жили дома. А жена старшего Ерашова, Екатерина, давно уж поклялась, что не отпустит сыновей в суворовское и убережет от армии. Алексей же мечтал если не из братьев, то из сыновей вырастить «военную косточку»… Теперь их нужно срочно вывозить домой, заниматься с ними строительством, садом, чтобы они постепенно пришли в себя, как после космического полета. И когда дети снова станут детьми, можно сводить их на кладбище и показать могилы дедов: все мужчины из рода Ерашовых были военными…
Собственно, мысль о возвращении в родовое гнездо возникла из-за детей, из-за желания сохранить, спрятать их и в какой-то степени увести от жестокости мира. Однажды сыновья с матерью поджидали его из полетов, сидели несколько часов под жарким солнцем у КП и гадали: вернется папа или сгорит. И когда он вернулся, Колька с Мишкой стояли у железного забора и смотрели сквозь прутья на летное поле. А там разгружался какой-то вертолет.
– Ну, пошли! – скомандовал отец.
– Погоди, – сказал деловито Колька. – Мы трупы считаем.
– Какие трупы?
– А вон вертолет опять трупы привез! – Мишка указал рукой. – Все в целлофане, как сосиски.
Это было сказано так просто и страшно, без детского содрогания, без ужаса, словно речь шла и в самом деле о сосисках…
В таком состоянии было немыслимо устраивать воспитательные походы к могилам предков.
Об этих могилах он сам узнал всего четыре года назад, случайно, как, впрочем, и о родовой усадьбе. Отец, естественно, о прошлом фамилии Ерашовых рассказывать не мог, поскольку ему самому когда-то прошлое здорово навредило: за происхождение отца отчислили с третьего курса «закрытого» факультета ядерной физики и потом едва восстановили. Так бы и жил в неведении – кто? откуда? – а тут, оказывается, такая история! Триста лет служили России, триста лет ни одна война не обходилась без Ерашовых.
А получилось так: в очередном отпуске по пути в Питер заехали в Москву и остановились на несколько дней, чтобы детям показать столицу, свозить на экскурсию по «Золотому кольцу». Остановились в каком-то городе, не входящем в заповедное кольцо, и экскурсовод неожиданно объявляет по громкоговорителю:
– Этот город известен тем, что на его окраине расположен самый лучший в средней полосе России Дендрарий, основанный более трехсот лет назад боярином Ерашовым. Создание Дендрария благословил сам государь Алексей Михайлович и даровал боярину земли со своей любимой дубравой. Самому древнему дереву в Дендрарии – более восьмисот лет.
Жена Ерашова толкнула мужа и еще посмеялась не ты ли, мол, боярин Ерашов? Алексея же словно током ударило: на мгновение почудилось, будто давно когда-то он уже был здесь! Хотя знал, что никогда даже не проезжал этого города. Тогда он подошел к женщине-экскурсоводу и спросил:
– А имя Михаил Сергеевич Ерашов вам ничего не говорит?
Так звали деда, которого Алексей никогда не видел не то что живого, но и на фотографиях.
– Как же! Это сын Сергея Николаевича Ерашова, – просто ответила она. – Известного своей теорией о гибели динозавров. А Михаил Сергеевич был медиком и создал в этом городе Институт вакцин и сывороток.
Дед Алексея действительно был медиком, скорее всего, репрессированным в тридцатые годы. Все это могло быть простым совпадением, однако Алексей уговорил жену сойти с автобуса и задержаться хотя бы до вечера. Сначала они отправились в Дендрарий и долго по нему ходили и даже немного поплутали, а потом вышли к дому Ерашовых и, на счастье, встретили Аристарха Павловича. Тот же на память знал всю родовую Ерашовых, до седьмого колена, и, зазвав к себе в гости, поил чаем и сыпал именами, датами и историями. И вдруг спохватился:
– Тиимать! Бабушка Полина-то жива! Она же ваша родня!
Ни о какой бабушке Полине Алексей и слыхом не слыхивал. Аристарх же Павлович схватил его за руку и потащил на первый этаж, к Полине Михайловне.
– Баба Поля! А баба Поля! Я родню твою нашел!
Бабушка Полина оказалась племянницей деда по женской линии – хоть дальняя, но родня! Сначала они задержались на день, потом на неделю, да так и прожили здесь весь отпуск. За месяц дети так привыкли, что уезжали с ревом, да и самому Ерашову отчего-то хотелось плакать. Правда, сыновья скоро забыли раздольное житье в родовом гнезде и снова втянулись в будни военного поселения. И вспоминали только Колокольный дуб, поразивший их воображение: они никогда не видели деревьев, стоящих на постаменте…
Во время войны, когда немцы захватили город, в первую очередь стали спиливать и вывозить в Германию деревья ценных пород и реликтовые образцы. Работала в Дендрарии целая саперная рота с машинами, кранами и бульдозерами. Около двух десятков дубов они повалили, раскряжевали и отправили эшелоном, но когда подступились к реликтам, то техника оказалась бессильной. Колокольный дуб рубили топорами посменно день и ночь и с одной стороны дорубились до самой его древней части – сердцевины. Сердцевина оказалась мощной, в обхват, и древесина была красного цвета, но щепки быстро синели на свету, словно обескровленные. И крепость ее оказалось такой, что топоры крупповской стали выкрашивались и зубрились, будто о железо. Тогда немцы привезли взрывчатку, заложили ее в разруб и взорвали. Дуб лишь содрогнулся и устоял. Подошли, посмотрели – ничего не сделалось, только пощипало кору да мягкие верхние слои. В другой раз заряды заложили с двух сторон, в надежде, что ударом взрыва сердцевина переломится, да ни тут-то было! Даже трещин не дало! Приехал какой-то инженер, сделал расчет, и тогда взрывчатку забили не в разрубы, а по кругу напротив них, чтобы сделать кольцевой взрыв. И сделали. С соседних деревьев кору сбило, кучу ветвей наломало, а сердцевина Колокольного дуба выдержала и только почернела от гари. После этого немцы отступились, к тому же ударили морозы и началось наступление русских. Немцев выбили из города, а дуб до самой весны простоял с огромной черной раной, откуда вместе с оттепелью ручьем хлынул сок. Дендрарий тогда относился к Поместному лесничеству и числился просто лесным массивом с особо ценными породами, и все древние деревья стояли на учете. Колокольный дуб списали и вычеркнули из книги. Всю весну из разруба хлестал сок, и никто не собирался его спасать – некому было, да и не до того. Но странное дело: на нем с опозданием, а все-таки начали распускаться листья. И тогда старики лесники с ребятишками собрались и начали тряпьем и веревками заматывать рану. Замотали, засмолили, но сок все равно просачивался и стекал на землю. К тому же опасались, что в сильный ветер дуб может упасть и ободрать многие соседние деревья. И тогда кому-то в голову пришло заделать дерево в бетон, благо что от немцев осталось много цемента. Соорудили вокруг ствола опалубку на высоту трех метров, залили ее бетоном да еще забутили камнем. У Колокольного дуба было два мощных отростка, между которых вешали колокол, так вот больший отросток отсох, а меньший выжил, хотя на нем ежегодно отмирали ветви.
С той поры бетон в верхней части побелел, слегка выветрился, а в нижней, от земли, подернулся зеленым мхом и стал походить на дерево. Почему-то было жутковато стоять возле него, особенно одному и в вечернее время. Создавалось полное впечатление, что живое дерево стоит на четырехгранной огромной глыбе. К тому же к постаменту была прикручена доска с надписью, где рассказывалась история дерева, и начиналась она с того, что Колокольный дуб помнит татаро-монгольское нашествие…
И вот дети старшего Ерашова, уже много повидавшие и многое пережившие, вдруг напугались этого дуба и боялись гулять одни по Дендрарию. А Ерашова пугало их отношение к жизни и восприятие мира: они не ужасались от смерти человека, но с первобытной дрожью страшились умирающего дерева.
Что это было? Неосознанное движение детской души, преклоняющейся перед величием смерти природы? И напротив, она, душа, молчала, взирая на дело привычное и обыденное – человеческая смерть?
Алексей вернулся к дому и сел на ступенях парадного: не хотелось вносить свои мысли туда, где была радость. Кирилл же увидел его и немедленно оказался рядом, прижался плечом к его плечу. Сидел на мокрой ступени и не замечал этого.
– Не боишься оставлять без присмотра? – спросил старший Ерашов. – Смотри, улетит жар-птица. Или перышки пощиплют.
– Здесь я ничего не боюсь, – заверил Кирилл. – Ее бабушка Полина взяла на крюк, и ни на шаг…
– Давно знакомы?
– В семнадцать двадцать будет ровно сутки, – Кирилл сказал это с удовольствием: дескать, вот как надо брать невест!
– Приличный срок, – проронил Алексей. – Ну, смотри, брат, сам выбирал…
– И не жалею! – Он заговорил горячо: – Ты знаешь, Алеша, она потрясающая девчонка! Ни на кого не похожа!
– Разумеется! – усмехнулся старший Ерашов. – Созывай родню на свадьбу. Когда свадьба-то?
– Мы хотели сразу, в три дня, – Кирилл досадно вздохнул. – В загсе потребовали документы… Ну и вот, ровно через месяц теперь.
– Новый адрес Олега есть?
– Нет, он же потерялся, ни одного письма…
– Адрес дам, – пообещал Алексей. – Олега обязательно вытащи. Напиши ему хорошее письмо… В общем, чтобы Олег был!
– Понял, командир!.. Ты зачем приехал, Алеш? Неожиданно…
– К Седому приехал, – сдержанно сказал старший Ерашов.
– К Седому? – изумился Кирилл. – Неужели у вас сохранились отношения? И он тебя принял?
– Принять-то принял…
– Но ничем не помог!
– Да, брат, – вздохнул старший Ерашов. – Седой сам помощи просит… Ладно! Забыли! Короче, я ухожу из армии совсем. Вчистую!
Кирилл встал, недоуменно помотал головой:
– Ты что, Алеш? Ты же писал, даже в военкомат согласен? Ну дела!..
– С тобой заключили контракт? Заключили, вместе с назначением, – Алексей тоже встал, но на ступень ниже брата. – А со мной – нет. Теперь подумай: почему со старыми боевыми офицерами не заключают контрактов? Мы что, не нужны армии?
Кирилл помолчал, сказал с растерянностью:
– Я пока в этом не разобрался, Алеша. В училище ничего не поймешь.
– Вот потому с тобой и заключили контракт, что ты ни в чем не разбираешься, – старший Ерашов похлопал его по плечу. – Ну, ничего, разберешься! И больше ни слова об этом! Пошли в дом!
– Алеша, погоди, – Кирилл стоял растерянный. – Ты уйдешь в отставку, а я что? Один в армии останусь? Я же хотел с тобой. Всем говорил, у меня отец и брат… Может, на преподавательскую? Ты же хотел!
– Нет, Кирюша, принципиально уйду, – он обнял брата и повел в дом. – Чего ты напугался? Один… В академию помогу поступить. С назначением поближе к дому – тоже… А я стану твою жену-красавицу тут охранять! Знаешь, какой глаз за ней нужен? Того и смотри – умыкнут! Детей твоих нянчить буду! Племянников, а?
– Я хотел ее с собой… – начал было Кирилл, однако брат развернул его к себе, сказал мягко и определенно, как это он умел:
– Жену оставишь дома. И убедишь ее, что она должна жить в семье. Все понял?
– Понял, командир, – подчинился Кирилл. – Опять я остаюсь совсем один, как в Доме ребенка. Вот судьба, тиимать!
– Ничего, тут близко, – успокоил Алексей. – Сам будешь приезжать, она к тебе съездит… Зато знаешь, когда долго не видишь жену, так волнуешься, так в душе щемит – как будто впервые встретил. И домой будешь рваться, дни считать… Запомни, брат: красивая офицерская жена в военном городке – всем беда. И тебе в первую очередь. Не от снаряда в танке сгоришь, а от ревности… Поначалу, бывало, мне надо боевую задачу выполнять, а я лечу и думаю: на нее тогда в магазине один майор смотрел. Так смотрел, подлец! Интересно, что она станет делать, если этот майор припрется к ней с цветами, с шампанским… И знаешь, Кирюша, – он взял себя за горло. – Эта штука вот так давит, днем и ночью… И тогда становишься как больной, ничто не в радость. А я ведь, Кирюша, не ревнивец, не такой, чтобы… Просто Катюша была очень красивой, все озирались. Это она за последние годы сдала, когда я по госпиталям начал валяться, особенно после Афгана… Красивая женщина, брат, величайшая ценность. И мужчины будут к ней тянуться, независимо от ее поведения. Все в мире уйдет в прах, все забудется, а она останется. Никто не знает, что было в Древнем Египте или Греции, но все помнят Нефертити, Клеопатру, Таис Афинскую…
В это время на крыльцо вышла Аннушка, стремительно схватила Кирилла под руку:
– Извините, что вторгаюсь в мужскую беседу. Бабушка Полина всех требует к себе.
– Вот и она останется, – сказал старший Ерашов. – Генерала Ерашова забудут. Мало ли было генералов? Анна Ледяева – единственная и неповторимая, и если бы кто-нибудь написал ее портрет и обессмертил…
– Вы о чем это? – подозрительно спросила Аннушка.
– Так, мужской разговор, – бросил Кирилл. – У тебя нос, как у Клеопатры.
– О чем могут говорить два солдафона? – засмеялся старший Ерашов. – Конечно, о женщинах!
Бабушка Полина полулежала в мягком кресле, прикрытая байковым одеялом. Горделивая ее осанка и манера говорить властно и непререкаемо не были игрой в старую барыню; она таковой оставалась всю жизнь, и лишь в какой-то период, когда обезножила и немощная оказалась на чужих руках, как бы поступилась своим нравом и привычками. И теперь, обретя круг близких, она вновь стала сама собой. Ей хотелось править в доме, распоряжаться, и это ей не доставляло удовольствие, скорее, напротив, приносило хлопоты, некоторую обузу, однако она мирилась со всеми неудобствами – что же поделать? Судьба всякого старшего в семье и доме.
– Господа, нам следует решить на семейном совете, как будем справлять свадьбу, – заявила она. – Пока же я слышу восторг, ликование и шутки, а нужно подумать серьезно. Событие очень важное.
Все сразу как-то примолкли, словно наконец осознали ответственность происшедшего. А Валентина Ильинишна и Наталья Ивановна засобирались уходить, на сей раз решительно. Бабушка Полина не задерживала, да еще попросила Аристарха Павловича проводить женщин и тем самым оставляла на совет только родню.
– Финансовые расходы я беру на себя, – сразу сказал старший Ерашов, – Думаю, Вера поможет…
– Почему же меня не берете в расчет? – вдруг обиделась бабушка Полина. – Я считаю своим долгом помочь молодым. Они мне оба очень нравятся. Кирилл, конечно, еще недоросль, балбес, но Аннушка – девушка чудесная. А тебе, Алеша, деньги понадобятся на переезд и на обустройство.
– Дайте слово балбесу! – встрял Кирилл. – Во-первых, попрошу не разоряться и не закатывать купеческой свадьбы. Во-вторых…
– Во-вторых, помолчи! – обрезала бабушка Полина. – Особенно когда говорят старшие. Я кое-что сберегла. У меня есть сто рублей, и я их отдаю на свадьбу. В гроб мне их не надо, а на такое дело мне не жаль.
Наступила какая-то неловкая пауза. Все переглядывались, и никто не отваживался возразить либо внести ясность: похоже, бабушка Полина отстала от жизни, от цен и глубоко заблуждалась. Старший Ерашов все-таки решился:
– Сто рублей, Полина Михайловна, деньги сейчас небольшие…
– Знаю я, что вы обо мне думаете, – перебила бабушка Полина. – Мол, старуха из ума выжила… Так вот, чтобы больше так не думали, я вас заверяю, что я – в полном духовном здравии. А сто рублей у меня не вашими рублями – золотыми десятками. Ну-ка, Надежда Александровна, принеси деньги.
Аннушка пришла в тихий восторг и поцеловала бабушку Полину – дескать, здорово она вас! Надежда Александровна принесла узелок с монетами и подала бабушке Полине. Та же с удовольствием и гордостью, развязала шелковый носовой платок и бросила его на стол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49