– Мы уже разработали проект и технику заказали – отбойные молотки, кран… Ты не замечал, вверху на бетон уже идет наплыв древесины. Башмак душит основание ствола…
Она говорила и ждала ответа – Аристарх Павлович молчал…
– Риск, конечно, большой, – воспользовавшись паузой, сказал Веденников. – Так-то хоть как памятник стоит… Да ведь живой он! Вот в чем дело! У человека-то – кости срастутся – гипс снимают. И с него надо снять, обязательно. И посмотреть, заросла ли рана? Вы как думаете, Аристарх Павлович? Вы же с лесом всю жизнь…
Аристарх Павлович инстинктивно сделал движение гортанью, но сказать не смог, развел руками. Валентина Ильинишна была в смятении, мольба стояла в ее глазах…
И ему так стало жаль ее! Не гнев, как бывало, не буйство взорвало его, а волна любви и жалости захлестнула душу и разум. Он должен был помочь ей осуществить тот тайный замысел, с которым Валентина Ильинишна привела его сюда; он должен был спасти ее мечту! И он хотел этого!
Но чем больше хотел, тем сильнее смыкались голосовые связки в пересохшем горле, и предательский язык напрочь отказывался повиноваться. Ведь пел же, пел! И голос, поднимаясь неизвестно откуда, вырастал столбом, бил и пульсировал, как фонтан, был живым и управляемым в любой его ипостаси!
Аристарх Павлович даже не пробовал взломать эту корку, запечатавшую горло, ибо был уверен – не получится.
– Вы знаете, я обязательно к вам приеду, – неожиданно заявил Веденников. – Только обязательно дайте мне телеграмму, когда начнут ломать бетон… И хорошо бы на этот дуб вновь повесить колокол. Пусть небольшой… Важен символ!.. Когда я пел «Князя Игоря», очень часто вспоминал Колокольный дуб… Как-то сразу представляешь себе Русь того времени: огромный дуб, на дубу – колокол звонит… И уже такой образ! Юноша под колоколом, веревка в руках… И мощный звон по всей земле… Дон! Дон! Дон…
– Обязательно сообщим, – заверила Валентина Ильинишна. – Только дайте ваш адрес.
– Пожалуйста! – Он записал на бумажке и подал Аристарху Павловичу. – Буквально два слова, я пойму… Пока же попробую поискать колокол. Дело трудное, церквей много открывают… А вдруг и для дуба сыщется один колокол?
Веденников проводил их до служебного выхода, распрощался там, и они пошли по взбаламученной и ревущей машинами Москве.
Их первозданный гармоничный мир разрушился внедрением какой-то чужеродной, третьей силой, и они теперь растворились и пропали в Великом Хаосе. Их метало по каким-то улицам, подземельям, прекрасным дворцам и жалким лачугам; мимо них и через них проносился то скрежет, то чистый звон, то смех, то плач. И все это сплеталось, скручивалось в некий прозрачный смерч, начальной точкой которого были они, а огромный, уходящий в бесконечность раструб – весь остальной хаотический мир.
Возвращались они ближе к вечеру и снова молчали всю дорогу, только уже по другой причине. Он видел вину в ее глазах и сам чувствовал вину перед ней. А мир за окном электрички, напротив, был только что создан из хаоса и новенький, не пропыленный еще космической пылью и не замаранный земной грязью сиял и искрился под ясным вечерним небом. От него невозможно было оторвать взгляда…
И так же молча они сошли на перрон своего родного города и пошли пешком куда глаза глядят. И ничего не было странного, что оказались в воротах Дендрария, потому что все их пути вели только сюда.
И только тут Валентина Ильинишна сказала:
– Прости меня…
Аристарх Павлович обнял ее и прижал ее голову к груди. Она приласкалась к нему, уткнулась лицом и замерла на секунду. Потом откинула голову и заговорила с отчаянием:
– Когда я услышала тебя! Когда услышала твой голос!.. Мне стало так обидно! Почему тебя слышу только я? Тебя должны слышать все!.. Я глупая, правда?
Аристарх Павлович прикрыл ее рот ладонью. Она поцеловала ладонь и улыбнулась. А на глаза набежали слезы.
Он взял ее за руку и повел в глубь Дендрария, без дорог, через темнеющую от вечерних сумерек дубраву. Он уже не опасался, что у него не получится, и запел без подготовки, без проверки, есть ли голос и есть ли этот чудесный дар – дар пения.
– День и ночь роняет сердце ласку, день и ночь кружится голова. День и ночь взволнованною сказкой мне звучат твои слова…
Она засмеялась со слезами на глазах и, молитвенно сложив руки, прижала пальцы к губам и подбородку. И будто кричала ему, смеясь и плача, – пой! Пой же, пой!
Он пел! И это было их объяснение в любви.
7
Предсвадебная суета кружила их так, что они теряли счет дням.
Нужно было сшить подвенечное платье, купить хорошие белые туфли, кольца, заказать такси, послать приглашения гостям, а многим написать письма; наконец, самое хлопотное – закупить продукты, да не все сразу, а те, что долежат, не испортившись, до свадьбы, найти хорошего и недорогого вина, водки, шампанского. И как обычно в таких случаях бывает, вдруг пропадает то, что было всегда, срываются примерки из-за болезни портнихи, а колец на свадебную машину в таксопарке вообще нет – растащили на сувениры!
Многое было забыто в этих хлопотах, многое, что волновало когда-то, уходило в небытие…
Но Аннушка, несмотря на бурные дни, вдруг спохватывалась и тянула Кирилла то на кладбище, чтобы постоять среди цветущей сирени подле камня с изваянием прекрасного лика Варвары Николаевны, то в церковь к лику Богородицы. Или могла неожиданно заявить, что сегодня у нее выходной от суеты и она целый день будет катать по Дендрарию бабушку Полину и слушать ее бесконечные рассказы.
Точно так же она спохватилась, что пропустила уже несколько сеансов у художника и обязана немедленно явиться к нему.
И словно ледяной водой обдала Кирилла: ему казалось, что страшный старик давно ею забыт и вычеркнут из памяти.
Как в первый раз, она вела его переулками и дворами, темными лестницами и коридорами, чтобы вновь оказаться перед битой, разболтанной дверью…
Художник еще больше постарел и пострашнел. Его длинный нос загибался крючком, как у Кощея Бессмертного, а за плечами, кажется, вырастал горб. Он был сердит.
– Девочка, ты совсем отбилась от рук, – вместо приветствия заявил он. – Я не валяю здесь дурака, я работаю! Ты прекрасна и очаровательна, но ты обязана ценить мой труд!.. Ты совсем забыла меня.
Она лишь оправдывалась, виновато лепеча что-то невразумительное. И наконец, прервала его окриком:
– Не кричи на меня! Я выхожу замуж!
Старик только сейчас обратил внимание на Кирилла и, кажется, не узнал его, поскольку тот был одет в камуфляж.
– Замуж… – проворчал старик, доставая холст с незаконченной работой и устанавливая его на мольберте. – Мне все равно, замуж тебе или не замуж… Ты пока принадлежишь мне!
Такое заявление покоробило Кирилла, и то скептически-насмешливое отношение, с которым он входил в мастерскую, мгновенно улетучилось. Он уселся в кресло, на старое место, и сцепил руки. Старик гибким скребком соскоблил на пол только что заготовленные краски на палитре и тут же стал растаптывать их по полу, доставая новые тюбики и надавливая на палитру других красок. Причем разрезал тюбики ножницами с обратной стороны и выкладывал краски щедро, большими сгустками, словно собирался малевать огромное полотно.
Кирилла раздражало всякое его движение, и щедрость эта казалась ему личным вызовом.
– Ты готова? – буркнул старик между делом.
– Я сейчас! – с готовностью ответила Аннушка и стала стремительно раздеваться.
Кирилл не хотел смотреть на нее, однако «чуткий инструмент» – глаза, эти живые существа, самостоятельно живущие в человеке, не повиновались ему…
В ее красоте все-таки было что-то искусственное, и потому она стремилась показать ее, как показывают украшения, нанизывая их на пальцы, запястья, шею – на самые видные места. Она не пряталась, а, наоборот, словно кричала – посмотрите на меня!.. Нет-нет, эта искусственность выпирала наружу, ибо все естественное всегда недоступно глазу и надежно спрятано: жемчуг – в раковине на морском дне, алмаз – в толще породы…
И обнаженный, он уже не мог быть в естественном состоянии.
Она легла на белое покрывало, изогнулась и замерла. А старик, механически обтирая руки о фартук, уставился на нее, и голос его тут же сломался:
– Божественная… Я самый счастливый человек на свете. Я вижу тебя воочию… Надо было состариться, чтобы понять: женская красота – это Алмазный фонд, это национальное достояние…
У него затряслись руки и заслезились глаза. Он хватал кисти, мял в руках и тут же отбрасывал их на пол. И вдруг пошел к ней тяжелым, неуверенным шагом…
А Кирилл оказывался бессилен! Ибо все, что бы ни сделал он, какой бы поступок ни совершил, – все бы было против ее воли и желания!
Он сидел и скрипел зубами, глядя, как старик наклонился над ней, неподвижной и беззащитной, своей грязной лапой поправил ее руку, откинул волосы, чтобы они свисали с кровати, и немного – на сантиметр! – пододвинул согнутую в колене ногу. А кроме волос, ничего не следовало поправлять! Но он поправлял, чтобы касаться ее!
И она позволяла ему…
«Встану и уйду! – вдруг решил он. – Пусть остается здесь, с ним.. Пусть он лапает ее, а я к ней больше не притронусь. Уйду!»
– Ничего подобного я не видел, – таращась на Аннушку, проговорил старик. – Каким же инструментом творила тебя природа? Чем поверяла гармонию? По каким законам создавала совершенство пропорций?!. – он потряс головой. – Я совсем бездарный и бесталанный… Чувствую, мыслю, страдаю – да к чему это? Зачем?.. Когда есть ты! Ты как горящая свеча: горишь – и уже прекрасна! И ничего не нужно делать!
Он все стоял над ней, как вампир над жертвой. Кирилл резко встал и сделал несколько шагов к двери.
И понял, что если сейчас уйдет, то больше никогда не увидит ее!
– Скажи мне имя твое! – вдруг стал допытываться старик. – Как тебя зовут? Я не стану писать его! Я его зашифрую на картине! Скажи! Твое имя узнают только лет через сто, не раньше. Я спрячу его так, что в наше время никто не увидит!
Она молчала, и это было ее ответом.
Кирилл не сразу вернулся на место, а чтобы скрыть свое движение к двери, незрячими глазами пробежал по стенам, по стеллажам с картинами, потоптался влево, вправо и наконец сел.
Не сводя глаз с Аннушки, старик попятился к мольберту и снова стал хватать кисти и бросать их. И в каком-то отчаянии взял краску с палитры пальцами и понес ее к полотну.
Он снова касался ее, только теперь на полотне.
И так теперь будет всю жизнь! Она пока здесь, в мастерской на чердаке, среди хламья, мусора, среди других неизвестных картин, но пройдет срок – может быть, малый, в несколько дней! – холсты с изображением ее прекрасного тела окажутся на выставках, в картинных галереях, в частных коллекциях. Если уже не оказались!.. И вынесенные отсюда на всеобщий обзор, станут достоянием всякого, кто пожелает посмотреть на нее или даже вот так, прикоснуться руками. И всякий ее будет узнавать потом на улице, потому что не запомнить ее невозможно… Как же потом появляться с ней в городе, как жить здесь? Тысячи мужских глаз, тысячи их рук будут знать, какая она без одежд, будут знать и видеть то, что по праву должен знать и видеть только он!
А те, кто купит полотна – можно представить, кто они! – так или иначе купят ее! И за деньги станут обладать ее красотой, смогут ежеминутно, ежечасно рассматривать ее груди с розовыми вздутыми сосочками, ее бедра, живот и этот сакральный треугольник… Они, эти раскормленные, губастые рожи миллионеров, эти бессовестные их глаза – эти сильные нынешнего мира будут желать ее тела, будут мысленно вступать с ней в близкие отношения… А когда эти существа соберутся вместе, тот, купивший ее, станет похваляться – я ее купил !
Можно не знать ее имени, не зашифровывать его в картине, ибо он не будет иметь никакого значения…
Решение у Кирилла созрело внезапно: следовало самому выкупить все картины! Все, где она изображена обнаженной. Старику, должно быть, все равно, кому их продать. И потратить на это все, что есть! Аннушку нужно выкупить из ее прошлого, как раньше выкупали пленных…
Кирилл сразу ощутил прилив энергии и успокоился. Потрясенная мысль не металась в хаосе чувств, а стала управляемой и конкретной. Когда работа закончилась и Аннушка собирала традиционное чаепитие, Кирилл будто между прочим спросил:
– Сколько стоит одна такая картина?
Старик и ухом не повел, плескаясь под краном.
– Он плохо слышит, – сказала Аннушка. – А такая картина стоит примерно миллион.
– Эта – полтора миллиона, – спокойно заметил старик. – Ее уже купил коммерческий банк.
– Ты что, хочешь купить? – засмеялась Аннушка.
– Ага! – тут же согласился Кирилл. – И возить в кармане вместо фотокарточки.
Шутка прозвучала злобно: он не мог скрыть глухого недовольства, распирающего изнутри. Выкупить картины было невозможно…
Аннушка села к нему на колени, взяла за шею, заглянула в глаза.
– Что с тобой?
Он рассмеялся.
– Ничего! – и зашептал: – Попроси, пусть покажет свои картины.
– Попроси сам, – посоветовала Аннушка. – Он это любит!
– Твой жених? – вдруг спросил старик и уставился в лицо Кирилла.
Взгляд был не тяжелый, но какой-то пронзительный, цепенящий, и долго смотреть в его глаза было невозможно.
– Да, это мой жених! – гордо сказала Аннушка, наливая чай. – И у нас скоро свадьба.
– Тебе повезло, – старик смотрел, не мигая. – Будь я чуть моложе, она бы тебе не досталась.
– Покажите картины, – миролюбиво попросил Кирилл, внутренне испытывая глубокую ненависть к старику.
– Не покажу! – заявил он. – Ты не можешь оценить искусства, потому что гордый и честолюбивый человек. У тебя великолепный вкус к женской красоте, к лошадям и оружию. И все.
– Спасибо! – развеселился Кирилл. – Это не так мало. Я вообще решил – дурак набитый!
Старик завидовал ему! И зависть давила его, как грудная жаба: он бы отвергал сейчас всякого, кто был рядом с Аннушкой, потому что желал, жаждал сам быть с ней!
И он бы никогда не продал ему картин даже за огромные деньги.
Старик проводил их до лестничной площадки и сказал вслед:
– После свадьбы приходи. Я напишу новую картину.
Аннушка помахала ему рукой. Он остался стоять на лестнице, смотрел, как они спускаются, и еще раз сказал:
– Приходи после свадьбы!
Гребень на его макушке опал и обнажил лысину…
* * *
Ночью он совсем потерял покой. Аннушка спала в комнате бабушки Полины, и он дважды подкрадывался к двери, чтобы разбудить ее и сказать все, что он думает о ней, о ее пороке, о старике художнике и его шедеврах. Подкрадывался, стоял и, протрезвев, тихо уходил к себе.
Однако там старик кричал ему в ухо:
– Приходи после свадьбы!
После свадьбы он, Кирилл, отправится в часть, а она останется здесь и будет ходить к старику, раздеваться в его грязной мастерской, и ее красота, ее тело, запечатленное на холсте, купят потом за миллионы, чтобы богатые, развращенные люди, пялясь бессовестно, могли «оценить искусство».
Пометавшись по комнате, Кирилл пошел к Аристарху Павловичу, без стука приоткрыл дверь, позвал шепотом – вроде пусто. Вошел на цыпочках, решив, если спит, то не будить и уйти назад. В комнате не было никого, и дверь заперта снаружи. Аристарх Павлович, скорее всего, ушел на дежурство.
И поговорить было не с кем…
Он сел на диван и вспомнил, как хорошо было в день его приезда! И сейчас уже просто так не погулять, не погусарить с песнями и стрельбой. И уже никогда не вернуть того веселого и бесшабашного состояния, потому что теперь всегда, всю жизнь будет стоять рядом с ними этот страшный старик. Он возбудил в Аннушке сознание своей красоты, возвеличил ее и тем самым оставил в ее существе черный мазок порока. Он превратил ее красоту в модель и теперь, как мерзкий сутенер, торгует ее телом…
Пистолет!.. Кирилл откинул спинку дивана, сунул руку – кольт был на месте, тяжелый, красивый, передающий руке скрытую в металле дерзость и отвагу. Четыре патрона, вычищенные Аристархом Павловичем, золотились в окне магазина.
Пойти и застрелить его! Спокойно постучать в двери, и когда он отопрет – выстрелить сразу, не раздумывая. Всего один раз нажать на спуск, и Аннушка навсегда избавится от его гипнотического влияния, а он, Кирилл, – от позора… Только не думать ни о чем! Старик заслужил смерти, ибо его маниакальная страсть разрушает судьбы людей. Не думать! Сделать все просто, как в тире! И в тот же миг забыть…
Никто никогда не раскроет тайны этого убийства. Старик получает большие деньги, связан с коммерсантами и банками. Его убили рэкетиры, мафиози, а картины похитили!
С пистолетом в руке он тихо вернулся в свою комнату и стал собираться. Под брюки пришлось надеть офицерский ремень, чтобы вложить за него тяжелый кольт, а поверх спортивной майки – легкую куртку-ветровку. Он просто собирался на прогулку, побегать трусцой по ночному городу! Из дома он вышел через окно и неторопливо побежал по Дендрарию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Она говорила и ждала ответа – Аристарх Павлович молчал…
– Риск, конечно, большой, – воспользовавшись паузой, сказал Веденников. – Так-то хоть как памятник стоит… Да ведь живой он! Вот в чем дело! У человека-то – кости срастутся – гипс снимают. И с него надо снять, обязательно. И посмотреть, заросла ли рана? Вы как думаете, Аристарх Павлович? Вы же с лесом всю жизнь…
Аристарх Павлович инстинктивно сделал движение гортанью, но сказать не смог, развел руками. Валентина Ильинишна была в смятении, мольба стояла в ее глазах…
И ему так стало жаль ее! Не гнев, как бывало, не буйство взорвало его, а волна любви и жалости захлестнула душу и разум. Он должен был помочь ей осуществить тот тайный замысел, с которым Валентина Ильинишна привела его сюда; он должен был спасти ее мечту! И он хотел этого!
Но чем больше хотел, тем сильнее смыкались голосовые связки в пересохшем горле, и предательский язык напрочь отказывался повиноваться. Ведь пел же, пел! И голос, поднимаясь неизвестно откуда, вырастал столбом, бил и пульсировал, как фонтан, был живым и управляемым в любой его ипостаси!
Аристарх Павлович даже не пробовал взломать эту корку, запечатавшую горло, ибо был уверен – не получится.
– Вы знаете, я обязательно к вам приеду, – неожиданно заявил Веденников. – Только обязательно дайте мне телеграмму, когда начнут ломать бетон… И хорошо бы на этот дуб вновь повесить колокол. Пусть небольшой… Важен символ!.. Когда я пел «Князя Игоря», очень часто вспоминал Колокольный дуб… Как-то сразу представляешь себе Русь того времени: огромный дуб, на дубу – колокол звонит… И уже такой образ! Юноша под колоколом, веревка в руках… И мощный звон по всей земле… Дон! Дон! Дон…
– Обязательно сообщим, – заверила Валентина Ильинишна. – Только дайте ваш адрес.
– Пожалуйста! – Он записал на бумажке и подал Аристарху Павловичу. – Буквально два слова, я пойму… Пока же попробую поискать колокол. Дело трудное, церквей много открывают… А вдруг и для дуба сыщется один колокол?
Веденников проводил их до служебного выхода, распрощался там, и они пошли по взбаламученной и ревущей машинами Москве.
Их первозданный гармоничный мир разрушился внедрением какой-то чужеродной, третьей силой, и они теперь растворились и пропали в Великом Хаосе. Их метало по каким-то улицам, подземельям, прекрасным дворцам и жалким лачугам; мимо них и через них проносился то скрежет, то чистый звон, то смех, то плач. И все это сплеталось, скручивалось в некий прозрачный смерч, начальной точкой которого были они, а огромный, уходящий в бесконечность раструб – весь остальной хаотический мир.
Возвращались они ближе к вечеру и снова молчали всю дорогу, только уже по другой причине. Он видел вину в ее глазах и сам чувствовал вину перед ней. А мир за окном электрички, напротив, был только что создан из хаоса и новенький, не пропыленный еще космической пылью и не замаранный земной грязью сиял и искрился под ясным вечерним небом. От него невозможно было оторвать взгляда…
И так же молча они сошли на перрон своего родного города и пошли пешком куда глаза глядят. И ничего не было странного, что оказались в воротах Дендрария, потому что все их пути вели только сюда.
И только тут Валентина Ильинишна сказала:
– Прости меня…
Аристарх Павлович обнял ее и прижал ее голову к груди. Она приласкалась к нему, уткнулась лицом и замерла на секунду. Потом откинула голову и заговорила с отчаянием:
– Когда я услышала тебя! Когда услышала твой голос!.. Мне стало так обидно! Почему тебя слышу только я? Тебя должны слышать все!.. Я глупая, правда?
Аристарх Павлович прикрыл ее рот ладонью. Она поцеловала ладонь и улыбнулась. А на глаза набежали слезы.
Он взял ее за руку и повел в глубь Дендрария, без дорог, через темнеющую от вечерних сумерек дубраву. Он уже не опасался, что у него не получится, и запел без подготовки, без проверки, есть ли голос и есть ли этот чудесный дар – дар пения.
– День и ночь роняет сердце ласку, день и ночь кружится голова. День и ночь взволнованною сказкой мне звучат твои слова…
Она засмеялась со слезами на глазах и, молитвенно сложив руки, прижала пальцы к губам и подбородку. И будто кричала ему, смеясь и плача, – пой! Пой же, пой!
Он пел! И это было их объяснение в любви.
7
Предсвадебная суета кружила их так, что они теряли счет дням.
Нужно было сшить подвенечное платье, купить хорошие белые туфли, кольца, заказать такси, послать приглашения гостям, а многим написать письма; наконец, самое хлопотное – закупить продукты, да не все сразу, а те, что долежат, не испортившись, до свадьбы, найти хорошего и недорогого вина, водки, шампанского. И как обычно в таких случаях бывает, вдруг пропадает то, что было всегда, срываются примерки из-за болезни портнихи, а колец на свадебную машину в таксопарке вообще нет – растащили на сувениры!
Многое было забыто в этих хлопотах, многое, что волновало когда-то, уходило в небытие…
Но Аннушка, несмотря на бурные дни, вдруг спохватывалась и тянула Кирилла то на кладбище, чтобы постоять среди цветущей сирени подле камня с изваянием прекрасного лика Варвары Николаевны, то в церковь к лику Богородицы. Или могла неожиданно заявить, что сегодня у нее выходной от суеты и она целый день будет катать по Дендрарию бабушку Полину и слушать ее бесконечные рассказы.
Точно так же она спохватилась, что пропустила уже несколько сеансов у художника и обязана немедленно явиться к нему.
И словно ледяной водой обдала Кирилла: ему казалось, что страшный старик давно ею забыт и вычеркнут из памяти.
Как в первый раз, она вела его переулками и дворами, темными лестницами и коридорами, чтобы вновь оказаться перед битой, разболтанной дверью…
Художник еще больше постарел и пострашнел. Его длинный нос загибался крючком, как у Кощея Бессмертного, а за плечами, кажется, вырастал горб. Он был сердит.
– Девочка, ты совсем отбилась от рук, – вместо приветствия заявил он. – Я не валяю здесь дурака, я работаю! Ты прекрасна и очаровательна, но ты обязана ценить мой труд!.. Ты совсем забыла меня.
Она лишь оправдывалась, виновато лепеча что-то невразумительное. И наконец, прервала его окриком:
– Не кричи на меня! Я выхожу замуж!
Старик только сейчас обратил внимание на Кирилла и, кажется, не узнал его, поскольку тот был одет в камуфляж.
– Замуж… – проворчал старик, доставая холст с незаконченной работой и устанавливая его на мольберте. – Мне все равно, замуж тебе или не замуж… Ты пока принадлежишь мне!
Такое заявление покоробило Кирилла, и то скептически-насмешливое отношение, с которым он входил в мастерскую, мгновенно улетучилось. Он уселся в кресло, на старое место, и сцепил руки. Старик гибким скребком соскоблил на пол только что заготовленные краски на палитре и тут же стал растаптывать их по полу, доставая новые тюбики и надавливая на палитру других красок. Причем разрезал тюбики ножницами с обратной стороны и выкладывал краски щедро, большими сгустками, словно собирался малевать огромное полотно.
Кирилла раздражало всякое его движение, и щедрость эта казалась ему личным вызовом.
– Ты готова? – буркнул старик между делом.
– Я сейчас! – с готовностью ответила Аннушка и стала стремительно раздеваться.
Кирилл не хотел смотреть на нее, однако «чуткий инструмент» – глаза, эти живые существа, самостоятельно живущие в человеке, не повиновались ему…
В ее красоте все-таки было что-то искусственное, и потому она стремилась показать ее, как показывают украшения, нанизывая их на пальцы, запястья, шею – на самые видные места. Она не пряталась, а, наоборот, словно кричала – посмотрите на меня!.. Нет-нет, эта искусственность выпирала наружу, ибо все естественное всегда недоступно глазу и надежно спрятано: жемчуг – в раковине на морском дне, алмаз – в толще породы…
И обнаженный, он уже не мог быть в естественном состоянии.
Она легла на белое покрывало, изогнулась и замерла. А старик, механически обтирая руки о фартук, уставился на нее, и голос его тут же сломался:
– Божественная… Я самый счастливый человек на свете. Я вижу тебя воочию… Надо было состариться, чтобы понять: женская красота – это Алмазный фонд, это национальное достояние…
У него затряслись руки и заслезились глаза. Он хватал кисти, мял в руках и тут же отбрасывал их на пол. И вдруг пошел к ней тяжелым, неуверенным шагом…
А Кирилл оказывался бессилен! Ибо все, что бы ни сделал он, какой бы поступок ни совершил, – все бы было против ее воли и желания!
Он сидел и скрипел зубами, глядя, как старик наклонился над ней, неподвижной и беззащитной, своей грязной лапой поправил ее руку, откинул волосы, чтобы они свисали с кровати, и немного – на сантиметр! – пододвинул согнутую в колене ногу. А кроме волос, ничего не следовало поправлять! Но он поправлял, чтобы касаться ее!
И она позволяла ему…
«Встану и уйду! – вдруг решил он. – Пусть остается здесь, с ним.. Пусть он лапает ее, а я к ней больше не притронусь. Уйду!»
– Ничего подобного я не видел, – таращась на Аннушку, проговорил старик. – Каким же инструментом творила тебя природа? Чем поверяла гармонию? По каким законам создавала совершенство пропорций?!. – он потряс головой. – Я совсем бездарный и бесталанный… Чувствую, мыслю, страдаю – да к чему это? Зачем?.. Когда есть ты! Ты как горящая свеча: горишь – и уже прекрасна! И ничего не нужно делать!
Он все стоял над ней, как вампир над жертвой. Кирилл резко встал и сделал несколько шагов к двери.
И понял, что если сейчас уйдет, то больше никогда не увидит ее!
– Скажи мне имя твое! – вдруг стал допытываться старик. – Как тебя зовут? Я не стану писать его! Я его зашифрую на картине! Скажи! Твое имя узнают только лет через сто, не раньше. Я спрячу его так, что в наше время никто не увидит!
Она молчала, и это было ее ответом.
Кирилл не сразу вернулся на место, а чтобы скрыть свое движение к двери, незрячими глазами пробежал по стенам, по стеллажам с картинами, потоптался влево, вправо и наконец сел.
Не сводя глаз с Аннушки, старик попятился к мольберту и снова стал хватать кисти и бросать их. И в каком-то отчаянии взял краску с палитры пальцами и понес ее к полотну.
Он снова касался ее, только теперь на полотне.
И так теперь будет всю жизнь! Она пока здесь, в мастерской на чердаке, среди хламья, мусора, среди других неизвестных картин, но пройдет срок – может быть, малый, в несколько дней! – холсты с изображением ее прекрасного тела окажутся на выставках, в картинных галереях, в частных коллекциях. Если уже не оказались!.. И вынесенные отсюда на всеобщий обзор, станут достоянием всякого, кто пожелает посмотреть на нее или даже вот так, прикоснуться руками. И всякий ее будет узнавать потом на улице, потому что не запомнить ее невозможно… Как же потом появляться с ней в городе, как жить здесь? Тысячи мужских глаз, тысячи их рук будут знать, какая она без одежд, будут знать и видеть то, что по праву должен знать и видеть только он!
А те, кто купит полотна – можно представить, кто они! – так или иначе купят ее! И за деньги станут обладать ее красотой, смогут ежеминутно, ежечасно рассматривать ее груди с розовыми вздутыми сосочками, ее бедра, живот и этот сакральный треугольник… Они, эти раскормленные, губастые рожи миллионеров, эти бессовестные их глаза – эти сильные нынешнего мира будут желать ее тела, будут мысленно вступать с ней в близкие отношения… А когда эти существа соберутся вместе, тот, купивший ее, станет похваляться – я ее купил !
Можно не знать ее имени, не зашифровывать его в картине, ибо он не будет иметь никакого значения…
Решение у Кирилла созрело внезапно: следовало самому выкупить все картины! Все, где она изображена обнаженной. Старику, должно быть, все равно, кому их продать. И потратить на это все, что есть! Аннушку нужно выкупить из ее прошлого, как раньше выкупали пленных…
Кирилл сразу ощутил прилив энергии и успокоился. Потрясенная мысль не металась в хаосе чувств, а стала управляемой и конкретной. Когда работа закончилась и Аннушка собирала традиционное чаепитие, Кирилл будто между прочим спросил:
– Сколько стоит одна такая картина?
Старик и ухом не повел, плескаясь под краном.
– Он плохо слышит, – сказала Аннушка. – А такая картина стоит примерно миллион.
– Эта – полтора миллиона, – спокойно заметил старик. – Ее уже купил коммерческий банк.
– Ты что, хочешь купить? – засмеялась Аннушка.
– Ага! – тут же согласился Кирилл. – И возить в кармане вместо фотокарточки.
Шутка прозвучала злобно: он не мог скрыть глухого недовольства, распирающего изнутри. Выкупить картины было невозможно…
Аннушка села к нему на колени, взяла за шею, заглянула в глаза.
– Что с тобой?
Он рассмеялся.
– Ничего! – и зашептал: – Попроси, пусть покажет свои картины.
– Попроси сам, – посоветовала Аннушка. – Он это любит!
– Твой жених? – вдруг спросил старик и уставился в лицо Кирилла.
Взгляд был не тяжелый, но какой-то пронзительный, цепенящий, и долго смотреть в его глаза было невозможно.
– Да, это мой жених! – гордо сказала Аннушка, наливая чай. – И у нас скоро свадьба.
– Тебе повезло, – старик смотрел, не мигая. – Будь я чуть моложе, она бы тебе не досталась.
– Покажите картины, – миролюбиво попросил Кирилл, внутренне испытывая глубокую ненависть к старику.
– Не покажу! – заявил он. – Ты не можешь оценить искусства, потому что гордый и честолюбивый человек. У тебя великолепный вкус к женской красоте, к лошадям и оружию. И все.
– Спасибо! – развеселился Кирилл. – Это не так мало. Я вообще решил – дурак набитый!
Старик завидовал ему! И зависть давила его, как грудная жаба: он бы отвергал сейчас всякого, кто был рядом с Аннушкой, потому что желал, жаждал сам быть с ней!
И он бы никогда не продал ему картин даже за огромные деньги.
Старик проводил их до лестничной площадки и сказал вслед:
– После свадьбы приходи. Я напишу новую картину.
Аннушка помахала ему рукой. Он остался стоять на лестнице, смотрел, как они спускаются, и еще раз сказал:
– Приходи после свадьбы!
Гребень на его макушке опал и обнажил лысину…
* * *
Ночью он совсем потерял покой. Аннушка спала в комнате бабушки Полины, и он дважды подкрадывался к двери, чтобы разбудить ее и сказать все, что он думает о ней, о ее пороке, о старике художнике и его шедеврах. Подкрадывался, стоял и, протрезвев, тихо уходил к себе.
Однако там старик кричал ему в ухо:
– Приходи после свадьбы!
После свадьбы он, Кирилл, отправится в часть, а она останется здесь и будет ходить к старику, раздеваться в его грязной мастерской, и ее красота, ее тело, запечатленное на холсте, купят потом за миллионы, чтобы богатые, развращенные люди, пялясь бессовестно, могли «оценить искусство».
Пометавшись по комнате, Кирилл пошел к Аристарху Павловичу, без стука приоткрыл дверь, позвал шепотом – вроде пусто. Вошел на цыпочках, решив, если спит, то не будить и уйти назад. В комнате не было никого, и дверь заперта снаружи. Аристарх Павлович, скорее всего, ушел на дежурство.
И поговорить было не с кем…
Он сел на диван и вспомнил, как хорошо было в день его приезда! И сейчас уже просто так не погулять, не погусарить с песнями и стрельбой. И уже никогда не вернуть того веселого и бесшабашного состояния, потому что теперь всегда, всю жизнь будет стоять рядом с ними этот страшный старик. Он возбудил в Аннушке сознание своей красоты, возвеличил ее и тем самым оставил в ее существе черный мазок порока. Он превратил ее красоту в модель и теперь, как мерзкий сутенер, торгует ее телом…
Пистолет!.. Кирилл откинул спинку дивана, сунул руку – кольт был на месте, тяжелый, красивый, передающий руке скрытую в металле дерзость и отвагу. Четыре патрона, вычищенные Аристархом Павловичем, золотились в окне магазина.
Пойти и застрелить его! Спокойно постучать в двери, и когда он отопрет – выстрелить сразу, не раздумывая. Всего один раз нажать на спуск, и Аннушка навсегда избавится от его гипнотического влияния, а он, Кирилл, – от позора… Только не думать ни о чем! Старик заслужил смерти, ибо его маниакальная страсть разрушает судьбы людей. Не думать! Сделать все просто, как в тире! И в тот же миг забыть…
Никто никогда не раскроет тайны этого убийства. Старик получает большие деньги, связан с коммерсантами и банками. Его убили рэкетиры, мафиози, а картины похитили!
С пистолетом в руке он тихо вернулся в свою комнату и стал собираться. Под брюки пришлось надеть офицерский ремень, чтобы вложить за него тяжелый кольт, а поверх спортивной майки – легкую куртку-ветровку. Он просто собирался на прогулку, побегать трусцой по ночному городу! Из дома он вышел через окно и неторопливо побежал по Дендрарию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49