Эндрю мы нашли в комнате с роялем. Из старых газет он выстроил каморку без окон, без дверей. Ему почти восемьдесят, седой, но, на диво, проворный. Страшные черные глаза прожигают насквозь. Бывший банкир засуетился, пытаясь не подпустить к своей пленнице, но я схватил его за шкирку и швырнул помощнику. Кукольный стол, изящное кресло, а в нем маленькая девочка в платье по моде двадцатых голов. Руки связаны, в огромных голубых глазах безотчетный страх.
Эндрю не сбежал из города, он сошел с ума, а верная Агнес построила для него лабиринт. Однако с каждой убитой девочкой любовь и преданность таяли, и, не в силах выдать убийцу полиции, бедная женщина наложила на себя руки.
Я все понял, когда по телефону сообщили, что снова пропала девочка. Агнес мертва, а если не она, то кто? Эндрю, конечно!
От ужаса девочка поседела и перестала улыбаться. Доченька моя бедная! Сейчас она взрослая и иногда меня узнает, когда я навещаю ее в больнице.
Спрятанный смех
«The Hidden Laughter» 1981
Последний рассказ о домах, «Спрятанный смех», был опубликован в том же году, что и «Черный вечер», — в 1981-м. Поэму «Четыре квартета» я полюбил еще студентом, особенно первую часть — «Бернт Нортон». Волшебный язык Элиота завораживает, лишает воли, отчего я теряю контакт с настоящим и проваливаюсь в топкое болото безвременья.
Прибыв в Айова-Сити, моя семья поселилась на небольшом ранчо. Со временем нам стало тесно, но, даже перебравшись в другой дом в другом районе города, по выходным мы часто приезжаем на ранчо, с удовольствием вспоминая молодость. Наверное, если сильно любить дом, то врастешь в него корнями. Ведь дом — живое существо, все понимает и на любое чувство отвечает взаимностью. Уютному домику на ранчо в Айова-Сити посвящается этот рассказ.
* * *
В одной из поэм Элиота, кажется, «Бернт Нортон», есть строки о едва слышной музыке и смеющихся детях, спрятавшихся в листве деревьев. Так вот, я, можно сказать, слышал эту музыку и видел этих детей. Правда, не в листве, а в доме, где когда-то жил. Так давно, что "я" уже воспринимается как постороннее «он».
Итак, обернувшись, он увидел жену. Вид у нее был весьма озадаченный.
— В нашем бывшем доме творится что-то странное. Соседи уверяют, будто слышали детский смех, причем смеется не один ребенок, а несколько.
Еще бы не странно, ведь он лично запер дом, после того как вывезли все вещи, да и детей в округе не так уж много.
— Пойду посмотрю, — заявила жена. У нее был ключ, который следовало передать новым хозяевам. А пока дом пустовал, она с удовольствием за ним приглядывала. Молодая женщина любила этот дом: в нем она была счастлива.
Он пытался ее отговорить, но, как ни старался, ничего не вышло. Нужно было доделать книжные полки, и он отпустил ее, сказав, что с нетерпением ждет рассказа о призрачном смехе. Жена ушла, и больше он никогда ее не видел.
Все это случилось утром; не дождавшись жены к обеду, он сел есть один. Наверное, к подруге зашла и заболталась. Конечно, они ведь оба молоды и, несмотря на брачные узы, позволяют друг другу проводить время как заблагорассудится. Настал вечер, время ужинать, а жены все еще нет. Покормив детей, он принялся обзванивать подруг, но ни одна из них не знала, где может быть его жена.
Она действительно заходила в дом и, как ожидалось, никого не нашла. Затем молодая женщина навестила одну из подруг, а к обеду, якобы соскучившись, вернулась в свой бывший дом. Все подруги — женщины замужние, хлопот полно... Хотя, подождите-ка, кажется, ее машина до сих пор стоит на подъездной аллее у дома. А где сама хозяйка? Наверное, зашла к кому-нибудь. Обзвонив еще нескольких подруг, он ничего нового не узнал. Если жена у подруги, то удивительно только, что она не звонит. А если что-то случилось с машиной и она не может приехать?
Оставив детей с няней, он поехал к своему бывшему дому.
Все так же, как в день, когда он, вывезя всю мебель, запер дверь. Ну, может, лужайка не такая опрятная, розовые кусты стоит подстричь, и на окнах пыль. А вообще такое впечатление, что в доме все еще живут. Стоя у подъездной дорожки, он внезапно почувствовал тоску. Тоску по молодости, по счастливым дням, когда будущее казалось светлым и беззаботным. Они с женой учились семейной жизни, с трудом притираясь друг к другу. Вообще-то дом был самый заурядный, ничего особенного. Одноэтажный, с плоской крышей, над крыльцом небольшой навес, справа раскидистый клен, слева — чахлая слива. Вчерашние студенты, они с женой были счастливы наконец-то получить что-то свое! Затем стало больше денег и больше проблем... Их первое семейное гнездо. Наивные, словно едва оперившиеся птенцы, они очень хотели быть счастливыми.
Дверь закрыта. Конечно, жена так дорожит этим домом и всем, что с ним связано, что никогда бы не оставила его открытым. Хорошо, что есть запасной ключ. Повернув его в замочной скважине, он вошел. Гулкое эхо разнесло звук шагов по пустым комнатам. Когда они с женой въехали, полы были в ужасном состоянии, но это не пугало, и новоиспеченные супруги самостоятельно их покрасили и покрыли лаком. А на День святого Валентина он преподнес жене деревянные шкафчики собственного изготовления.
Он нерешительно топтался в прихожей.
— Милая, ты здесь?
Тишина... Почему-то никакого ответа он и не ожидал. Кухня, гостиная — все как в день переезда, никаких признаков того, что жена здесь была. Надо спуститься в подвал. Вдруг она поскользнулась на ступеньках и упала? Набрав в легкие побольше воздуха, он решительно открыл дверь. Никого. Он проверил даже проданные вместе с домом стиральную машину и печь. Пришлось подниматься и осматривать стенные шкафы, спальни, маленькую ванную. Он уже собирался уходить, когда вспомнил про чердак. Почему-то по спине пробежал холодок страха.
Чепуха какая-то! Решив, что на чердак жена ни за что бы не полезла, он решительно повернулся к двери. Нет, проверять, так до конца, не то потом угрызения совести замучат. Встав на цыпочки, он с трудом дотянулся до кольца люка. У отпускной двери складная лестница в четыре ступени. Поднявшись на первую, он замер в нерешительности: какой-то странный звук, будто голуби воркуют. Вполне можно принять за смех, хотя больше похоже на хихиканье. Наверное, его-то люди и слышали.
Через секунду воцарилась тишина. Все ясно: на чердак залетела какая-то птица, а услышав его, испугалась и притихла. Жена, наверное, решила проверить, в чем дело, подвернула ногу и не может спуститься. В таком случае люк был бы открыт, но это пришло ему в голову позднее.
Он поднялся на верхнюю ступеньку — никого: ни жены, ни птиц, ни смеха; лишь изоляционный материал, паутина и мотки кабеля. Мерзко пахло плесенью, однако он, не поленившись, осмотрел все углы. Эх, перед тем, как влезать, нужно было проверить, есть ли следы. Впрочем, уже поздно: ползая под балками, он натоптал так, что никогда не узнает, был ли здесь кто-нибудь. Полная тишина, даже воркования не слышно. Стало слишком душно, и он спустился вниз.
Что же делать? Он расспросил соседей. Да, ее видели, кто-то с ней даже разговаривал. В одном люди были единодушны: молодая женщина приезжала одна. В отчаянии, прямо от соседей он стал обзванивать больницы, даже в полицию обратился. Никаких зацепок, и помочь никто не спешил. «Не волнуйтесь. Пара дней, и она вернется, вот увидите!»
Поблагодарив соседей, он пошел к пустому дому. Прислонившись к клену, он внезапно услышал какой-то звук. Быстрее на крыльцо! Тишина. А через секунду все повторилось, только гораздо отчетливее. Едва слышная музыка, далекая и одновременно близкая. Открывая дверь, он различил, как воркуют голуби, а потом раздался детский смех. Он вбежал в темную прихожую. Никого. Смех оборвался, наверное, ему это все пригрезилось.
С тех пор он частенько слышит призрачный смех, но страха нет, наоборот, какая-то сила тянет его к дому. Так тянет, что он снова купил этот дом и живет в нем с детьми, которые почти не помнят маму. У них свой ритм, свои друзья, а мама осталась в прошлом. Смех они не слышат.
Что же произошло? Сначала в полиции решили, что он убил жену. Однако тела так и не нашли, равно как и мотива: не существовало ни другой женщины, ни завещания, ни страховки. Супруги жили на диво дружно. В конце концов он был полностью оправдан.
Тем не менее он не успокаивается. Раз существуют «он» и "я", значит, у него раздвоение личности. В иной ипостаси он вполне мог убить жену... Только зачем?
А если ее похитили? Никакой записки с требованием выкупа не приходило. Страшно представить, что мог сделать с молодой, красивой женщиной похититель, которому не нужны деньги... Нет, он даже думать об этом не смеет. Пусть бы лучше она сбежала с другим! Кто знает, может, с ним она была несчастна, а другой мужчина дал ей то, о чем она мечтала?
Он думает, горюет, мечтает. Закрывшись в спальне, грезит, что жена с ним, она не ушла, она здесь, рядом.
Где «здесь»? У него даже ответ есть, правда, нереальный, фантастический. Она вернулась в самые счастливые дни жизни, в молодость. Его теория не выдерживает никакой критики, зато утешает: каждый человек может проскользнуть в блаженное безвременье, и сейчас его жена счастлива и беззаботна. Иногда среди детского смеха ему слышится женский, и снова и снова он вспоминает строчки из поэмы Элиота. Кто знает, может, все так и есть. Мой голос затихает, сливаясь с детским смехом.
Печатная машинка
«The Typewriter» 1983
Четыре рассказа за десять лет. Да, плодовитым мое писательство не назовешь. Наверное, у плодовитых писателей есть какой-то секрет, например, особенная печатная машинка. Следующий рассказ, мрачный и юмористический одновременно, рассказывает о темной стороне писательской зависти. Этот рассказ длиннее, чем все предыдущие, и, начиная с него, в сборник войдут в основном новеллы. Трумэн Капоте, Джонни Карсон и шоу «Завтра», которые я упоминаю, сейчас не в моде, но, когда я попытался заменить их на современные аналоги, потерялся весь смысл. Со временем я понял почему. Трумэна и Джонни следовало оставить: этот рассказ идеально соответствует атмосфере 1983 года, года публикации. Л сейчас его следовало бы посвятить компьютеру.
* * *
Эрик дернулся, будто схватившись за оголенный провод. Перед глазами потемнело, по спине побежали мурашки.
Он искал кухонный стул. Его старый, любимый и единственный, вчера ночью был раздавлен в щепки дородной поэтессой, которая, потеряв равновесие, на него рухнула. Вообще-то поэтессой эту даму можно было назвать с большой натяжкой. На какого читателя рассчитаны ее произведения? Гостей кривило от пошлых рифм: любовь — морковь, розы — слезы. Разве это стихи? От стыда Эрик сквозь землю был готов провалиться.
У его литературных вечеров имелся определенный стандарт, который следовало поддерживать. Пара гостей вроде подобной поэтессы — и репутации конец. Издательство «Сабвей пресс» недавно выпустило сборник рассказов Эрика под оригинальным названием «Перерождение», а в журнале «Провинциальные умы» выходила его ежемесячная колонка с обзором новинок литературы. Так что, когда в гостиной появилась эта жалкая пародия на поэтессу, Эрик собрался ее выгнать, но потом выяснилось, что она протеже редактора «Провинциальных умов». Пришлось пожертвовать репутацией во имя такта и ради дальнейшего сотрудничества с журналом. Услышав сухое покашливание, которым было встречены опусы поэтессы, Эрик сумел спасти ситуацию, прочитав свой последний рассказ «Киса, брысь». Сейчас, глядя на жалкие останки любимого стула, Эрик сожалел, что пожертвовал принципами.
Лавка старьевщика находилась совсем рядом, в одном квартале от Нью-йоркского университета. Товар — действительно одно старье, рай для студентов, покупающих ветхие столы и кровати для общежития. Иногда среди хлама попадаются неплохие вещи. Выбора у Эрика не было: на рассказах сильно не разживешься. Спасали подачки матери и подработка в виде торговли футболками у кинотеатров.
Итак, из-за ограниченности средств прямая дорога к старьевщику.
— Ищете что-то конкретное? — спросил хозяин.
— Так, просто смотрю, — проговорил вспотевший Эрик.
— Не спешите, выбирайте на здоровье, — сказал старик, посасывая коротенькую сигарету. Ногти у него желтые, давно не стриженные.
Узкий и длинный торговый зал завален хламом: вот треснутое зеркало, вот заплесневелый матрас. Убогие обломки чьего-то быта в ярких лучах солнца казались еще более жалкими.
Эрик нерешительно коснулся грязного кофейного столика на кривых ножках. Надо же, стоит прямо на вспоротом диване. Сквозь большую прореху виден грязный поролон, а запах такой, что в носу щиплет.
Кухонные столы, ржавая мойка... Что угодно, только стульчиков нет.
Придется лезть в грязные дебри еще глубже. Споткнувшись о шнур торшера, Эрик налетел на покрытый разводами туалетный столик. В боку закололо, на лбу набухала шишка, лицо в паутине, но молодому человеку было не до боли. Под столом он заметил небольшой предмет. Тогда ему и почудилось, что он схватился за оголенный провод.
Вещь ужасная, просто отвратительная. Все эти шишечки, рычажки, кнопочки, завитушки, зачем они? Чтобы продемонстрировать полное отсутствие вкуса? Может, изготовитель решил, что базовая модель нуждается в доработке, и припаял для красоты металлические прибамбасы? Ужасный образчик авангардизма, а весит килограммов пять, не меньше.
В голове закрутились какие-то образы: Бодлер, «Цветы зла»; Оскар Уайльд; Обри Бердслей... Да, все правильно, «Желтая книга».
Эрик почувствовал прилив вдохновения. Страшная, отвратительная машинка. Вот друзья удивятся! Бодлеровские традиции должны жить! На этой чудовищной машинке он напечатает самые жуткие и омерзительные истории. Что-нибудь эдакое, леденящее душу. Нечего жалеть читателей! Кто знает, вдруг собственное направление удастся заложить.
— Сколько хотите за это чудовище? — как можно небрежнее спросил Эрик.
— Что? Вы что-то подобрали? — поднял глаза старик.
— Есть тут одна развалюха, разбитая печатная машинка.
— А-а! — Кожа у старика желтая, обвисшая, волосы похожи на паутину, в которую только что упал Эрик. — Бесценный антиквариат?
— Нет, я говорю о том куске металлолома!
— Да, я вас понял, — ухмыльнулся старик. — Сорок долларов.
— Сорок? Это возмутительно, десятка ей красная цена!
— Сорок, и ничего возмутительного, бизнес есть бизнес. Эта рухлядь попала ко мне двадцать лет назад, я вообще не хотел брать, но хозяин продавал все имущество сразу. Двадцать лет! Нужно же взять хоть по два доллара за каждый год хранения! Вообще-то следовало взять сотню, но я что-то расщедрился.
— Тогда это вы должны мне приплатить за то, что пространство вам освобождаю!
— А самому в богадельню отправляться? Что-то не хочется... Сорок, и ни цента меньше. Предложение действует только сегодня, завтра повышаю цену до пятидесяти.
* * *
Высокий миловидный Эрик был страшно худым. Представителям богемы полагается быть худыми, хотя в его случае это получилось вполне естественно, в результате недоедания. Рассказами сыт не будешь, Эрик уже давно это понял.
От лавки до квартиры всего один квартал, а такое впечатление, что целая миля. Тонкое тело Эрика прогибалось под тяжестью покупки. Кнопки впивались в ребра, рычажки больно кололи подмышки. Колени гнулись, кисти побелели от напряжения. Боже милостивый, Эрик, зачем ты купил эту бандуру? Она не пять килограммов, а целую тонну весит!
А до чего уродлива! Боже, куда я смотрел? В ярком дневном свете она выглядела еще страшнее. Если бы старьевщик включал большой свет, люди бы видели, что покупают. Господи, как опростоволосился! Нужно отнести этот хлам обратно и вернуть деньги. Нет, ничего не выйдет, над кассой старый хрыч повесил табличку и, выбивая каждый чек, тыкал в нее пальцем: «Товар обмену и возврату не подлежит».
Обливаясь потом, Эрик поднялся по усыпанным птичьим пометом ступеням к квартире, которую следовало бы назвать просто норой. Дверь в подъезд выломана, с потолка сыплется штукатурка, со стен — краска, лестница проваливается, перила вымазаны чем-то липким. Круглый год пахнет прокисшей капустой, луком и кошачьей мочой.
Согнувшись в три погибели, Эрик поплелся вверх по лестнице. Деревянные перекрытия скрипели и прогибались. А что, если ступени не выдержат? Третий пролет, четвертый, наверное, на Эверест проще забраться! У одной из квартир толпились грязные подростки, ни дать ни взять насильники, воры, убийцы и угонщики машин. На третьем этаже прямо на ступенях сидел алкоголик. Увидев Эрика, он поднял на него покрасневшие глаза, испугавшись, что парень с огромной железной штукой привиделся ему в белой горячке.
Седьмой этаж, наконец-то! Потеряв равновесие, Эрик зашатался и чуть не полетел вниз по ступенькам. Все, больше ему не подняться, ноги подкосились, из груди вырвался стон. Эрика добила не столько непосильная ноша, сколько то, что он увидел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31