Больше мне ничего не удалось вытянуть на этот счет, но и сказанного было достаточно. Как только я научился восхищаться игрой видимого и невидимого в доме, Дуайт счел нужным сообщить мне, что физическое состояние дома неотделимо от состояния духовного.
Он был прав, хотя тогда я его не понял. Дом являлся не только воплощением гения Джефферсона и замысла Цезарии: он был хранилищем всего, что некогда здесь произошло. Прошлое жило в этих стенах, и даже мои несовершенные органы восприятия способны были ощутить его присутствие.


Глава VI

В те дни, заново знакомясь с домом, я пару раз встречался с Мариеттой (Забрину я тоже мельком видел несколько раз, но она не выразила ни малейшего желания поговорить со мной и сразу поспешно удалялась прочь). Что касается Люмена, человека, который, по словам Цезарии, должен был просветить меня, то он ни разу не попался мне на глаза. Может, моя мачеха решила все-таки не допускать меня к своим секретам? А может, просто забыла сообщить Люмену, что ему предстоит стать моим проводником? Через пару дней я сам решил разыскать Люмена и рассказать ему, как мне не терпится приняться за работу, но что я не могу сделать этого, пока не узнаю тех историй, о которых мне говорила Цезария.
Как я уже упоминал, Люмен живет не в доме, хотя, бог свидетель, там достаточно пустых комнат, чтобы разместить несколько семейств. Он предпочитает сооружение, некогда служившее коптильней, и утверждает, что это скромное жилище больше ему по душе. До сей поры я не только ни разу не был у него дома, но даже не подходил ближе чем на пятьдесят ярдов – дело в том, что Люмен чрезвычайно ревниво защищал свое уединение.
Однако растущее раздражение придало мне храбрости. Я сказал Дуайту, чтобы он отвез меня к жилищу Люмена. И теперь он катил мое кресло к бывшей коптильне по тропе, когда-то ровной, но теперь густо заросшей травой. Пропитанный влагой воздух становился все гуще, местами москиты висели над тропой тучами. Я закурил сигару, чтобы отогнать их, хотя и не надеялся, что это поможет, но хорошая сигара всегда поднимает мне настроение, так что меня мало заботил тот факт, что я стал чьим-то обедом.
Когда мы подошли к дому, дверь была чуть приоткрыта, и внутри кто-то ходил. Люмен знал, что я здесь, а может, знал и то, с какой целью я пожаловал.
– Люмен? – подал я голос. – Это Мэддокс! Ты не возражаешь, если Дуайт внесет меня в дом? У меня к тебе небольшой разговор.
– Нам не о чем говорить, – последовало из темноты за дверью.
– Я считаю иначе.
В проеме появилось лицо Люмена. Вид у него был довольно потрепанный, словно он только что выбрался из передряги, и не одной. Его широкое смуглое лицо лоснилось от пота, зрачки глаз были сужены, а белки пожелтели. Бороду он, похоже, не стриг и даже не мыл вот уже несколько недель.
– Господи, – пробурчал он. – Неужели нельзя оставить человека в покое?
– Цезария не говорила с тобой? – не унимался я.
Он запустил руку в свою лохматую гриву и потянул за волосы так сильно, словно хотел причинить себе боль. Точки зрачков внезапно расширились до размера четвертака. Никогда прежде не видел, чтобы он выкидывал подобные фокусы. Я был так поражен, что едва удержался от крика, но сразу взял себя в руки. Нельзя было позволить ему думать, что он хозяин положения. Он здорово напоминал бешеную собаку. Стоило ему ощутить мой страх, и все бы пропало – в лучшем случае он просто прогнал бы меня прочь. А в худшем? Кто знает, что может взбрести в голову подобному созданию? Все что угодно.
– Да, – наконец изрек Люмен. – Она со мной говорила. Она хочет, чтобы ты кое-что увидел. Но я думаю, тебе не стоит этого видеть. Это не твое дело.
– Она считает – мое.
– Угу.
– Послушай, может, мы продолжим разговор без москитов?
– Тебе не нравится, когда, тебя кусают? – спросил он, мерзко ухмыльнувшись. – А я люблю иногда походить голым, чтобы они облепили меня. Помогает чувствовать себя живым.
Наверное, он думал, что это вызовет у меня отвращение и я уйду, но я не собирался так легко сдаваться. Я продолжал пристально смотреть на него.
– А еще сигара у тебя найдется? – осведомился он.
Собираясь сюда, я основательно подготовился. У меня были не только сигары, но и джин, а для более интеллектуальных наслаждений – небольшая брошюра из моей обширной библиотеки, повествующая о сумасшедших домах. Много лет назад Люмен провел несколько месяцев в Утике – одном из таких учреждений в северной части штата Нью-Йорк. И теперь, столетие спустя (об этом мне рассказала Мариетта), его по-прежнему волновала мысль о здоровых людях, которых превращают в душевнобольных, и о сумасшедших, которым доверяют посты в Конгрессе. Итак, он попросил сигару, и я достал ее.
– Вот, пожалуйста.
– Кубинская?
– Разумеется.
– Бросай.
– Ее может подать тебе Дуайт.
– Нет. Бросай.
Я осторожно кинул сигару, которая упала примерно в футе от порога. Люмен поднял ее, повертел между пальцами и понюхал.
– Хорошая, – с видом знатока заявил он. – Ты хранишь их в специальном ящичке?
– Да. В таком влажном климате, как у нас...
– Знаю, знаю. – Голос Люмена заметно потеплел. – Ну, хорошо, – сказал он. – Можешь затащить свою задницу в дом.
– Ничего, если Дуайт занесет меня?
– Ничего, если он сразу же уберется, – ответил Люмен. И добавил, повернувшись к Дуайту: – Без обид. Это касается только меня и моего сводного брата.
– Понятно, – сказал Дуайт, взял меня на руки и направился к двери, которую Люмен распахнул перед ним. Меня обдало волной зловонной духоты, как в свинарнике в разгаре лета.
– Люблю крепкие запахи, – снизошел до объяснений Люмен. – Так лучше. Напоминает о старой доброй деревне.
Я ничего не ответил, ибо меня – мне трудно подобрать подходящее слово – потрясло, даже ужаснуло внутреннее убранство жилища Люмена.
– Посади его сюда, на кровать, – распорядился Люмен, указывая на стоящее у камина странное сооружение, весьма напоминавшее гроб. Это ложе больше походило на орудие пытки, чем на место для отдыха, но хуже всего было, что в камине вовсю пылал огонь. Неудивительно, что с Люмена пот тек градом.
– Вы здесь не задохнетесь? – озабоченно спросил Дуайт.
– Не задохнусь, – заверил его я. – Разве что похудею немного.
– Да уж, тебе это не помешает, – хмыкнул Люмен. – Тебе надо следить за собой. Как и всем нам.
Он достал спички и с видом истинного ценителя стал медленно раскуривать сигару.
– Отличная штука, – сообщил он. – Я, братец, умею ценить хорошую взятку. Если человек знает, как, когда и кого нужно подмазать, это признак хорошего воспитания.
– Ну, раз так... – воспользовался я моментом. – Дуайт, принеси джин.
Дуайт поставил бутылку на стол, покрытый толстым слоем пыли; впрочем, в берлоге Люмена пыль лежала повсюду.
– Ты на редкость любезен, – сказал Люмен.
– И еще...
– Я смотрю, сегодня подарки просто сыплются на меня. – Я вручил ему книгу. – Ну а это что? – проворчал Люмен, но, взглянув на обложку, довольно улыбнулся. – Интересная вещица, братец. – Он торопливо пролистал брошюру, которая содержала множество иллюстраций. – Жаль, на картинках нет моей старой доброй кровати.
– Ты что, ее из лечебницы приволок? – поинтересовался я, оглядывая диковинное сооружение, на котором сидел.
– Именно. Не мог с ней расстаться. Я провел в ней связанным двести пятьдесят пять ночей. Ну, знаешь, и привык.
– Вот в этой штуке?
– Точно.
Он приблизился к предмету нашего разговора и вытащил из-под меня грязное одеяло, чтобы я мог лучше рассмотреть ужасающее ложе, которое представляло собой нечто вроде узкого ящика. Ремни по-прежнему были на месте.
– Зачем она тебе?
– Как напоминание, – ответил Люмен и первый раз за все время нашего разговора взглянул мне прямо в глаза. – Я не могу себе позволить забыть все, что пережил. Забыв, я прощу их за то, что они со мной сделали. А прощать я не собираюсь.
– Но...
– Знаю, знаю, что ты хочешь сказать – они все уже мертвы. Это верно. Но я смогу разобраться с ними, когда Господь призовет нас всех на последний суд. Наброшусь на них, словно бешеный пес. Не зря же они называли меня бешеным псом. Наброшусь и заберу их души, и ни один святой, что живет на Небесах, не остановит меня.
С каждым словом Люмен распалялся все сильнее и сильнее. Когда же он смолк, я несколько секунд помолчал, чтобы он успокоился, и сказал:
– У тебя и правда есть веские причины хранить эту штуку.
В ответ он промычал что-то невразумительное, потом подошел к столу и уселся на один из стульев.
– Тебе никогда не казалось странным?.. – начал он.
– Что?
– Почему одному из нас суждено было попасть в психушку, другому – стать калекой, а третьему – шататься по миру и трахать всех красивых баб, какие только попадутся ему на глаза.
Говоря о третьем, он, разумеется, имел в виду Галили, по крайней мере именно таким Галили представлялся всем членам семьи – странником, который бродит между двумя океанами в поисках своей недосягаемой мечты.
– Тебе это не казалось странным? – снова спросил Люмен.
– Всегда.
– Мир несправедлив. Поэтому люди и сходят с ума. Поэтому они хватают пистолеты и убивают собственных детей. Или кончают свои дни в психушке, связанные по рукам и ногам. Мир несправедлив! – Его голос снова сорвался на крик.
– Если позволишь...
– Ты можешь нести любую хрень, что взбредет тебе в голову, – ответил Люмен. – Слушаю тебя, братец.
– ...по-моему, нам повезло больше, чем всем прочим.
– Это еще почему?
– Мы особая семья. И мы... вы обладаете способностями, за которые другие люди готовы убить кого угодно.
– Конечно, я могу оттрахать любую бабу, а потом заставить ее забыть о том, что я к ней даже прикасался. Могу разобрать, о чем говорят змеи. И пусть моя мамаша некогда была величайшей леди, а папаша знал самого Иисуса. Ну и какой мне от этого прок? Меня все равно заперли в дурдоме. И я по-прежнему думаю, что заслужил это. Потому что в глубине души знаю: я – самый бесполезный сукин сын, из всех что жили на этом свете. – Голос его перешел в шепот. – И ничего с этим не поделаешь.
Слова Люмена лишили меня дара речи. И виной тому были не невероятные картины, вспыхнувшие в моем воображении (Люмен, слушающий разговоры змей, отец, дружески беседующий с Христом), а неподдельное отчаяние, звучавшее в голосе моего сводного брата.
– Никто из нас не стал тем, кем ему следовало быть, – сказал Люмен. – Никто из нас не совершил ничего стоящего. А теперь все кончено, больше шансов у нас не будет.
– Вот я и хочу написать о том, почему это случилось.
– О... Я знал, рано или поздно ты об этом заговоришь, – ответил Люмен. – По-моему, в писанине мало проку, братец. К тому же в этой книге мы будем выглядеть неудачниками. Кроме Галили, конечно. Он-то будет героем, а я – подонком.
– Я пришел сюда не для того, чтобы тебя упрашивать, – перебил я. – Если ты не хочешь мне помочь, я так и скажу маме...
– Если сможешь ее найти.
– Смогу. И, думаю, она попросит Мариетту помочь мне. Показать мне все, что надо.
– Мариетте она не доверяет, – заявил Люмен, поднялся, подошел к камину и опустился на пол у огня. – А мне доверяет. Потому что я остался здесь. Доказал свою верность. – Он пренебрежительно выгнул губы. – Я верный, как собака. Сижу в своей конуре и охраняю ее маленькую империю.
– А почему ты не живешь в доме? Там уйма свободных комнат.
– Я ненавижу этот дом. Слишком там все цивилизованно. Вздохнуть нельзя свободно.
– Ты поэтому не хочешь помочь мне? Не хочешь заходить в дом?
– Ох, достал ты меня, – вздохнул он, судя по всему, примирившись с предстоящим испытанием. – Ладно, будь по-твоему. Если ты так этого жаждешь, я отведу тебя туда.
– Куда?
– Под купол, куда же еще. Но дальше, парень, действуй сам. Я с тобой там не останусь. Ни за какие коврижки.

Глава VII

Я пришел к выводу, что одним из проклятий, тяготеющим над семейством Барбароссов, была жалость к себе. Именно она заставила Люмена запереться в коптильне и строить планы мести людям, давно оставившим этот мир, меня превратила в затворника, уверенного в том, что жизнь обошлась с ним слишком жестоко, Забрину обрекла на одиночество, которое скрашивают лишь сласти, столь губительные для ее талии. Даже Галили – которому удалось вырваться отсюда под безбрежные небеса – изредка посылает мне письма, полные меланхолических сетований на бесцельность собственного существования. И это мы – благословенные плоды необычайного дерева. Как получилось, что мы проводим свои дни, пеняя на судьбу, вместо того чтобы воспользоваться ее дарами? Мы не заслужили того, что было дано нам от рождения, – наши способности пропали втуне. Мы растратили их по мелочам и теперь оплакиваем свой удел.
«Неужто уже ничего нельзя исправить?» – спрашивал я себя. Может, четверо неблагодарных детей еще не упустили возможности обрести свое предназначение?
Мне казалось, что лишь Мариетта сумела избежать общей участи, выдумав себя заново. Я часто видел, как она возвращается после визитов в большой мир, иногда в драных джинсах и грязной рубашке она напоминала водителя грузовика, иногда в изящном платье – ресторанную певичку, а порой она бежала через луг почти без одежды, и в лучах восходящего солнца ее кожа блестела, покрытая росой.
Боже, о чем я говорю! Ну, ладно, что сказано, то сказано. К списку моих грехов (который, увы, далеко не так длинен, как мне хотелось бы) теперь придется добавить еще один – кровосмесительные желания.

Люмен сказал, что зайдет за мной в десять. Разумеется, он опоздал. Наконец он появился, с дюймовым окурком гаванской сигары в зубах и с бутылкой, на дне которой оставалось на дюйм джина. Полагаю, он не привык к крепким напиткам, ибо в подпитии был еще более невыносим, чем обычно.
– Готов? – процедил он.
– Более чем.
– Захватил с собой что-нибудь пожрать да выпить?
– А зачем мне там еда?
– Затем. Тебе придется пробыть там долго.
– Я что, буду заперт?
Люмен злобно взглянул на меня, словно решая, стоит ли быть со мной жестоким.
– Не напусти в штаны от страха, – наконец буркнул он. – Дверь все время будет открыта. Ты сам не сможешь уйти. Это место завораживает.
И, повернувшись, он зашагал по коридору, оставив меня поспевать за ним на своей колымаге.
– Не спеши так, – взмолился я.
– Боишься заблудиться в темноте? – спросил он. – Ну и нервный же ты сукин сын, братец.
Темноты я не боялся, однако заблудиться мне и впрямь не хотелось. Мы несколько раз повернули и оказались в коридоре, в котором – и это абсолютно точно – я никогда раньше не бывал. А я-то думал, что побывал в доме везде, за исключением, разумеется, комнат Цезарии. Еще один поворот и еще один новый коридор – мы миновали пустую комнату, потом другую, третью, и я понял, что совсем не знаю, где мы находимся. Если Люмен решит сыграть со мной злую шутку и бросить меня здесь, сам я вряд ли сумею отсюда выбраться.
– Чувствуешь, какой здесь воздух?
– Спертый.
– Мертвый. Сюда никто никогда не приходит. Даже она.
– Но почему?
– Потому что здесь может крыша поехать, – сказал Люмен, обернувшись ко мне на мгновение. В полумраке было трудно различить выражение его лица, но я уверен, что заметил, как блеснули его желтые зубы в злобной усмешке. – Ты, конечно, человек вполне нормальный, не то что я, умеешь держать себя в руках. Может, для тебя все это сущая ерунда. Хотя как знать... вдруг ты свихнешься и мне придется прикрутить тебя к своей старой доброй койке.
Я остановился.
– Знаешь, я передумал.
– Поздно, – отрезал Люмен.
– Говорю тебе, я не хочу туда идти.
– Слушай, что за игры? Я же не хотел тебя вести, теперь, когда я согласился, ты уперся, точно баран. Разберись наконец со своими долбаными желаниями.
– Я не хочу рисковать, своим рассудком, – заявил я.
Люмен одним глотком допил джин.
– Понимаю, – кивнул он. – У человека в твоем положении нет ничего дороже собственного рассудка. Потеряешь рассудок, и от тебя вообще ничего не останется. – Он приблизился ко мне на пару шагов. – С другой стороны, если ты сейчас повернешь назад, плакала твоя книга. Грош ей будет цена. Так что выбирай. – И он принялся перебрасывать бутылку из правой руки в левую, приговаривая: – Разум. Книга. Разум. Книга. Тебе решать.
В ту минуту я ненавидел его главным образом потому, что он был совершенно прав. Если он оставит меня под куполом и я лишусь рассудка, я не смогу написать ни одной строчки. Но если я откажусь подвергать себя риску и напишу только то, что мне известно, не стану ли я впоследствии горько сожалеть о том, насколько более полной, более правдивой могла бы быть моя книга, если бы у меня хватило смелости увидеть то, что скрывает эта комната?
– Выбирай, – повторил Люмен.
– А как бы ты поступил?
– Ты меня спрашиваешь? – Люмен был искренне удивлен, что меня интересует его мнение. – Я тебе так скажу. Свихнуться – это не слишком приятно. Даже совсем не приятно. Но, насколько я понимаю, времени у нас почти не осталось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84