В карих глазах недоумение.
— Все ясно, — узенькая тропка привела меня к телефону, — самое время заказать пиццу. — Я позвонил в «Джузеппе». Пиво они не доставляют, но в моем холодильнике дожидалась своего часа упаковка из шести банок. — Майерс, что ты творишь? — устало спросил я, положив трубку. — Полное погружение в работу? Остановись на минутку, посмотри на себя. Ты не ходишь на лекции, не моешься, ужасно выглядишь. Ни одна диссертация на свете не стоит твоего здоровья. Скажи Стивесанту, что передумал, что найдешь другого руководителя.
— Стивесант тут ни при чем.
— Тогда в чем дело? В постэкзаменационной меланхолии, преддиссертационной хандре?
Майерс жадно допил пиво и взял вторую банку.
— Хандра и меланхолия голубого цвета, безумие — синего.
— Что?!
— Именно так получается. — Майерс повернулся к кружащимся в бешеном водовороте эстампам. — Я изучал их в хронологическом порядке. Чем безумнее становился Ван Дорн, тем больше синего в его эстампах. А оранжевый обозначает боль. Все отмеченные в биографии душевные потрясения проявляются в его работах в виде ярких оранжевых пятен.
— Майерс, ты мой лучший друг, так что, ради бога, не обижайся, но мне кажется, ты слишком увлекся Ван Дорном.
Хлебнув пива, он пожал плечами, будто и не ожидая, что я пойму.
— Индивидуальная цветовая палитра, взаимосвязь между цветом и эмоциями — все это ерунда. Можешь поверить, я ведь сам художник. Не слушай рекламщиков, которые говорят, что один цвет продается лучше, чем другой. Все зависит от контекста и моды: то, что актуально сегодня, завтра совершенно не катит. Однако истинный художник может обыграть любой цвет. Ему интересно творить, а не продавать.
— Ван Дорн был именно таким!
— Бесспорно, бедняга умер слишком рано, так и не успев войти в моду. Оранжевый для боли, синий для безумия?.. Только скажи это Стивесанту и увидишь, как быстро он тебя вышвырнет.
Майерс снял очки и потер переносицу.
— Пожалуй... Да, возможно, ты прав.
— Никаких «возможно», я прав. Тебе нужно как следует поесть, вымыться и выспаться. Картина — комбинация формы и цвета, которая людям либо нравится, либо нет. Пытаясь выразить себя, художник использует любую доступную технику; если в работах Ван Дорна и есть какой-то секрет, он точно не в цветовой палитре.
Майерс допил вторую банку и расстроено заморгал:
— Знаешь, что я вчера выяснил?
Я покачал головой.
— Все, кто занимался исследованием творчества Ван Дорна...
— Что с ними случилось?
— Сошли с ума!
— Быть такого не может! Кое с кем из критиков я знаком, такие же педанты, как Стивесант.
— Ты говоришь о бородатых профессорах и пузатых академиках: сидят себе на кафедрах и статьи пописывают... А я о настоящих исследователях, посвятивших Ван Дорну жизнь. Все они непризнанные, непонятые гении...
— И что с ними случилось?
— Они страдали не меньше, чем Ван Дорн.
— Их что, всех в психушку упрятали?
— Нет, еще хуже.
— Майерс, не томи...
— Совпадения поразительные. Они пытались писать в стиле Ван Дорна и, так же, как он, выкалывали себе глаза.
* * *
Наверное, уже ясно, что Майерс — парень чувствительный, легковозбудимый и совершенно безобидный. Мне импонирует его умение восхищаться и фантазировать. С ним никогда не скучно: энергия и сумасшедшие идеи бьют ключом и передаются другим.
По правде говоря, вдохновение мне нужно как воздух. Я ведь неплохой художник, очень даже неплохой. Хотя и не гениальный. К концу обучения в аспирантуре стало ясно: максимум, что мне светит, — писать для души и участвовать в любительских вернисажах. Как ни больно признать, реальнее всего кажется карьера художника в рекламном агентстве.
Однако в тот вечер общение с Майерсом особого вдохновения не вызвало, наоборот, угнетало и подавляло. Мой приятель — натура увлекающаяся, в свое время его кумирами были Эль Греко, Пикассо, Поллок. По каждому из них Майерс с ума сходил. Когда пришла очередь Ван Дорна, я посчитал его очередным идолом для поклонения.
Но море эстампов на полу — уже больше чем увлечение, тут одержимостью попахивает. А что касается секрета... Не знаю, живопись, в конце концов, не геометрия, а картина — не препарированная крыса, органы которой можно рассмотреть, а при желании — пощупать. Иначе говоря, далеко не все в искусстве поддается осмыслению, наверное, в этом и заключается его сила. Похоже, под словом «секрет» Майерс подразумевает талант Ван Дорна и его оригинальное мировоззрение...
Нет, Майерс явно считает, что у голландца был какой-то секрет, а талант здесь ни при чем. Ужас, до чего дошло, а еще ужаснее боль в карих глазах моего друга. Ради Ван Дорна он добровольно обрекает себя на непонимание и одиночество. А разговоры об искусствоведах, что выкалывали себе глаза?.. Ради бога, что творится с моим другом? Может, у него нервный срыв?
Я просидел с ним до пяти утра, пытаясь успокоить, уговорить немного передохнуть. Мы выпили шесть банок пива, я принес еще шесть, потом занял одну упаковку у товарища. На заре Майерс задремал, а я решил уходить. Засыпая, он признался, что очень устал. Завтра же позвонит родителям и попросит денег на билет.
Проснулся я часов в двенадцать с тяжелой от похмелья головой. Черт, проспал утренние лекции! Во рту мерзкий вкус пива и вчерашней пиццы. Скорее под душ! Я вымылся, побрился и позвонил Майерсу. Длинные гудки. Ха, наверное, встать не может, головка бо-бо после вчерашнего! Вечером я позвонил снова, затем постучал в дверь. Тишина. Испугавшись, я пошел за ключом к хозяйке. Меня ждала записочка: «Очень устал. Уезжаю домой в Денвер. Как приеду, позвоню или напишу. Удачи, вдохновения, всего-всего! Твой друг Майерс».
Горло судорожно сжалось. Из Денвера он так и не вернулся, и с тех пор я видел его всего дважды: один раз в Нью-Йорке, а второй...
* * *
Сначала о Нью-Йорке. Аспирантуру я закончил, создав серию пейзажей, прославляющих бескрайние поля и холмы Айовы. Одну из картин за пятьдесят долларов купил владелец местного ресторана, три я подарил университетской больнице, а остальные куда-то подевались.
Столько всего произошло...
Как я и ожидал, покупать мои довольно заурядные картины никто не спешил, зато в рекламной студии на Мэдисон-авеню меня приняли с распростертыми объятиями. Работа не бог весть какая, но платят нормально.
В отделе маркетинга работала симпатичная девушка. Профессиональные консультации превратились в обеды, ужины, вечеринки, ночи... Я сделал предложение — она согласилась.
Будем жить в Коннектикуте, а со временем заведем детей.
* * *
Майерс позвонил мне на работу (откуда только телефон взял?). Я сразу узнал его нервный запыхавшийся голос.
— Нашел! — выпалил он.
— Майерс! — улыбнулся я. — Сколько лет, сколько зим!
— Говорю же тебе, нашел, нашел!
— Что? Не понимаю, о чем ты...
— Секрет Ван Дорна! Неужели забыл?
Как же, как же! Разве можно забыть горящие от волнения глаза, бесконечные, затягивающиеся за полночь беседы? Боже, как молоды мы были, какие планы строили!
— Ван Дорн? Боже, так ты до сих пор...
— Да, секрет действительно существует!
— Слушай, плевать мне на твоего Ван Дорна! Ты сам интересуешь меня гораздо больше... Куда ты пропал, почему не давал о себе знать?
— Ты бы меня сдерживал, не позволил бы...
— Ради твоего же блага!
— Это ты так думаешь... А я оказался прав!
— Ты где сейчас находишься?
— А ты как думаешь?
— Майерс, ради нашей дружбы, скажи нормально, где ты?
— В музее «Метрополитен».
— Поймаю такси и приеду, дождись меня, ладно? Страшно хочу тебя увидеть!
— А я страшно хочу кое-что тебе показать!
* * *
Пришлось бросить все дела, отложить две встречи и ужин с невестой. Она, кажется, обиделась... Ладно, потом что-нибудь придумаю. Сейчас главное — Майерс.
Он ждал у большой мраморной колонны возле входа. Лицо изможденное, зато счастливые глаза так и сияют.
— Боже, Майерс, как я рад...
— Пойдем, покажу кое-что... Скорее! — Он нетерпеливо тянул меня за рукав.
— Где ты пропадал?
— Потом расскажу...
В галерею постимпрессионистов мы чуть ли не влетели. Запыхавшийся Майерс подтащил меня к ван-дорновским «Елям на восходе».
Оригинал я видел впервые; воистину, репродукция по сравнению с ней — конфетный фантик. Целый год просидев на рекламе косметических средств, я был полностью раздавлен. Глядя на эстамп Ван Дорна, я был готов...
Рыдать. Оплакивать свою никчемность, бесталанность и, увы, отлетевшую молодость.
— Смотри! — Майерс поднял руку и показал на картину.
Я смотрел час, два... И наконец увидел.
Сердце пустилось бешеным галопом. Майерс поднял руку, бдительный смотритель шагнул к нему, чтобы не позволить коснуться полотна, а мне показалось, будто в глазах сфокусировалась мощная линза.
— О боже! — выдохнул я.
— Видишь? Кусты, деревья, трава...
— Да! Боже милостивый, да! Как же я раньше...
— Как же ты раньше не замечал? Потому что на репродукциях они не проявляются, только на оригиналах, да и то не сразу. Нужно...
— Сосредоточиться и полностью отрешиться от внешнего мира?
— Да, верно! Я знал, чувствовал, что интуиция не обманывает!
— Вот он, секрет Ван Дорна...
Как-то раз в детстве папа повел меня за грибами. Оставив машину на опушке, мы долго шли по извилистой тропке к склону, поросшему вязами. Велев искать на вершине, сам отец остался внизу. Через час он набрал два больших мешка, а я — ничего.
— Тебе просто повезло! — надулся я.
— Нет, грибов и на вершине полно! — смеялся он.
— Полно? Так где же они?
— Смотрят на тебя! Ты плохо искал, сынок!
— Да я пять раз тут все обошел!
— Просто смотрел не туда. — Папа взял длинную палку и показал на поросшую жухлой травой кочку. — Глянь-ка!
Я послушался.
Никогда не забуду возбуждения, захлестнувшего меня горячей волной. Грибы появились как по мановению волшебной палочки! Естественно, они были там с самого начала, цвета прошлогодних листьев, изогнутые, словно сучки, незаметные моему городскому глазу. Как только зрение настроилось на нужный лад, я понял, что грибы повсюду — десятки, сотни! Надо же, целый час по ним ходил и ничего не видел.
Еще больший шок я испытал, разглядев на «Елях на восходе» лица. Точки и загогулины образуют крошечные, с полсантиметра, замаскированные среди пейзажа не хуже, чем грибы в лесу, лица. И явно не человеческие. Рты — жадные разверстые пасти, носы — зазубренные, словно ножевая рана, расщелины, глаза — черные колодцы отчаяния.
Они корчатся в жуткой агонии, с каждой секундой я все отчетливее слышу их крики, похожие на плач проклятых, пропащих душ.
Лица повсюду, они будто всплывают со дна кружащихся в бешеном вихре мазков. Их столько, что теперь пейзаж кажется иллюзией, реальность — сосущие глаза и ненасытные рты. Еловые стволы стали клубком сведенных предсмертной судорогой туловищ, волосатых ног, заломленных в отчаянии рук.
Я отшатнулся от картины за секунду до того, как смотритель схватил меня за рукав.
— Прикасаться к полотну запрещено! — строго сказал он.
Но Майерс уже тянул меня к «Кипарисам над пропастью». На этот раз я знал, что искать: искаженные дьявольской мукой лица на скалах и ветках. Кипарисы кишели ими, словно огурцы семечками.
— Боже милостивый!
— А теперь сюда!
Мы бросились к «Августовским подсолнухам», и снова я видел не цветы, а измученные лица и сведенные судорогой тела.
Под ноги мне попала низенькая скамеечка. На нее я и рухнул, совершенно измученный и опустошенный.
— Ты был прав, — пробормотал я.
Рядом ухмылялся смотритель.
— У Ван Дорна действительно был секрет, — качал головой я.
— Этим все объясняется, — проговорил Майерс. — Измученные лица придают картине особую глубину. Они спрятаны: даже не видя, мы чувствуем их присутствие и физически ощущаем боль.
— Зачем ему...
— Не думаю, что у Ван Дорна был выбор. Талант сводил его с ума. Наверное, именно так он видел мир. Эти лица — демоны, с которыми он боролся, разъедавшие душу черви. Причем перед нами не искусственно созданный ребус. Почти уверен, что лица изображены непреднамеренно. Только гений мог выставить свою боль напоказ, так мастерски растворив ее в пейзаже, что она стала почти незаметна. От боли не избавишься, поэтому именно она — центральный образ всех картин Ван Дорна.
— Незаметна? Майерс, но ведь ты ее увидел, ты разглядел этих демонов!
— Может, это означает, что я сумасшедший? — невесело улыбнулся он.
— Нет, дружище, это означает, что ты настоящий искусствовед, упорный и настойчивый. Ну, докторская у тебя в кармане!
— Исследование еще не закончено, — закачал головой приятель.
Я нахмурился.
— Строго говоря, у меня пока есть лишь необычный вариант оптической иллюзии. Измученные души, червями извивающиеся под шелковым ковром пейзажа, своей болью его создающие. Я называю их «вспомогательными образами». Кстати, нечто подобное используется в рекламе и называется «эффектом двадцать пятого кадра». Разница только в том, что Ван Дорн корыстных целей не преследовал. Его талант был настолько велик, что превозмог безумие, придав ему рамки мировоззрения. Нет, моя работа только начата!
— Начата?
— В Штатах хранится лишь часть картин Ван Дорна. Пришлось побывать в Париже и Риме, Цюрихе и Лондоне. Почти все родительские сбережения потратил! Но не напрасно: то, что я увидел, позволяет сделать определенные выводы. Истерзанные лица впервые появились на его картинах в 1889 году, когда Ван Дорн с позором бежал из Парижа: ранние работы были просто ужасны! Поселился он на юге Франции, в Ла-Верже. Месяцев через шесть неожиданно проснулась гениальность, и он писал как одержимый. Затем вернулся в Париж, выставил свои работы... Их никто не оценил.
Ван Дорн продолжал рисовать и выставляться. Признание так и не пришло. Он вернулся в Ла-Верж, где талант достиг пика, и пришло безумие. Его поместили в психиатрическую лечебницу слишком поздно: он выколол себе глаза.
Об этом и будет моя диссертация. Я пойду по его следам, сопоставляя творчество с жизненными этапами, чтобы показать, как лица, то есть демоны безумия, постепенно подчиняли себе рассудок художника. Попытаюсь вычленить боль, как неотъемлемую часть каждого из пейзажей.
* * *
Майерс — натура увлекающаяся и способен довести любую идею если не до абсурда, то до гротеска точно. Его открытие, конечно, важно, но... Мера нужна во всем, даже в научных исследованиях. С историей искусства я почти незнаком, однако не раз слышал, что к попыткам толковать живопись как проявление невроза относятся более чем скептически.
Это было лишь одно из моих опасений, другое касалось того, как мой друг распорядится своим открытием. «Пойду по следам Ван Дорна» — так вроде бы он сказал. Лишь когда мы, выйдя из музея, прогуливались по Центральному парку, я понял, что имел в виду Майерс.
— Уезжаю на юг Франции, — объявил он.
— Уж не собираешься ли?..
— Да, именно в Ла-Верж. Там и будет написана моя диссертация.
— Зачем...
— Лучшего места не найти! В этой деревне Ван Дорн пережил нервный срыв и впоследствии сошел с ума. Если получится, поселюсь в том же номере, где когда-то жил он.
— Слушай, это слишком даже для такого чудика, как ты...
— А по-моему, все вполне разумно: чтобы понять и прочувствовать Ван Дорна, нужно погрузиться в атмосферу той эпохи.
— Во время последнего «погружения» ты обклеил комнату его репродукциями, перестал мыться, есть и спать. Надеюсь...
— Да, пожалуй, тогда я слегка перегнул палку. Так ведь в то время я даже не знал, что ищу... Сейчас самое трудное позади, поэтому все будет в порядке.
— По мне, у тебя и сейчас видок еще тот!
— Оптическая иллюзия, — ухмыльнулся Майерс.
— Пошли, приглашаю на ужин!
— Прости, не могу, у меня самолет!
— Ты что, сегодня улетаешь? Мы ведь тысячу лет не виделись!
— Вот закончу диссертацию, тогда и отметим!
* * *
Не пришлось. После этого я видел Майерса только раз. Два месяца назад он прислал письмо. Вернее, написала и послала его медсестра, снабдив пояснительной запиской. Случилось страшное: мой друг выколол себе глаза.
"Ты был прав: мне не следовало ехать. Но разве я когда-нибудь прислушивался к советам? Нет, всегда по-своему поступал. А сейчас уже поздно, ничего не исправишь. То, что я показал тебе в «Метрополитене»... Боже праведный, это только начало. Правда, ужасная правда! Нет никаких сил ее терпеть! Не повторяй моих ошибок! Заклинаю тебя, умоляю, никогда больше не смотри на картины Ван Дорна! Не могу больше... Больно, больно!!!
Очень устал. Уезжаю домой. Удачи, вдохновения, всего-всего! Твой друг Майерс".
В записке медсестра извинялась за свой английский. В Ривьере часто бывают состоятельные американцы, общаясь с ними, она и выучила язык. Возможно, письмо покажется бессмыслицей, но милая женщина очень старалась...
На самом деле я понял далеко не все, хотя медсестра и не виновата: Майерс диктовал письмо после укола морфия. Чудо, что он вообще смог связно выражаться!
Итак, вот, что я узнал из постскриптума:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31