Английский флот, возникший на горизонте, выжидал три дня, потом уплыл назад, в Бордо.
С могуществом Чеккани было покончено, его надеждам на возвращение папского престола в Рим положен конец. Он даже удалился в свои епархии: объезжал их одну за другой и завоевал себе славу доброго пастыря — в противовес прелатам, которые предпочитали Авиньон и получали свои доходы, пренебрегая обязанностями.
И через три дня, которые он провел лежа в тихом покое дворца на попечении личного врача папы, Оливье получил свою награду. Ибо Клемент все доводил до конца. И он не только сорвал планы Чеккани на Эг-Морт, но и принял меры к тому, чтобы уничтожить саму основу власти кардинала. Была обнародована великая булла «Cum Natura Humana», громовое постановление, эхом отозвавшееся во всем мире. Евреи очищались ото всех обвинений в распространении чумы. Они были отцами народов, как теперь отец всем народам папа. Чинить им вред значит чинить вред самому папе и всем христианам. Клемент взял их под свою личную защиту. Любой, кто нанесет им какой-либо вред, будет отлучен от Церкви и должен будет держать ответ перед самим папой. Запрещается нападать на них или обращать их силой, ибо такая покорность без веры бессмысленна. Их должно оставить в покое.
Те, кто нападал на евреев, такие, как флагеллянт Петр и все его последователи, были отлучены и подлежали аресту. И всех, кто содействовал им, также подлежат отлучению. Должно изгнать их из общества людей, гнушаться ими и закрывать перед ними ворота городов, к каким они станут приближаться. Или брать под стражу и держать в заточении, пока не покаются. Вместо того чтобы возглавить их в гонениях на евреев, Клемент всю силу папского авторитета и власти обратил на гонителей. Результаты были не скоры, но весомы. Нападения на евреев мало-помалу сошли на нет, флагеллянты и те, кто всплыл на поверхность, прикрываясь личиной их благочестия, были сокрушены и никогда больше не угрожали спокойствию христианского мира.
Это был — и есть — исключительный документ, имевший нескольких предшественников, но никаких параллелей. Да, его призыв потонул в хоре других, более пронзительных голосов; призывы к насилию, впервые подстроенные в Провансе Манлием, привлекали и соблазняли больше. И все же заключенная в нем мерцающая искра, вобравшая в себя частицу души Оливье де Нуайена, не угасла и передавалась в веках, пока не коснулась Жюльена Барнёва, когда он устало брел последние несколько километров до своего дома.
Остаток жизни Оливье провел в монастыре Святого Иоанна под Везоном, аббат которого был назначен по настоянию кардинала де До. Однажды ночью его доставили туда на носилках, которые сопровождал отряд папских телохранителей, и никто в монастыре так и не узнал его истории. Они знали только то, что он находится под покровительством их кардинала и самого папы, что он оказал большую услугу Церкви, хотя оставалось неясным, в чем она заключалась.
В те дни у него было мало занятий: говорить он не мог и писать тоже. Большую часть времени он сидел на солнце, много читал — друзья посылали ему новонайденные рукописи — и гулял. Любимым его местом была часовня на холме в одном дне пешком от монастыря, которую его друг начал расписывать сценами из жития святой Софии. Он часто спал там и подолгу возносил молитвы святой: это приносило ему великое утешение.
И туда к нему приходила Ребекка. Они с Герсонидом вернулись в свой дом, когда воцарился мир, и они сочли, что опасность миновала. Однако испытания подорвали здоровье старика, и она знала, что жить ему осталось недолго.
Оливье пытался и со временем сумел сообщить ей, что она должна выйти замуж, если сможет.
Иначе она останется совсем одна и совершенно беззащитна, но она хотела не этого.
Однажды, когда они сидели рядом, глядя на холмы, она вдруг встала и повернулась к нему.
— Знаешь, ты поступил неверно, — сказала она. — То есть спас меня. Я этого не заслуживала. Ты пострадал напрасно.
Протянув руку, он попытался коснуться ее, заставить замолчать, но она отстранилась и продолжала. Теперь, когда она собралась с духом и заговорила, слова полились потоком.
— Я родилась в деревушке под Нимом, и кто-то нас выдал. Неподалеку стоял монастырь, и дело отдали на суд аббату. В конце разбирательства аббат приказал казнить всех обвиненных в ереси. Мне объяснили, что это было милосердие, иначе монахи поступили бы так же, как поступали прежде: перебили бы всех жителей округи. По доброте своей аббат спас жизни многих. Но этот акт доброты убил моих родителей.
Я убежала в поля и скиталась шесть лет, пока не повстречала моего хозяина. Он нашел меня, приютил и заботился обо мне, пока я не смогла заботиться о нем.
На лице Оливье отразилась мука, изо рта вырывались младенческое гульканье и хрипы — единственное доступное ему теперь подобие речи. Он отчаянно пытался перебить ее, но она упрямо продолжала:
— Этот аббат был великим человеком и достиг еще большего величия. Несколько лет спустя он стал известен миру как папа Клемент VI.
Когда ты приехал в тот вечер, чтобы отвезти меня в папский дворец, искушение было слишком велико. Я взяла эликсир, который хозяин запретил мне трогать, ибо это было сильнодействующее снадобье, опасное, если принимать его без должных предосторожностей. Пузырек я спрятала в кошель и, когда представился случай, вылила в колодец. Едва я это сделала, раздался страшный крик, и кто-то схватил меня за руку.
Она помолчала и улыбнулась.
— Знаешь, я пыталась все объяснить. Сказала, что задумала это сама, и пыталась рассказать почему. Но они не стали слушать. Они решили, что я сама, без приказа хозяина, на такое бы не осмелилась. А самое глупое, что снадобье все равно бы не подействовало. Герсонид сказал, что, разведенное в таком количестве воды, оно совершенно безвредно. Даже выпей папа из самого пузырька, он все равно почти наверное отделался бы расстройством желудка. Я хотела сознаться, но хозяин сказал, что в этом нет смысла. Никто мне не поверит, так как люди хотят думать, будто евреи отравляют колодцы.
Опустившись на колени, она поцеловала его в щеку.
— Ты хороший человек, Оливье, много лучше, чем я. Я ненавидела и своей ненавистью подвергла опасности жизнь моего хозяина и обрекла тебя на мучения. И теперь ты тоже, верно, меня ненавидишь, и я знаю, что ты не захочешь меня больше видеть.
Он наклонился и обнял ее. Больше всего на свете ему хотелось поговорить с ней, утешить ее. Его сердце переполняли чудесные стихи. В голове у него вспыхивали всевозможные слова и фразы, которые, кроме него, никто никогда не услышит. И все же он обнимал ее, мягко покачивался, пытался гладить волосы культей, касался их губами.
— Ты хочешь, чтобы я ушла? — спросила она наконец. — Пожалуйста, не говори, что хочешь.
Он отчаянно помотал головой, и тогда она тоже его обняла. И они сидели так очень долго.
Он прожил еще полгода, прежде чем увечья взяли свое. Ребекка оставалась с ним до конца. Аббат о многом догадывался и знал, что она ему наилучшее утешение. Так оно и было: Оливье умер почти счастливым. Счастье это омрачало лишь то, что он не знал, когда увидится с ней снова. Но он верил в вечность и знал, что ждать придется недолго.
Подходя к дому, Жюльен начал обретать покой, который давно от него ускользал. Он прибыл на четверть часа раньше срока, что давало ему время подать сигнал тревоги, который Бернар увидит за несколько миль. Что-то, что заставит его повернуться и исчезнуть. Он извлек из тайника Юлии гравировальные пластины и отнес их в кухоньку, потом достал бутылку с кислотой, которую она использовала для травления металла, и облил их все. Мало-помалу буквы сотрутся. Покончив с этим, он поднял половицы, достал из тайника небольшую стопку документов и положил их на пол. Он уже больше не думал, просто выполнял то, что назначил себе. Мыслей у него не было.
Потом он подготовился: сложил посреди комнаты все свои старые записи и бумаги. Рукопись о Манлии, бесполезную, потому что ошибочную. Выписки из библиотеки Ватикана. Черновики статьи об Оливье, также ошибочные во всем, кроме анализа стихов, который все же не был лишен достоинств. Их утрата никого не расстроит. Они были просто свидетельством напрасно потраченного времени и недопонимания.
Бумаги он сложил аккуратными стопками, а вокруг навалил деревянную мебель и старые занавески. Рядом поставил последнюю двухлитровую канистру с керосином для маленького обогревателя и бутылочку eau-de-vie, которую Элизабет Дюво когда-то подарила Юлии. Желанный подарок, знак дружбы.
Вынув из пачки последнюю сигарету, он сунут ее в рот, убедился, что коробок спичек лежит на столе, потом взял керосин и eau-de-vie и щедро полил ими бумаги и мебель. Теперь оставалось только дать горючему впитаться. Когда он решил, что момент настал, он глубоко затянулся сигаретой и выпустил дым. Потом еще раз — последнее удовольствие. Он подул на окурок, кончик сигареты затлел ярче, и частички пепла закружились в солнечных лучах, льющихся в отрытое окно: он бросил окурок, тщательно, как делал все, на стопку бумаг.
Огонь занялся быстро, в жаркий летний воздух поднялся столб клубящегося дыма, который с расстояния в несколько миль увидел взвод немцев, а также Бернар. Солдаты бросились туда, но мало что сумели сделать; Бернар же, наоборот, внял предостережению: повернулся и исчез в лесу, так хорошо ему знакомом.
Он прожил еще шесть недель, а потом его схватили и расстреляли. Через два дня после смерти Жюльена двадцать шесть заложников расстреляли на тихом заднем дворе фермы примерно в километре от Везона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
С могуществом Чеккани было покончено, его надеждам на возвращение папского престола в Рим положен конец. Он даже удалился в свои епархии: объезжал их одну за другой и завоевал себе славу доброго пастыря — в противовес прелатам, которые предпочитали Авиньон и получали свои доходы, пренебрегая обязанностями.
И через три дня, которые он провел лежа в тихом покое дворца на попечении личного врача папы, Оливье получил свою награду. Ибо Клемент все доводил до конца. И он не только сорвал планы Чеккани на Эг-Морт, но и принял меры к тому, чтобы уничтожить саму основу власти кардинала. Была обнародована великая булла «Cum Natura Humana», громовое постановление, эхом отозвавшееся во всем мире. Евреи очищались ото всех обвинений в распространении чумы. Они были отцами народов, как теперь отец всем народам папа. Чинить им вред значит чинить вред самому папе и всем христианам. Клемент взял их под свою личную защиту. Любой, кто нанесет им какой-либо вред, будет отлучен от Церкви и должен будет держать ответ перед самим папой. Запрещается нападать на них или обращать их силой, ибо такая покорность без веры бессмысленна. Их должно оставить в покое.
Те, кто нападал на евреев, такие, как флагеллянт Петр и все его последователи, были отлучены и подлежали аресту. И всех, кто содействовал им, также подлежат отлучению. Должно изгнать их из общества людей, гнушаться ими и закрывать перед ними ворота городов, к каким они станут приближаться. Или брать под стражу и держать в заточении, пока не покаются. Вместо того чтобы возглавить их в гонениях на евреев, Клемент всю силу папского авторитета и власти обратил на гонителей. Результаты были не скоры, но весомы. Нападения на евреев мало-помалу сошли на нет, флагеллянты и те, кто всплыл на поверхность, прикрываясь личиной их благочестия, были сокрушены и никогда больше не угрожали спокойствию христианского мира.
Это был — и есть — исключительный документ, имевший нескольких предшественников, но никаких параллелей. Да, его призыв потонул в хоре других, более пронзительных голосов; призывы к насилию, впервые подстроенные в Провансе Манлием, привлекали и соблазняли больше. И все же заключенная в нем мерцающая искра, вобравшая в себя частицу души Оливье де Нуайена, не угасла и передавалась в веках, пока не коснулась Жюльена Барнёва, когда он устало брел последние несколько километров до своего дома.
Остаток жизни Оливье провел в монастыре Святого Иоанна под Везоном, аббат которого был назначен по настоянию кардинала де До. Однажды ночью его доставили туда на носилках, которые сопровождал отряд папских телохранителей, и никто в монастыре так и не узнал его истории. Они знали только то, что он находится под покровительством их кардинала и самого папы, что он оказал большую услугу Церкви, хотя оставалось неясным, в чем она заключалась.
В те дни у него было мало занятий: говорить он не мог и писать тоже. Большую часть времени он сидел на солнце, много читал — друзья посылали ему новонайденные рукописи — и гулял. Любимым его местом была часовня на холме в одном дне пешком от монастыря, которую его друг начал расписывать сценами из жития святой Софии. Он часто спал там и подолгу возносил молитвы святой: это приносило ему великое утешение.
И туда к нему приходила Ребекка. Они с Герсонидом вернулись в свой дом, когда воцарился мир, и они сочли, что опасность миновала. Однако испытания подорвали здоровье старика, и она знала, что жить ему осталось недолго.
Оливье пытался и со временем сумел сообщить ей, что она должна выйти замуж, если сможет.
Иначе она останется совсем одна и совершенно беззащитна, но она хотела не этого.
Однажды, когда они сидели рядом, глядя на холмы, она вдруг встала и повернулась к нему.
— Знаешь, ты поступил неверно, — сказала она. — То есть спас меня. Я этого не заслуживала. Ты пострадал напрасно.
Протянув руку, он попытался коснуться ее, заставить замолчать, но она отстранилась и продолжала. Теперь, когда она собралась с духом и заговорила, слова полились потоком.
— Я родилась в деревушке под Нимом, и кто-то нас выдал. Неподалеку стоял монастырь, и дело отдали на суд аббату. В конце разбирательства аббат приказал казнить всех обвиненных в ереси. Мне объяснили, что это было милосердие, иначе монахи поступили бы так же, как поступали прежде: перебили бы всех жителей округи. По доброте своей аббат спас жизни многих. Но этот акт доброты убил моих родителей.
Я убежала в поля и скиталась шесть лет, пока не повстречала моего хозяина. Он нашел меня, приютил и заботился обо мне, пока я не смогла заботиться о нем.
На лице Оливье отразилась мука, изо рта вырывались младенческое гульканье и хрипы — единственное доступное ему теперь подобие речи. Он отчаянно пытался перебить ее, но она упрямо продолжала:
— Этот аббат был великим человеком и достиг еще большего величия. Несколько лет спустя он стал известен миру как папа Клемент VI.
Когда ты приехал в тот вечер, чтобы отвезти меня в папский дворец, искушение было слишком велико. Я взяла эликсир, который хозяин запретил мне трогать, ибо это было сильнодействующее снадобье, опасное, если принимать его без должных предосторожностей. Пузырек я спрятала в кошель и, когда представился случай, вылила в колодец. Едва я это сделала, раздался страшный крик, и кто-то схватил меня за руку.
Она помолчала и улыбнулась.
— Знаешь, я пыталась все объяснить. Сказала, что задумала это сама, и пыталась рассказать почему. Но они не стали слушать. Они решили, что я сама, без приказа хозяина, на такое бы не осмелилась. А самое глупое, что снадобье все равно бы не подействовало. Герсонид сказал, что, разведенное в таком количестве воды, оно совершенно безвредно. Даже выпей папа из самого пузырька, он все равно почти наверное отделался бы расстройством желудка. Я хотела сознаться, но хозяин сказал, что в этом нет смысла. Никто мне не поверит, так как люди хотят думать, будто евреи отравляют колодцы.
Опустившись на колени, она поцеловала его в щеку.
— Ты хороший человек, Оливье, много лучше, чем я. Я ненавидела и своей ненавистью подвергла опасности жизнь моего хозяина и обрекла тебя на мучения. И теперь ты тоже, верно, меня ненавидишь, и я знаю, что ты не захочешь меня больше видеть.
Он наклонился и обнял ее. Больше всего на свете ему хотелось поговорить с ней, утешить ее. Его сердце переполняли чудесные стихи. В голове у него вспыхивали всевозможные слова и фразы, которые, кроме него, никто никогда не услышит. И все же он обнимал ее, мягко покачивался, пытался гладить волосы культей, касался их губами.
— Ты хочешь, чтобы я ушла? — спросила она наконец. — Пожалуйста, не говори, что хочешь.
Он отчаянно помотал головой, и тогда она тоже его обняла. И они сидели так очень долго.
Он прожил еще полгода, прежде чем увечья взяли свое. Ребекка оставалась с ним до конца. Аббат о многом догадывался и знал, что она ему наилучшее утешение. Так оно и было: Оливье умер почти счастливым. Счастье это омрачало лишь то, что он не знал, когда увидится с ней снова. Но он верил в вечность и знал, что ждать придется недолго.
Подходя к дому, Жюльен начал обретать покой, который давно от него ускользал. Он прибыл на четверть часа раньше срока, что давало ему время подать сигнал тревоги, который Бернар увидит за несколько миль. Что-то, что заставит его повернуться и исчезнуть. Он извлек из тайника Юлии гравировальные пластины и отнес их в кухоньку, потом достал бутылку с кислотой, которую она использовала для травления металла, и облил их все. Мало-помалу буквы сотрутся. Покончив с этим, он поднял половицы, достал из тайника небольшую стопку документов и положил их на пол. Он уже больше не думал, просто выполнял то, что назначил себе. Мыслей у него не было.
Потом он подготовился: сложил посреди комнаты все свои старые записи и бумаги. Рукопись о Манлии, бесполезную, потому что ошибочную. Выписки из библиотеки Ватикана. Черновики статьи об Оливье, также ошибочные во всем, кроме анализа стихов, который все же не был лишен достоинств. Их утрата никого не расстроит. Они были просто свидетельством напрасно потраченного времени и недопонимания.
Бумаги он сложил аккуратными стопками, а вокруг навалил деревянную мебель и старые занавески. Рядом поставил последнюю двухлитровую канистру с керосином для маленького обогревателя и бутылочку eau-de-vie, которую Элизабет Дюво когда-то подарила Юлии. Желанный подарок, знак дружбы.
Вынув из пачки последнюю сигарету, он сунут ее в рот, убедился, что коробок спичек лежит на столе, потом взял керосин и eau-de-vie и щедро полил ими бумаги и мебель. Теперь оставалось только дать горючему впитаться. Когда он решил, что момент настал, он глубоко затянулся сигаретой и выпустил дым. Потом еще раз — последнее удовольствие. Он подул на окурок, кончик сигареты затлел ярче, и частички пепла закружились в солнечных лучах, льющихся в отрытое окно: он бросил окурок, тщательно, как делал все, на стопку бумаг.
Огонь занялся быстро, в жаркий летний воздух поднялся столб клубящегося дыма, который с расстояния в несколько миль увидел взвод немцев, а также Бернар. Солдаты бросились туда, но мало что сумели сделать; Бернар же, наоборот, внял предостережению: повернулся и исчез в лесу, так хорошо ему знакомом.
Он прожил еще шесть недель, а потом его схватили и расстреляли. Через два дня после смерти Жюльена двадцать шесть заложников расстреляли на тихом заднем дворе фермы примерно в километре от Везона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50