Притормозил какой-то частник на «Жигулях», выслушал, пожевал губами.
– Пятнадцать штук!
– Поехали!
Кирилл сел в машину на заднее сиденье и, пока ехали к вокзалу, смотрел по сторонам – все было чисто. Эти двое в плащах исчезли. По пути к Дендрарию Кирилл стал представлять, как сейчас войдет в дом и как все ошалеют от неожиданности. Эдакая картина «Не ждали»! Он ехал без предупреждения – не хотел, чтобы лишние люди знали о времени приезда. Кирилл уже совсем успокоился, но тут заметил, что водитель-частник как-то уж очень внимательно поглядывает на него через зеркало заднего обзора. А однажды под красным светофором обернулся к нему вполоборота и, пока ждали зеленого, смотрел с каким-то пристальным прищуром. На улице быстро темнело, к тому же поднятый воротник скрывал половину лица, и разглядеть Кирилла было не просто. И все-таки он сидел настороженный, отворачивался в окно. Возле Дендрария машина остановилась, шофер взял деньги и вдруг спросил:
– Ты где, здесь живешь-то?
– В лесу, – бросил Кирилл и вышел из машины. Она же отъехала к автобусной остановке и там прочно стала: то ли решил посмотреть, куда пойдет Кирилл, то ли ждал новых пассажиров. На всякий случай Кирилл двинулся к девятиэтажкам и там постоял за углом, пока пустой «жигуленок» не умчался в город.
Дендрарий оглушил его ором воронья, кроны деревьев с редкими листьями шевелились от множества птиц; они взлетали и садились, сгибая ветви, снова взлетали и садились, будто исполняя замысловатый, необъяснимый ритуал. Сначала Кириллу показалось, что пошел тяжелый дождь со снегом – застучало по шляпе, по плечам, мазнуло по лицу. Он не успел понять, что это, как неожиданно раздался сухой, приглушенный выстрел и десятки тысяч крыльев одновременно ударили воздух. Небо словно взорвалось, и неведомая ударная волна опрокинула его на землю.
– Не хочу! – закричал он, уползая под дерево. – Нет! Не хочу! Ничего не было… Не было! Я ничего не помню…
Его затрясло, и чтобы сладить с собой, он обхватил ствол дерева, с остервенением, до боли в мышцах обнял его, тем самым как бы стискивая непослушное сознание, забормотал тупо и клятвенно:
– Все забыл. Ничего не помню… Ничего не было. Я все забыл. Я не пошел. Я остался в поле. Ведь я же остался в поле, в соломе… Это они пошли, а я остался…
Он уже не слышал вороньего крика. Усилием воли он задавил в себе память и заставил себя думать о том, как хорошо было лежать в куче преющей соломы среди холмистого убранного поля…
* * *
Танковая колонна остановилась в трех километрах от Кольцевой дороги. Зарево от ночной Москвы разливалось вполнеба и, словно огромный костер, слепило танкистов; ночь казалась темнее, и все ближние предметы растворялись во мраке либо принимали причудливые очертания. Была команда машины не покидать, и потому, чтобы убить время, Кирилл включил прибор ночного видения. Тепловое и световое излучение от огромного города, зеленовато-мерцающее в приборе, резало глаза. Казалось, впереди пылает гигантский пожар, отблески которого лучами пронизывают небо до самого космоса. Эту феерическую картину завершал шевелящийся волнами зеленый нимб, раскинувшийся от горизонта до горизонта. Он то блистал, вскипая радужными пузырями, то прорезывался черными столбами, напоминавшими дым. Ослепнув от этого зрелища, Кирилл развернул прибор в темноту полей. Тут, как на негативной пленке, четко вырисовывались кучи соломы, деревья, кустарники, можно было различить даже следы от колес на взгорке и мелкую насечку стерни на земле Среди этой умиротворяющей, скрытой от простого человеческого глаза ночной природы он увидел какие-то округлые предметы, испускающие яркий свет Будто в темном поле, на маленьком пятачке горят сразу пять костров, пять странных огней, едва касаясь земли, раздуваются слегка вытянутыми вверх шарами и затем обращаются в один тонкий луч, вертикально уходящий в небо. Кирилл повел прибором по лучу – он заканчивался звездой, совершенно правильной геометрической формы. Восьмиконечная звезда неподвижно стояла над полем, и луч, и эти огненные шары – все было словно нарисовано на детском рисунке.
Кирилл откинул люк и, высунувшись по пояс над броней, стал смотреть в поле, туда, где ему привиделись огни Тьма казалась непроницаемой, в глазах плясали зеленые зайчики от прибора, и лишь привыкнув к темноте, он различил на фоне белесого сжатого поля те самые округлые предметы, стоящие неподалеку от дороги и очень напоминавшие пышные кроны молодых берез. Ни под деревьями, ни подле них ничего не было такого, что могло бы давать сильное тепловое излучение: ни костра, ни дыма, ни отраженного света… Он снова глянул в прибор – кроны берез сияли ослепительным светом и рвались в небо, как воздушные шары на нитках.
Кирилл отключил шлемофон и спрыгнул на землю. Несмотря на приказ, офицеры поодиночке давно уже маячили между машин, сидели на броне, мелькали в темноте огоньки сигарет. С обочины дороги березы виделись четче – черные, непроглядные, словно вырезанные из фанеры. Они не могли светиться сами. Обмануть можно было человеческий глаз, способный к впечатлению, но электронный прибор врать не мог. Где-то в кронах был сильнейший источник тепла или света. Влекомый этой загадкой, он сбежал с крутого дорожного откоса и прошел полем метров сто: если дадут приказ двигаться дальше – прежде запустят двигатели, и он успеет вернуться…
Но тут, оказавшись в полной темноте, Кирилл неожиданно понял, что это не березы – слишком правильные очертания шаров. Необъяснимое желание изведать, что же это может быть, заставило его забыть о расстоянии. Он побежал к шарам и вдруг остановился, изумленный.
Прямо среди поля, из земли вырастали церковные купола. Он уже видел их контуры, луковообразные завершения с крестами, казалось, протяни руку, и можно коснуться выпуклой, ребристой поверхности. Это было видение, не иначе, потому что одни купола не могли стоять среди поля, между стогов соломы! Зачарованный, он побежал к куполам и вдруг стал замечать, что они уходят под землю, погружаются в нее, словно тонут. Вот уже исчезли световые барабаны, вот уже различимы лишь одни завершения с крестами!
– Боже мой! – охваченный страхом, пробормотал он и замедлил шаг.
Все было реально вокруг – земля, стерня под ботинками, фишка шлемофона на проводе, темное звездное небо, но исчезающие на глазах купола опрокидывали этот осязаемый, видимый мир! Ничего подобного быть не могло, протестующий разум упрямился видению, однако самый «точный инструмент», человеческий глаз, зрел эти тонущие в земле купола и наполнял душу необъяснимым детским страхом.
– Боже мой…
Земля закачалась под ногами. Он ступал, как во сне, попадая то в яму, то на кочки. На поверхности оставались уже одни кресты, торчащие из земли, как на кладбище. И он бы не пошел дальше, окончательно устрашенный, если бы не заметил, что с каждым шагом начинается обратное движение. Основания крестов стали удлиняться, вот уже появились шишаки под ними – купола вновь вырастали! Кирилл засмеялся и побежал. И почему-то никак не мог добежать, хотя все казалось рядом: серебристые чешуйчатые бока, шары под крестами на острых пиках и сами кресты…
Завороженный зрелищем, он на полном бегу влетел в кучу соломы. Еще громче засмеялся, переполз ее на четвереньках и снова побежал. Купола уже восстали из земли и потянули за собой белесые столбы световых барабанов, и приходилось уже задирать голову, чтобы смотреть на кресты. Кирилл сорвал шлемофон и ощутил блаженную прохладу ветра, ниспадающего сверху. Предощущение того, что он сейчас увидит среди поля грандиозный белый храм, некий град Китеж, вдруг взметнувшийся перед ним, наполняло Кирилла детским бездумным восторгом. Дыхание клокотало в груди, сжимаемое радостным нетерпением. Он готов был, не останавливаясь, вбежать в этот храм, и никто бы на свете не мог его разубедить, что это призрак, что ни куполов, ни крестов не может быть среди осеннего сжатого поля со следами комбайновых колес…
Но храм неожиданно вырос в полную свою высоту и мгновенно отдалился. Кирилл очутился на вершине холма, церковь же оказалась в полукилометре, на другом холме, белая и не такая огромная, как чудилось.
Он на секунду остановился, чтобы перевести дух и пуститься вниз, с горы, да нечаянно обернулся назад…
А там, на шоссе, стояла танковая колонна, черная на фоне светлеющего предрассветного неба…
Он пожалел, что обернулся. Вмиг пропало ощущение чуда и реальный мир отяжелил ноги. Он стоял примерно на середине между белеющим храмом и чернеющей танковой колонной на дороге, а впереди пылала бесконечными огнями Москва. Он повернулся к ней спиной и сел в копну соломы. Холодный предутренний ветер остудил вспотевшую голову.
– Не пойду, – вслух сказал он. – Не хочу. Возьму и останусь здесь.
Он натянул шлемофон и лег, но солома оказалась мокрой и холодной. Озноб от нее проникал сквозь комбинезон, леденил спину. Кирилл разрыл кучу, однако, пролитая дождями, она до самой земли оставалась сырой и навозоподобной.
– Все равно не пойду, – проговорил он, сжимаясь в комок. Пистолет на ремне уперся в живот и тем самым как бы напомнил о себе. Кирилл достал его из кобуры – новенький черный «Макаров» удобно лежал в руке.
– Зачем я согласился? Боже мой… – пробормотал Кирилл. – Что я сделал… Ведь я же не хотел! И сейчас не хочу!
Когда он впервые услышал разговоры о предстоящих учениях с боевыми стрельбами в центре Москвы, не поверил, что такое возможно, ибо большие армейские начальники наперебой уверяли – никому не удастся втянуть армию в конфликт, армия останется вне политики, а танки – за железными воротами частей. Мол-де не то время уже, чтобы гонять танковые колонны по московским улицам, хватит и одного позора, от которого еще не отмылись за два года. А разговоры среди офицеров становились более назойливыми, и чаще всего Кирилл слышал совершенно определенное к этому отношение: в Москву больше не пойдем и никто не отважится отдать приказ во второй раз идти к Белому дому. Но вместе с тем случайным отголоском доносился слух, что пойдут только добровольцы – особо избранные офицерские экипажи, уже сформированные, и в число их невозможно попасть, потому что отбор ведут на уровне командира дивизии. И самому распоследнему полковому шалопаю должно быть известно, что может ожидать счастливчика, включенного в состав такого экипажа. За два месяца службы Кирилл не успел еще сблизиться с кем-то из офицеров до такой степени, чтобы говорить обо всем и откровенно. Он приглядывался к людям, приглядывались и к нему. Кто-то ему нравился, кто‑то раздражал, к кому-то было полное безразличие. Он слишком долго, почти с рождения, жил среди чужих людей, чтобы сразу распахивать перед ними душу. Он слишком хорошо уже знал казарму и военную службу, и потому для себя определил, кто может оказаться добровольцем. В первую очередь те, кто прочно и надолго застрял в старших лейтенантах и капитанах, кому уже обрыдли должности взводных и ротных командиров, кому не светит ни академия, ни штабная работа, а до пенсии еще как до Луны пешком. Эти подпишутся и мать родную расстрелять, чтобы только вырваться из заколдованного круга. В полку их было достаточно, и Кирилл, присматриваясь к ним, представлял, как безысходна и ненавистна им своя собственная судьба, как невыносимо им каждый день являться на службу, механически из года в год, делать одно и то же, говорить одни и те же слова и все глубже закапывать свои надежды.
Упаси Бог от такой доли!
Он никак не рассчитывал, что на него падет жребий, и когда его вызвали к командиру полка, он и в мыслях не держал, что в считанные минуты жизнь его обернется самым неожиданным образом. В кабинете командира полка сидел незнакомый генерал с бледным, нездоровым лицом, который почти слово в слово пересказал все, что говорили среди офицеров. Еще толком не осознав, что от него требуется конкретно, Кирилл в одно мгновение понял, что это предложение – судьба! Что вся его предыдущая жизнь вела именно к этому решительному моменту, к этой узкой, как танковый люк, двери, чтобы, открыв ее, пройти напрямую, нежели чем блуждать по лабиринтам и закоулкам. Это был рок, потому что вместе с его согласием в один миг разрешались все проблемы на много лет вперед. Он получал квартиру в Москве, три тысячи американских долларов, звание через ступень и новую должность. А главное – полную свободу от беспредела всех командиров и начальников, стоящих над «взводным Ванькой». Он слушал какие-то слова о войсковой операции, о мятежниках и бандитах и что‑то отвечал на эти слова, но думал о другом. Бесформенная мысль о своем будущем вдруг стала реальной и зримой, будто сосредоточилась на конце иглы. И держа эту иглу в пальцах, нельзя было раздумывать, ибо так просто отряхнуть сверкающую каплю на землю, откуда уже ничем ее не поднять.
Сомнения и вопросы возникли потом, когда он вышел от командира полка и побежал в парк готовить машину. Он смотрел, как солдаты заряжают кассету боевыми снарядами, как начальник арттехвооружения лично проверяет танковое орудие и пулеметы, какой рысью бегают разгоряченные полковники, начальники дивизионных служб, и постепенно приходил в себя. Несмотря на такую концентрацию старших офицеров в парке, его, «Ваньку взводного», никто не гонял, никто не покрикивал, не командовал. Он стоял как бы в стороне, но вся суета творилась ради него, и на нем все замыкалось в конечном счете. Он просто тут, в парке, пока был не нужен, и его никто не замечал. Разве что незнакомый прапорщик лет тридцати подошел к Кириллу и представился, что он – механик-водитель его экипажа.
Он вдруг заметил, что все эти начальники, эти «полканы», которым в нормальной обстановке следовало походить либо строевым, либо на полусогнутых, делают свое дело как-то истерически-виновато и одновременно с явным облегчением. Им было отпущено лишь снарядить машину, проверить ее готовность к боевым действиям, а все остальное как бы их не касалось. Они уже больше ни за что не отвечали и, кажется, были довольны этим. Они не замечали ни Кирилла, ни прапорщика-водителя только потому, что не хотели замечать, возможно, даже брезговали ими или, хуже того, презирали, однако же, снаряжая боевую машину, ревностно заботились о них, исключали всякое для них неудобство, поломку, задержку. «Полканы» словно забыли о своих званиях и должностях, делая то, что обычно делают солдаты и прапорщики-технари. Они лишь выполняли приказ; все же остальное – взять это оружие в руки и выстрелить – было делом добровольным. И наверное, грязным, потому что «полканам» было легче пачкаться в танковом мазуте…
Он словно отходил от наркоза и начинал ощущать боль; его разрывало пополам – одна нога была еще на берегу, но другая уже в лодке.
И это чувство не оставляло его больше ни на минуту. Спасением было единственное – не думать о том, что грядет, и внушать себе, что это – всего-навсего учения с боевыми стрельбами, каких было множество. И он твердил себе – не думать, не думать! – отвлекаясь на что угодно, пока, балуясь с прибором ночного видения, не увидел светящихся церковных куполов…
Он зяб и корчился на соломе, вбивая себе в голову другую мысль, что никогда и ни за что не уйдет отсюда. И никто его не станет искать, потому что «учения с боевыми стрельбами» – дело добровольное. Запустят двигатели, покричат, подождут и пойдут в Москву, потому что боевая операция расписана по минутам. А он потом встанет и пойдет к храму, за которым видны крыши домов. Можно попроситься к кому-нибудь и в тепле, в тишине лечь в постель, поскольку очень хочется спать…
Он прикрыл глаза и почувствовал, что от мокрой соломы источается едва уловимое тепло. Спрятав пистолет в кобуру, он сунул руки за пазуху и скорчился еще плотнее, сжался, как эмбрион. Через минуту он и в самом деле согрелся. Ему показалось, что он не спал, а лишь полежал немного с закрытыми глазами, и потому, словно наяву, увидел себя в зеркале – не старым еще, но совершенно седым. И будто за его спиной стоит незнакомая женщина в блеклом, невзрачном платье и что-то держит в вытянутых руках. Кирилл обернулся к ней и увидел перед собой простенький алюминиевый образок на шнурке. Женщина потянулась к Кириллу, чтобы надеть образок на шею, однако в тот миг тишину разорвал гулкий, могучий рев, разом охвативший все пространство.
Он подскочил, вспугнутый этим вселенским звуком: реальный мир был прост, жесток и холоден, как куча осенней соломы…
* * *
Воронье вновь грузно расселось по деревьям, поклонило ветви к земле. Несмолкаемый крик метался над головой…
Кирилл поднялся на ноги – еще покачивало от слабости, дрожали колени, но в мозгу уже посветлело. Эти воспоминания походили на приступы рвоты, с той лишь разницей, что не желудок резко сокращался в спазме, а память, перенасыщенная событиями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
– Пятнадцать штук!
– Поехали!
Кирилл сел в машину на заднее сиденье и, пока ехали к вокзалу, смотрел по сторонам – все было чисто. Эти двое в плащах исчезли. По пути к Дендрарию Кирилл стал представлять, как сейчас войдет в дом и как все ошалеют от неожиданности. Эдакая картина «Не ждали»! Он ехал без предупреждения – не хотел, чтобы лишние люди знали о времени приезда. Кирилл уже совсем успокоился, но тут заметил, что водитель-частник как-то уж очень внимательно поглядывает на него через зеркало заднего обзора. А однажды под красным светофором обернулся к нему вполоборота и, пока ждали зеленого, смотрел с каким-то пристальным прищуром. На улице быстро темнело, к тому же поднятый воротник скрывал половину лица, и разглядеть Кирилла было не просто. И все-таки он сидел настороженный, отворачивался в окно. Возле Дендрария машина остановилась, шофер взял деньги и вдруг спросил:
– Ты где, здесь живешь-то?
– В лесу, – бросил Кирилл и вышел из машины. Она же отъехала к автобусной остановке и там прочно стала: то ли решил посмотреть, куда пойдет Кирилл, то ли ждал новых пассажиров. На всякий случай Кирилл двинулся к девятиэтажкам и там постоял за углом, пока пустой «жигуленок» не умчался в город.
Дендрарий оглушил его ором воронья, кроны деревьев с редкими листьями шевелились от множества птиц; они взлетали и садились, сгибая ветви, снова взлетали и садились, будто исполняя замысловатый, необъяснимый ритуал. Сначала Кириллу показалось, что пошел тяжелый дождь со снегом – застучало по шляпе, по плечам, мазнуло по лицу. Он не успел понять, что это, как неожиданно раздался сухой, приглушенный выстрел и десятки тысяч крыльев одновременно ударили воздух. Небо словно взорвалось, и неведомая ударная волна опрокинула его на землю.
– Не хочу! – закричал он, уползая под дерево. – Нет! Не хочу! Ничего не было… Не было! Я ничего не помню…
Его затрясло, и чтобы сладить с собой, он обхватил ствол дерева, с остервенением, до боли в мышцах обнял его, тем самым как бы стискивая непослушное сознание, забормотал тупо и клятвенно:
– Все забыл. Ничего не помню… Ничего не было. Я все забыл. Я не пошел. Я остался в поле. Ведь я же остался в поле, в соломе… Это они пошли, а я остался…
Он уже не слышал вороньего крика. Усилием воли он задавил в себе память и заставил себя думать о том, как хорошо было лежать в куче преющей соломы среди холмистого убранного поля…
* * *
Танковая колонна остановилась в трех километрах от Кольцевой дороги. Зарево от ночной Москвы разливалось вполнеба и, словно огромный костер, слепило танкистов; ночь казалась темнее, и все ближние предметы растворялись во мраке либо принимали причудливые очертания. Была команда машины не покидать, и потому, чтобы убить время, Кирилл включил прибор ночного видения. Тепловое и световое излучение от огромного города, зеленовато-мерцающее в приборе, резало глаза. Казалось, впереди пылает гигантский пожар, отблески которого лучами пронизывают небо до самого космоса. Эту феерическую картину завершал шевелящийся волнами зеленый нимб, раскинувшийся от горизонта до горизонта. Он то блистал, вскипая радужными пузырями, то прорезывался черными столбами, напоминавшими дым. Ослепнув от этого зрелища, Кирилл развернул прибор в темноту полей. Тут, как на негативной пленке, четко вырисовывались кучи соломы, деревья, кустарники, можно было различить даже следы от колес на взгорке и мелкую насечку стерни на земле Среди этой умиротворяющей, скрытой от простого человеческого глаза ночной природы он увидел какие-то округлые предметы, испускающие яркий свет Будто в темном поле, на маленьком пятачке горят сразу пять костров, пять странных огней, едва касаясь земли, раздуваются слегка вытянутыми вверх шарами и затем обращаются в один тонкий луч, вертикально уходящий в небо. Кирилл повел прибором по лучу – он заканчивался звездой, совершенно правильной геометрической формы. Восьмиконечная звезда неподвижно стояла над полем, и луч, и эти огненные шары – все было словно нарисовано на детском рисунке.
Кирилл откинул люк и, высунувшись по пояс над броней, стал смотреть в поле, туда, где ему привиделись огни Тьма казалась непроницаемой, в глазах плясали зеленые зайчики от прибора, и лишь привыкнув к темноте, он различил на фоне белесого сжатого поля те самые округлые предметы, стоящие неподалеку от дороги и очень напоминавшие пышные кроны молодых берез. Ни под деревьями, ни подле них ничего не было такого, что могло бы давать сильное тепловое излучение: ни костра, ни дыма, ни отраженного света… Он снова глянул в прибор – кроны берез сияли ослепительным светом и рвались в небо, как воздушные шары на нитках.
Кирилл отключил шлемофон и спрыгнул на землю. Несмотря на приказ, офицеры поодиночке давно уже маячили между машин, сидели на броне, мелькали в темноте огоньки сигарет. С обочины дороги березы виделись четче – черные, непроглядные, словно вырезанные из фанеры. Они не могли светиться сами. Обмануть можно было человеческий глаз, способный к впечатлению, но электронный прибор врать не мог. Где-то в кронах был сильнейший источник тепла или света. Влекомый этой загадкой, он сбежал с крутого дорожного откоса и прошел полем метров сто: если дадут приказ двигаться дальше – прежде запустят двигатели, и он успеет вернуться…
Но тут, оказавшись в полной темноте, Кирилл неожиданно понял, что это не березы – слишком правильные очертания шаров. Необъяснимое желание изведать, что же это может быть, заставило его забыть о расстоянии. Он побежал к шарам и вдруг остановился, изумленный.
Прямо среди поля, из земли вырастали церковные купола. Он уже видел их контуры, луковообразные завершения с крестами, казалось, протяни руку, и можно коснуться выпуклой, ребристой поверхности. Это было видение, не иначе, потому что одни купола не могли стоять среди поля, между стогов соломы! Зачарованный, он побежал к куполам и вдруг стал замечать, что они уходят под землю, погружаются в нее, словно тонут. Вот уже исчезли световые барабаны, вот уже различимы лишь одни завершения с крестами!
– Боже мой! – охваченный страхом, пробормотал он и замедлил шаг.
Все было реально вокруг – земля, стерня под ботинками, фишка шлемофона на проводе, темное звездное небо, но исчезающие на глазах купола опрокидывали этот осязаемый, видимый мир! Ничего подобного быть не могло, протестующий разум упрямился видению, однако самый «точный инструмент», человеческий глаз, зрел эти тонущие в земле купола и наполнял душу необъяснимым детским страхом.
– Боже мой…
Земля закачалась под ногами. Он ступал, как во сне, попадая то в яму, то на кочки. На поверхности оставались уже одни кресты, торчащие из земли, как на кладбище. И он бы не пошел дальше, окончательно устрашенный, если бы не заметил, что с каждым шагом начинается обратное движение. Основания крестов стали удлиняться, вот уже появились шишаки под ними – купола вновь вырастали! Кирилл засмеялся и побежал. И почему-то никак не мог добежать, хотя все казалось рядом: серебристые чешуйчатые бока, шары под крестами на острых пиках и сами кресты…
Завороженный зрелищем, он на полном бегу влетел в кучу соломы. Еще громче засмеялся, переполз ее на четвереньках и снова побежал. Купола уже восстали из земли и потянули за собой белесые столбы световых барабанов, и приходилось уже задирать голову, чтобы смотреть на кресты. Кирилл сорвал шлемофон и ощутил блаженную прохладу ветра, ниспадающего сверху. Предощущение того, что он сейчас увидит среди поля грандиозный белый храм, некий град Китеж, вдруг взметнувшийся перед ним, наполняло Кирилла детским бездумным восторгом. Дыхание клокотало в груди, сжимаемое радостным нетерпением. Он готов был, не останавливаясь, вбежать в этот храм, и никто бы на свете не мог его разубедить, что это призрак, что ни куполов, ни крестов не может быть среди осеннего сжатого поля со следами комбайновых колес…
Но храм неожиданно вырос в полную свою высоту и мгновенно отдалился. Кирилл очутился на вершине холма, церковь же оказалась в полукилометре, на другом холме, белая и не такая огромная, как чудилось.
Он на секунду остановился, чтобы перевести дух и пуститься вниз, с горы, да нечаянно обернулся назад…
А там, на шоссе, стояла танковая колонна, черная на фоне светлеющего предрассветного неба…
Он пожалел, что обернулся. Вмиг пропало ощущение чуда и реальный мир отяжелил ноги. Он стоял примерно на середине между белеющим храмом и чернеющей танковой колонной на дороге, а впереди пылала бесконечными огнями Москва. Он повернулся к ней спиной и сел в копну соломы. Холодный предутренний ветер остудил вспотевшую голову.
– Не пойду, – вслух сказал он. – Не хочу. Возьму и останусь здесь.
Он натянул шлемофон и лег, но солома оказалась мокрой и холодной. Озноб от нее проникал сквозь комбинезон, леденил спину. Кирилл разрыл кучу, однако, пролитая дождями, она до самой земли оставалась сырой и навозоподобной.
– Все равно не пойду, – проговорил он, сжимаясь в комок. Пистолет на ремне уперся в живот и тем самым как бы напомнил о себе. Кирилл достал его из кобуры – новенький черный «Макаров» удобно лежал в руке.
– Зачем я согласился? Боже мой… – пробормотал Кирилл. – Что я сделал… Ведь я же не хотел! И сейчас не хочу!
Когда он впервые услышал разговоры о предстоящих учениях с боевыми стрельбами в центре Москвы, не поверил, что такое возможно, ибо большие армейские начальники наперебой уверяли – никому не удастся втянуть армию в конфликт, армия останется вне политики, а танки – за железными воротами частей. Мол-де не то время уже, чтобы гонять танковые колонны по московским улицам, хватит и одного позора, от которого еще не отмылись за два года. А разговоры среди офицеров становились более назойливыми, и чаще всего Кирилл слышал совершенно определенное к этому отношение: в Москву больше не пойдем и никто не отважится отдать приказ во второй раз идти к Белому дому. Но вместе с тем случайным отголоском доносился слух, что пойдут только добровольцы – особо избранные офицерские экипажи, уже сформированные, и в число их невозможно попасть, потому что отбор ведут на уровне командира дивизии. И самому распоследнему полковому шалопаю должно быть известно, что может ожидать счастливчика, включенного в состав такого экипажа. За два месяца службы Кирилл не успел еще сблизиться с кем-то из офицеров до такой степени, чтобы говорить обо всем и откровенно. Он приглядывался к людям, приглядывались и к нему. Кто-то ему нравился, кто‑то раздражал, к кому-то было полное безразличие. Он слишком долго, почти с рождения, жил среди чужих людей, чтобы сразу распахивать перед ними душу. Он слишком хорошо уже знал казарму и военную службу, и потому для себя определил, кто может оказаться добровольцем. В первую очередь те, кто прочно и надолго застрял в старших лейтенантах и капитанах, кому уже обрыдли должности взводных и ротных командиров, кому не светит ни академия, ни штабная работа, а до пенсии еще как до Луны пешком. Эти подпишутся и мать родную расстрелять, чтобы только вырваться из заколдованного круга. В полку их было достаточно, и Кирилл, присматриваясь к ним, представлял, как безысходна и ненавистна им своя собственная судьба, как невыносимо им каждый день являться на службу, механически из года в год, делать одно и то же, говорить одни и те же слова и все глубже закапывать свои надежды.
Упаси Бог от такой доли!
Он никак не рассчитывал, что на него падет жребий, и когда его вызвали к командиру полка, он и в мыслях не держал, что в считанные минуты жизнь его обернется самым неожиданным образом. В кабинете командира полка сидел незнакомый генерал с бледным, нездоровым лицом, который почти слово в слово пересказал все, что говорили среди офицеров. Еще толком не осознав, что от него требуется конкретно, Кирилл в одно мгновение понял, что это предложение – судьба! Что вся его предыдущая жизнь вела именно к этому решительному моменту, к этой узкой, как танковый люк, двери, чтобы, открыв ее, пройти напрямую, нежели чем блуждать по лабиринтам и закоулкам. Это был рок, потому что вместе с его согласием в один миг разрешались все проблемы на много лет вперед. Он получал квартиру в Москве, три тысячи американских долларов, звание через ступень и новую должность. А главное – полную свободу от беспредела всех командиров и начальников, стоящих над «взводным Ванькой». Он слушал какие-то слова о войсковой операции, о мятежниках и бандитах и что‑то отвечал на эти слова, но думал о другом. Бесформенная мысль о своем будущем вдруг стала реальной и зримой, будто сосредоточилась на конце иглы. И держа эту иглу в пальцах, нельзя было раздумывать, ибо так просто отряхнуть сверкающую каплю на землю, откуда уже ничем ее не поднять.
Сомнения и вопросы возникли потом, когда он вышел от командира полка и побежал в парк готовить машину. Он смотрел, как солдаты заряжают кассету боевыми снарядами, как начальник арттехвооружения лично проверяет танковое орудие и пулеметы, какой рысью бегают разгоряченные полковники, начальники дивизионных служб, и постепенно приходил в себя. Несмотря на такую концентрацию старших офицеров в парке, его, «Ваньку взводного», никто не гонял, никто не покрикивал, не командовал. Он стоял как бы в стороне, но вся суета творилась ради него, и на нем все замыкалось в конечном счете. Он просто тут, в парке, пока был не нужен, и его никто не замечал. Разве что незнакомый прапорщик лет тридцати подошел к Кириллу и представился, что он – механик-водитель его экипажа.
Он вдруг заметил, что все эти начальники, эти «полканы», которым в нормальной обстановке следовало походить либо строевым, либо на полусогнутых, делают свое дело как-то истерически-виновато и одновременно с явным облегчением. Им было отпущено лишь снарядить машину, проверить ее готовность к боевым действиям, а все остальное как бы их не касалось. Они уже больше ни за что не отвечали и, кажется, были довольны этим. Они не замечали ни Кирилла, ни прапорщика-водителя только потому, что не хотели замечать, возможно, даже брезговали ими или, хуже того, презирали, однако же, снаряжая боевую машину, ревностно заботились о них, исключали всякое для них неудобство, поломку, задержку. «Полканы» словно забыли о своих званиях и должностях, делая то, что обычно делают солдаты и прапорщики-технари. Они лишь выполняли приказ; все же остальное – взять это оружие в руки и выстрелить – было делом добровольным. И наверное, грязным, потому что «полканам» было легче пачкаться в танковом мазуте…
Он словно отходил от наркоза и начинал ощущать боль; его разрывало пополам – одна нога была еще на берегу, но другая уже в лодке.
И это чувство не оставляло его больше ни на минуту. Спасением было единственное – не думать о том, что грядет, и внушать себе, что это – всего-навсего учения с боевыми стрельбами, каких было множество. И он твердил себе – не думать, не думать! – отвлекаясь на что угодно, пока, балуясь с прибором ночного видения, не увидел светящихся церковных куполов…
Он зяб и корчился на соломе, вбивая себе в голову другую мысль, что никогда и ни за что не уйдет отсюда. И никто его не станет искать, потому что «учения с боевыми стрельбами» – дело добровольное. Запустят двигатели, покричат, подождут и пойдут в Москву, потому что боевая операция расписана по минутам. А он потом встанет и пойдет к храму, за которым видны крыши домов. Можно попроситься к кому-нибудь и в тепле, в тишине лечь в постель, поскольку очень хочется спать…
Он прикрыл глаза и почувствовал, что от мокрой соломы источается едва уловимое тепло. Спрятав пистолет в кобуру, он сунул руки за пазуху и скорчился еще плотнее, сжался, как эмбрион. Через минуту он и в самом деле согрелся. Ему показалось, что он не спал, а лишь полежал немного с закрытыми глазами, и потому, словно наяву, увидел себя в зеркале – не старым еще, но совершенно седым. И будто за его спиной стоит незнакомая женщина в блеклом, невзрачном платье и что-то держит в вытянутых руках. Кирилл обернулся к ней и увидел перед собой простенький алюминиевый образок на шнурке. Женщина потянулась к Кириллу, чтобы надеть образок на шею, однако в тот миг тишину разорвал гулкий, могучий рев, разом охвативший все пространство.
Он подскочил, вспугнутый этим вселенским звуком: реальный мир был прост, жесток и холоден, как куча осенней соломы…
* * *
Воронье вновь грузно расселось по деревьям, поклонило ветви к земле. Несмолкаемый крик метался над головой…
Кирилл поднялся на ноги – еще покачивало от слабости, дрожали колени, но в мозгу уже посветлело. Эти воспоминания походили на приступы рвоты, с той лишь разницей, что не желудок резко сокращался в спазме, а память, перенасыщенная событиями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49