Из чего следует, что и ты полубог. Хотя не уверен, что этому следует радоваться, – со смехом заключил он. – Пока, братец. Приятных сновидений. Надеюсь, завтра встретимся.
С этими словами Галили отвернулся от меня и стал тускнеть и растворяться в воздухе.
– Погоди, – окликнул я.
– Что?
– Я знаю, что ты хотел, чтобы я тебе обещал.
– Подумать только, какой догадливый, – улыбнулся он. – И что же?
– Ты сообщил бы мне некоторые сведения в обмен на право держать мою работу под контролем. Направлять ее по собственному усмотрению.
– Ничего подобного, брат, – покачал он головой и вновь начал растворяться. – На этот раз ты не угадал. Я просто хотел, чтобы ты назвал книгу «Галили». – Глаза его сверкнули в темноте. – Впрочем, ты все равно именно так ее и назовешь. Правда?
И он исчез, вернулся к морю, отблески которого сверкали в его глазах.
Глава IV
Стоит ли говорить, что Галили не выполнил своего обещания и не явился на следующую ночь? В отличие от него, я сдержал свое слово и весь день искал встречи с Цезарией, чтобы поговорить о ее блудном сыне. Впрочем, найти ее мне так и не удалось (думаю, она знала о моих намерениях и избегала меня). Так или иначе, Галили не появился, что, если честно, меня ничуть не удивило. На него никогда нельзя было положиться, за исключением сердечных дел, хотя именно в этой сфере, как известно, вообще не стоит на кого-либо полагаться. Однако, как это ни парадоксально, тут Галили проявлял обязательность, достойную удивления.
Я рассказал Мариетте о событиях минувшей ночи, но ей уже было обо всем известно. Оказывается, Люмен видел меня на болоте и стал свидетелем моего разговора с тенью, а по тому, как стремительно менялось выражение моего лица, понял, кто был моим собеседником.
– Значит, он угадал, что я разговаривал с Галили? – спросил я.
– Нет, не угадал, – возразила Мариетта. – Он знал об этом. Видишь ли, он и сам с ним разговаривал.
– Ты хочешь сказать, что Галили уже бывал здесь?
– Похоже на то, – кивнула головой Мариетта. – И много раз.
– По приглашению Люмена?
– Думаю, да. От Люмена ведь все равно не добьешься правды. Ты же знаешь, если у него хотят что-то выведать, он это сразу чувствует и становится нем как могила. В любом случае, не так важно, Люмен его приглашал или нет. Главное, он здесь бывал.
– В саду, но не в доме, – уточнил я. – Он слишком боится мамы, чтобы заходить в дом.
– Это он сказал?
– А ты ему не веришь?
– Думаю, он наблюдал за нами все эти годы, а мы и знать не знали. Наш братец – полное дерьмо.
– Он не согласился бы с подобным определением. Ему больше нравиться считать себя божеством.
– Хорошо, пусть будет божественным дерьмом, – ухмыльнулась Мариетта.
– Ты и в самом деле так его ненавидишь?
– Если бы я его ненавидела, все было бы слишком просто. Но мы с тобой оба прекрасно понимаем: своим появлением той ночью он испортил жизнь и тебе, и мне.
Та ночь, та памятная ночь. Пора о ней рассказать. Откладывать больше нет смысла. Вы уже поняли, что я отнюдь не желаю что-либо утаивать. Но это нелегко. Я не уверен, что знаю действительно обо всем, что случилось в ту ночь, когда Галили вернулся домой. Все видения, призраки, галлюцинации, обитавшие на этом континенте со времен первых колонистов, ожили тогда, получив полную свободу, и я не могу провести грань между событиями реальными и иллюзорными.
Хотя нет, это не так. Кое-что не вызывает у меня ни малейших сомнений. Например, я знаю наверняка, для кого эта ночь стала последней: для тех несчастных, что на беду свою решились сопровождать Галили и заплатили жизнью за вторжение на эту священную землю. Я знаю, где их могилы, хотя в течение последних ста тридцати лет не приближался к ним. (Сейчас, когда я пишу эти строки, лицо одного из этих людей, некоего капитана Холта, стоит перед моим мысленным взором. Помню, как он лежал в могиле, искалеченный, изуродованный, казалось, что все его кости, вплоть до самых мелких, раздроблены.)
Что еще мне известно? То, что этой ночью я утратил единственную любовь всей моей жизни. Я застал ее в объятиях собственного отца. Господи, сколько раз я умолял Тебя стереть это из моей памяти, но кто станет слушать мольбы человека, против которого согрешил сам Бог? В последний момент она взглянула на меня, и я понял, что она меня по-прежнему любит, но никогда мне больше не удастся пробудить в ней столь сильное чувство. Такова истинная правда, которую я знаю. Если хотите – история.
Но все остальное? Как я уже сказал, я не в силах определить, происходило это в реальности или в мире видений. В ту ночь наш дом захлестнули чувства, а в такие мгновения ярость, гнев, любовь и печаль не могут оставаться невидимыми. Эти первородные силы вновь обретают осязаемость, как в дни сотворения мира, когда они придавали форму и смысл всему сущему.
В ту ночь все мы словно лишились кожи, таким острыми и пронзительными стали наши ощущения, – мы вступили в поток зримых эмоций, который на наших глазах принимал тысячи причудливых обличий. Понимаю, что более мне не суждено стать свидетелем подобного зрелища, впрочем, я того и не хочу. Да, я сын своего отца, и хаос сам по себе способен доставить мне наслаждение, но я и сын своей матери, и какая-то часть моего существа жаждет покоя, стремится предаваться размышлениям в тишине и мечтать о небесном блаженстве. (Упоминал ли я о том, что мать моя писала стихи? По-моему, нет. Я непременно должен процитировать некоторые из ее творений.)
Увы, несмотря на все мои притязания, у меня не хватает мужества описать события той ночи, я могу лишь передать ее поразительную атмосферу. Мне еще многое надо рассказать, и я готов сделать это со временем. Но не сейчас. К подобным темам необходимо приближаться постепенно, шаг за шагом.
Доверьтесь мне и не упрекайте в излишней медлительности. Когда вы все узнаете, то немало удивитесь, что я вообще нашел в себе смелость взяться за перо.
Глава V
1
Где я оставил Рэйчел? Если мне не изменяет память, на дороге, за рулем автомобиля. Она держит путь на Манхэттен и мысленно сравнивает достоинства собственного мужа и Нейла Уилкинса.
Да, размышляя об этих двух мужчинах, она пришла к выводу, что оба они в глубине души очень несчастны, и Рэйчел не могла понять почему. (Согласно моей теории, ничего удивительного в этом нет. Да, и Митчелл, и Нейл несчастны, но большинство людей в глубине души ощущают себя несчастными. Таков наш удел. Даже сгорая, мы не способны разогнать тьму, именно это сводит нас с ума и делает столь печальными.)
Как бы то ни было, Рэйчел приближалась к Манхэттену, исполненная решимости откровенно поговорить с мужем и прямо заявить ему о своем намерении получить развод. Впрочем, она не заготавливала никаких специальных фраз, собираясь действовать по обстоятельствам.
Но вскоре выяснилось, что разговор придется отложить. Элен, одна из многочисленных секретарш Митчелла, сказала Рэйчел, что мистер Гири вчера вечером уехал в Бостон. Узнав об этом, Рэйчел жутко разозлилась – и совершенно неоправданно, особенно если учесть, что несколькими днями раньше она сама поступила точно так же. Она позвонила в Бостон, в отель «Риц-Карлтон», в котором Митчелл обычно останавливался. Ей сообщили, что мистер Гири действительно снял один из номеров, но в данный момент его там нет. Рэйчел оставила ему короткое послание, в котором говорилось, что она вернулась и находится в своей квартире. Рэйчел знала, что Митчелл крайне трепетно относится к сообщениям и каждый час непременно осведомляется, не поступили ли новые. И если спустя несколько часов он так и не позвонил ей, это могло означать лишь одно: он решил наказать ее, демонстрируя откровенное пренебрежение. Рэйчел подавила желание позвонить ему еще раз. Она понимала: если он догадается, что она ждет у телефона его звонка, у него будет повод позлорадствовать, а это не входило в ее планы.
Около двух часов ночи, когда сон все же сморил Рэйчел, Митчелл наконец позвонил. Голос его был слишком радостным для покинутого мужа.
– Ты что, на вечеринке? – удивилась Рэйчел.
– Да, встретился со старыми друзьями, – ответил он. – Ты их не знаешь. Парни, с которыми я учился в Гарварде.
– И когда ты собираешься домой?
– Пока не знаю. Наверное, в четверг или в пятницу.
– А Гаррисон с тобой?
– Нет. Почему он должен быть со мной?
– Я просто спросила.
– Я прекрасно провожу время, если ты это пытаешься узнать, – сказал Митчелл, и голос его утратил напускное добродушие и веселость. – Мне осточертело быть рабочей лошадью и пахать ради того, чтобы все вы купались в деньгах, а потом...
– Мы? Извини, но я тут совершенно ни при чем, – перебила Рэйчел.
– Не надо опять начинать...
– Нет, надо. Уясни себе наконец, что я...
– Была счастлива, когда у тебя ничего не было, – пропищал он, передразнивая Рэйчел.
– Именно.
– Боже мой, Рэйчел, неужели ты не можешь обойтись без упреков? Я всего лишь сказал, что слишком много работал...
– Нет, ты сказал, что пахал как проклятый, чтобы все мы купались в деньгах.
– Ах, какие мы чувствительные!
– Не разговаривай со мной в таком тоне.
– Господи...
– Ты пьян, да?
– Я же сказал тебе, я на вечеринке, и мне не за что извиняться. Слушай, мне надоел этот разговор. Поговорим, когда я вернусь.
– Возвращайся завтра.
– Я сказал, что вернусь в четверг или в пятницу.
– Нам необходимо кое-что обсудить, Митч. И чем скорее, тем лучше.
– Что обсудить?
– Наше будущее. То, как нам лучше поступить. Так дальше продолжаться не может.
Последовало очень долгое молчание.
– Хорошо, я вернусь завтра, – наконец раздалось в трубке.
2
Помимо семейной драмы Рэйчел и Митчелла происходили и другие события, и, хотя ни одно из них на первый взгляд не выглядело столь же значительным, как расставание еще недавно любящих друг друга людей, некоторые из этих событий повлекли за собой куда более трагические последствия.
Помните, я упоминал об астрологе Лоретты? Не возьмусь обвинять этого субъекта в шарлатанстве (хотя, мне кажется, человек, предсказывающий судьбу богатым дамам, слишком практичен, чтобы являться истинным пророком). Я знаю лишь, что его предсказания – после целого ряда взаимосвязанных событий, которым посвящены следующие главы, – сбылись. Осуществились бы его пророчества, если бы он никому не сообщил о них? Или же появление астролога и его пугающие прозрения были частью некоего заговора, который судьба замыслила против семьи Гири? Мне не дано судить об этом. Все, что я могу сделать, – просто поведать о случившемся, а остальное оставляю на ваш суд, мои читатели.
Позвольте же начать с Кадма. Неделя, когда Рэйчел вернулась из Дански, принесла старику много радостей. Он совершил автомобильную прогулку на Лонг-Айленд и несколько часов провел на берегу, любуясь океаном. Через два дня пришло известие о том, что заклятый враг Кадма, конгрессмен Эшфилд, пытавшийся в сороковых годах выявить некоторые темные стороны бизнеса Гири, скончался от пневмонии. Эта новость здорово развеселила старика, к тому же достоверные источники сообщали, что болезнь протекала мучительно, и последние часы стали для Эшфилда настоящей пыткой. Узнав об этом, Кадм громко рассмеялся. На следующий день он объявил Лоретте, что собирается составить список людей, которые некогда перешли ему дорогу, а ныне покоятся в могиле, в то время как он, Кадм, жив и здравствует, и Лоретта должна будет послать этот список в «Таймс». Пусть коллективный некролог тем, кто уже никогда не будет досаждать Кадму, станет всеобщим достоянием. Правда, через час он уже забыл о своем намерении, но по-прежнему пребывал в хорошем расположении духа. Около десяти, когда Кадм обычно отправлялся в постель, он был бодр, свеж и не желал ложиться. Более того, в качестве снотворного он потребовал стаканчик мартини. Сидя в своем кресле на колесах, он любовался из окна панорамой города и потягивал вермут.
– До меня тут дошли слухи, – неожиданно произнес он.
– Какие слухи? – спросила Лоретта.
– Насчет твоего астролога. Ты ведь с ним недавно виделась?
– Да.
– И что он сказал?
– Кадм, ты уверен, что тебе стоит допивать мартини? Лекарства, которые ты принимаешь, плохо сочетаются с алкоголем.
– Может быть, именно поэтому выпивка и доставляет мне такое удовольствие, – едва слышно пробормотал Кадм. – Да, так мы говорили об астрологе. Насколько я понял, он предсказал что-то не слишком для нас приятное.
– Ты же все равно в это не веришь, – махнула рукой Лоретта. – Какое тебе дело до его предсказаний?
– Что, все так плохо? – не отставал Кадм. Он не без труда сфокусировал взгляд на лице жены. – Скажи наконец, что же нам предрек твой оракул?
Лоретта вздохнула.
– Не думаю, что...
– Говори! – взревел Кадм.
Лоретта уставилась на своего мужа, пораженная тем, насколько мощный звук вырвался из такого дряхлого тела.
– Он сказал, что нас ожидают серьезные перемены, – наконец произнесла она. – И что нам следует готовиться к худшему.
– А он объяснил, что понимать под худшим?
– Я думаю, смерть.
– Мою?
– Он не сказал чью.
– Если речь идет о моей смерти, – Кадм сжал руку Лоретты, – это вовсе не конец света. Я готов... отправиться наконец на заслуженный отдых. – Он поднял пальцы и коснулся ее щеки. – Единственное, что меня тревожит, – это ты. Я знаю, ты не переносишь одиночества.
– Жить одной мне придется недолго. Я скоро последую за тобой, – прошептала Лоретта.
– Замолчи. Не хочу об этом слышать. Тебе еще жить и жить.
– Я не хочу жить без тебя.
– Тебе не о чем беспокоиться. Я все устроил так, что в денежном отношении ты не пострадаешь. И никогда не будешь ни в чем нуждаться.
– Дело не в деньгах.
– А в чем?
Лоретта потянулась за сигаретами и несколько мгновений молчала, открывая пачку.
– В твоей семье... Ты ведь не все рассказал мне о ней? – наконец спросила она.
– О, в этом можешь не сомневаться. Я не рассказал тебе о тысяче разных обстоятельств, – усмехнулся Кадм. – Поведать обо всем – никакой жизни не хватит. Даже такой длинной, как моя.
– Я говорю не о тысяче разных обстоятельств, Кадм, меня интересует лишь одно. Которое ты утаил от меня. Прошу тебя, Кадм, открой мне всю правду. Сейчас не время лгать.
– Я не лгу тебе и никогда не лгал, – спокойно возразил Кадм – И я могу лишь повторить то, что уже сказал: есть тысяча связанных с нашей семьей обстоятельств, в которые я не счел нужным тебя посвятить. Но клянусь, дорогая, ни одно из них не является ужасной тайной, о которой ты, видимо, подозреваешь. – Улыбаясь и поглаживая руку жены, Кадм говорил твердо и уверенно. – Разумеется, у нас, как и у всякой семьи, были свои несчастья. Например, моя мать умерла в клинике для душевнобольных. Но тебе об этом известно. Во времена Депрессии я занимался делами, которые, возможно, не делают мне большой чести. Но, – Кадм пожал плечами, – судя по всему, Господь Бог простил меня за это. Он подарил мне прекрасных детей и внуков, крепкое здоровье и такую долгую жизнь, на какую я и надеяться не смел. А самое главное, он послал мне тебя. – Кадм нежно коснулся губами руки Лоретта. – И поверь мне, дорогая, не проходит и дня, чтобы я не благодарил Всевышнего за его милость.
На этом их разговор закончился. Но последствия тревожных пророчеств астролога только начались.
На следующий день, когда Лоретта отправилась на Манхэттен, на ежемесячный обед в обществе дам-благотворительниц, Кадм вкатился в своем кресле в библиотеку, запер дверь и из тайника между рядами переплетенных в кожу увесистых томов, вряд ли способных возбудить чье-либо любопытство, извлек маленькую металлическую коробочку, перевязанную тонкой кожаной тесьмой. Его пальцы были слишком слабы, чтобы развязать узел, так что ему пришлось воспользоваться ножницами. Покончив с тесьмой, он осторожно поднял крышку. Если бы кто-нибудь наблюдал за Кадмом в эту минуту, то непременно решил бы, что в коробочке находятся бесценные сокровища – настолько благоговейно обращался с ней старик. Впрочем, наблюдателя ожидало бы разочарование. В коробочке не оказалось ничего примечательного. Там была лишь небольшая, потемневшая от времени тетрадь, ветхую обложку которой покрывали коричневые пятна. Листы тетради были сплошь исписаны от руки, но с годами чернила выцвели и прочесть написанное было нелегко. Между страницами лежали какие-то письма, столь же древние, как и сама тетрадь, лоскутки голубой ткани и истлевший листок какого-то дерева – как только Кадм взял его в руку, листок этот превратился в пыль.
Кадм не менее полудюжины раз пролистал тетрадь от начала до конца, иногда он останавливался, разбирая тот или иной фрагмент, но потом вновь, принимался осторожно переворачивать страницы.
Затем он отложил тетрадь, взял одно из писем и развернул его так бережно, словно перед ним была бабочка, крылышками которой он хотел полюбоваться, не причинив ей при этом вреда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
С этими словами Галили отвернулся от меня и стал тускнеть и растворяться в воздухе.
– Погоди, – окликнул я.
– Что?
– Я знаю, что ты хотел, чтобы я тебе обещал.
– Подумать только, какой догадливый, – улыбнулся он. – И что же?
– Ты сообщил бы мне некоторые сведения в обмен на право держать мою работу под контролем. Направлять ее по собственному усмотрению.
– Ничего подобного, брат, – покачал он головой и вновь начал растворяться. – На этот раз ты не угадал. Я просто хотел, чтобы ты назвал книгу «Галили». – Глаза его сверкнули в темноте. – Впрочем, ты все равно именно так ее и назовешь. Правда?
И он исчез, вернулся к морю, отблески которого сверкали в его глазах.
Глава IV
Стоит ли говорить, что Галили не выполнил своего обещания и не явился на следующую ночь? В отличие от него, я сдержал свое слово и весь день искал встречи с Цезарией, чтобы поговорить о ее блудном сыне. Впрочем, найти ее мне так и не удалось (думаю, она знала о моих намерениях и избегала меня). Так или иначе, Галили не появился, что, если честно, меня ничуть не удивило. На него никогда нельзя было положиться, за исключением сердечных дел, хотя именно в этой сфере, как известно, вообще не стоит на кого-либо полагаться. Однако, как это ни парадоксально, тут Галили проявлял обязательность, достойную удивления.
Я рассказал Мариетте о событиях минувшей ночи, но ей уже было обо всем известно. Оказывается, Люмен видел меня на болоте и стал свидетелем моего разговора с тенью, а по тому, как стремительно менялось выражение моего лица, понял, кто был моим собеседником.
– Значит, он угадал, что я разговаривал с Галили? – спросил я.
– Нет, не угадал, – возразила Мариетта. – Он знал об этом. Видишь ли, он и сам с ним разговаривал.
– Ты хочешь сказать, что Галили уже бывал здесь?
– Похоже на то, – кивнула головой Мариетта. – И много раз.
– По приглашению Люмена?
– Думаю, да. От Люмена ведь все равно не добьешься правды. Ты же знаешь, если у него хотят что-то выведать, он это сразу чувствует и становится нем как могила. В любом случае, не так важно, Люмен его приглашал или нет. Главное, он здесь бывал.
– В саду, но не в доме, – уточнил я. – Он слишком боится мамы, чтобы заходить в дом.
– Это он сказал?
– А ты ему не веришь?
– Думаю, он наблюдал за нами все эти годы, а мы и знать не знали. Наш братец – полное дерьмо.
– Он не согласился бы с подобным определением. Ему больше нравиться считать себя божеством.
– Хорошо, пусть будет божественным дерьмом, – ухмыльнулась Мариетта.
– Ты и в самом деле так его ненавидишь?
– Если бы я его ненавидела, все было бы слишком просто. Но мы с тобой оба прекрасно понимаем: своим появлением той ночью он испортил жизнь и тебе, и мне.
Та ночь, та памятная ночь. Пора о ней рассказать. Откладывать больше нет смысла. Вы уже поняли, что я отнюдь не желаю что-либо утаивать. Но это нелегко. Я не уверен, что знаю действительно обо всем, что случилось в ту ночь, когда Галили вернулся домой. Все видения, призраки, галлюцинации, обитавшие на этом континенте со времен первых колонистов, ожили тогда, получив полную свободу, и я не могу провести грань между событиями реальными и иллюзорными.
Хотя нет, это не так. Кое-что не вызывает у меня ни малейших сомнений. Например, я знаю наверняка, для кого эта ночь стала последней: для тех несчастных, что на беду свою решились сопровождать Галили и заплатили жизнью за вторжение на эту священную землю. Я знаю, где их могилы, хотя в течение последних ста тридцати лет не приближался к ним. (Сейчас, когда я пишу эти строки, лицо одного из этих людей, некоего капитана Холта, стоит перед моим мысленным взором. Помню, как он лежал в могиле, искалеченный, изуродованный, казалось, что все его кости, вплоть до самых мелких, раздроблены.)
Что еще мне известно? То, что этой ночью я утратил единственную любовь всей моей жизни. Я застал ее в объятиях собственного отца. Господи, сколько раз я умолял Тебя стереть это из моей памяти, но кто станет слушать мольбы человека, против которого согрешил сам Бог? В последний момент она взглянула на меня, и я понял, что она меня по-прежнему любит, но никогда мне больше не удастся пробудить в ней столь сильное чувство. Такова истинная правда, которую я знаю. Если хотите – история.
Но все остальное? Как я уже сказал, я не в силах определить, происходило это в реальности или в мире видений. В ту ночь наш дом захлестнули чувства, а в такие мгновения ярость, гнев, любовь и печаль не могут оставаться невидимыми. Эти первородные силы вновь обретают осязаемость, как в дни сотворения мира, когда они придавали форму и смысл всему сущему.
В ту ночь все мы словно лишились кожи, таким острыми и пронзительными стали наши ощущения, – мы вступили в поток зримых эмоций, который на наших глазах принимал тысячи причудливых обличий. Понимаю, что более мне не суждено стать свидетелем подобного зрелища, впрочем, я того и не хочу. Да, я сын своего отца, и хаос сам по себе способен доставить мне наслаждение, но я и сын своей матери, и какая-то часть моего существа жаждет покоя, стремится предаваться размышлениям в тишине и мечтать о небесном блаженстве. (Упоминал ли я о том, что мать моя писала стихи? По-моему, нет. Я непременно должен процитировать некоторые из ее творений.)
Увы, несмотря на все мои притязания, у меня не хватает мужества описать события той ночи, я могу лишь передать ее поразительную атмосферу. Мне еще многое надо рассказать, и я готов сделать это со временем. Но не сейчас. К подобным темам необходимо приближаться постепенно, шаг за шагом.
Доверьтесь мне и не упрекайте в излишней медлительности. Когда вы все узнаете, то немало удивитесь, что я вообще нашел в себе смелость взяться за перо.
Глава V
1
Где я оставил Рэйчел? Если мне не изменяет память, на дороге, за рулем автомобиля. Она держит путь на Манхэттен и мысленно сравнивает достоинства собственного мужа и Нейла Уилкинса.
Да, размышляя об этих двух мужчинах, она пришла к выводу, что оба они в глубине души очень несчастны, и Рэйчел не могла понять почему. (Согласно моей теории, ничего удивительного в этом нет. Да, и Митчелл, и Нейл несчастны, но большинство людей в глубине души ощущают себя несчастными. Таков наш удел. Даже сгорая, мы не способны разогнать тьму, именно это сводит нас с ума и делает столь печальными.)
Как бы то ни было, Рэйчел приближалась к Манхэттену, исполненная решимости откровенно поговорить с мужем и прямо заявить ему о своем намерении получить развод. Впрочем, она не заготавливала никаких специальных фраз, собираясь действовать по обстоятельствам.
Но вскоре выяснилось, что разговор придется отложить. Элен, одна из многочисленных секретарш Митчелла, сказала Рэйчел, что мистер Гири вчера вечером уехал в Бостон. Узнав об этом, Рэйчел жутко разозлилась – и совершенно неоправданно, особенно если учесть, что несколькими днями раньше она сама поступила точно так же. Она позвонила в Бостон, в отель «Риц-Карлтон», в котором Митчелл обычно останавливался. Ей сообщили, что мистер Гири действительно снял один из номеров, но в данный момент его там нет. Рэйчел оставила ему короткое послание, в котором говорилось, что она вернулась и находится в своей квартире. Рэйчел знала, что Митчелл крайне трепетно относится к сообщениям и каждый час непременно осведомляется, не поступили ли новые. И если спустя несколько часов он так и не позвонил ей, это могло означать лишь одно: он решил наказать ее, демонстрируя откровенное пренебрежение. Рэйчел подавила желание позвонить ему еще раз. Она понимала: если он догадается, что она ждет у телефона его звонка, у него будет повод позлорадствовать, а это не входило в ее планы.
Около двух часов ночи, когда сон все же сморил Рэйчел, Митчелл наконец позвонил. Голос его был слишком радостным для покинутого мужа.
– Ты что, на вечеринке? – удивилась Рэйчел.
– Да, встретился со старыми друзьями, – ответил он. – Ты их не знаешь. Парни, с которыми я учился в Гарварде.
– И когда ты собираешься домой?
– Пока не знаю. Наверное, в четверг или в пятницу.
– А Гаррисон с тобой?
– Нет. Почему он должен быть со мной?
– Я просто спросила.
– Я прекрасно провожу время, если ты это пытаешься узнать, – сказал Митчелл, и голос его утратил напускное добродушие и веселость. – Мне осточертело быть рабочей лошадью и пахать ради того, чтобы все вы купались в деньгах, а потом...
– Мы? Извини, но я тут совершенно ни при чем, – перебила Рэйчел.
– Не надо опять начинать...
– Нет, надо. Уясни себе наконец, что я...
– Была счастлива, когда у тебя ничего не было, – пропищал он, передразнивая Рэйчел.
– Именно.
– Боже мой, Рэйчел, неужели ты не можешь обойтись без упреков? Я всего лишь сказал, что слишком много работал...
– Нет, ты сказал, что пахал как проклятый, чтобы все мы купались в деньгах.
– Ах, какие мы чувствительные!
– Не разговаривай со мной в таком тоне.
– Господи...
– Ты пьян, да?
– Я же сказал тебе, я на вечеринке, и мне не за что извиняться. Слушай, мне надоел этот разговор. Поговорим, когда я вернусь.
– Возвращайся завтра.
– Я сказал, что вернусь в четверг или в пятницу.
– Нам необходимо кое-что обсудить, Митч. И чем скорее, тем лучше.
– Что обсудить?
– Наше будущее. То, как нам лучше поступить. Так дальше продолжаться не может.
Последовало очень долгое молчание.
– Хорошо, я вернусь завтра, – наконец раздалось в трубке.
2
Помимо семейной драмы Рэйчел и Митчелла происходили и другие события, и, хотя ни одно из них на первый взгляд не выглядело столь же значительным, как расставание еще недавно любящих друг друга людей, некоторые из этих событий повлекли за собой куда более трагические последствия.
Помните, я упоминал об астрологе Лоретты? Не возьмусь обвинять этого субъекта в шарлатанстве (хотя, мне кажется, человек, предсказывающий судьбу богатым дамам, слишком практичен, чтобы являться истинным пророком). Я знаю лишь, что его предсказания – после целого ряда взаимосвязанных событий, которым посвящены следующие главы, – сбылись. Осуществились бы его пророчества, если бы он никому не сообщил о них? Или же появление астролога и его пугающие прозрения были частью некоего заговора, который судьба замыслила против семьи Гири? Мне не дано судить об этом. Все, что я могу сделать, – просто поведать о случившемся, а остальное оставляю на ваш суд, мои читатели.
Позвольте же начать с Кадма. Неделя, когда Рэйчел вернулась из Дански, принесла старику много радостей. Он совершил автомобильную прогулку на Лонг-Айленд и несколько часов провел на берегу, любуясь океаном. Через два дня пришло известие о том, что заклятый враг Кадма, конгрессмен Эшфилд, пытавшийся в сороковых годах выявить некоторые темные стороны бизнеса Гири, скончался от пневмонии. Эта новость здорово развеселила старика, к тому же достоверные источники сообщали, что болезнь протекала мучительно, и последние часы стали для Эшфилда настоящей пыткой. Узнав об этом, Кадм громко рассмеялся. На следующий день он объявил Лоретте, что собирается составить список людей, которые некогда перешли ему дорогу, а ныне покоятся в могиле, в то время как он, Кадм, жив и здравствует, и Лоретта должна будет послать этот список в «Таймс». Пусть коллективный некролог тем, кто уже никогда не будет досаждать Кадму, станет всеобщим достоянием. Правда, через час он уже забыл о своем намерении, но по-прежнему пребывал в хорошем расположении духа. Около десяти, когда Кадм обычно отправлялся в постель, он был бодр, свеж и не желал ложиться. Более того, в качестве снотворного он потребовал стаканчик мартини. Сидя в своем кресле на колесах, он любовался из окна панорамой города и потягивал вермут.
– До меня тут дошли слухи, – неожиданно произнес он.
– Какие слухи? – спросила Лоретта.
– Насчет твоего астролога. Ты ведь с ним недавно виделась?
– Да.
– И что он сказал?
– Кадм, ты уверен, что тебе стоит допивать мартини? Лекарства, которые ты принимаешь, плохо сочетаются с алкоголем.
– Может быть, именно поэтому выпивка и доставляет мне такое удовольствие, – едва слышно пробормотал Кадм. – Да, так мы говорили об астрологе. Насколько я понял, он предсказал что-то не слишком для нас приятное.
– Ты же все равно в это не веришь, – махнула рукой Лоретта. – Какое тебе дело до его предсказаний?
– Что, все так плохо? – не отставал Кадм. Он не без труда сфокусировал взгляд на лице жены. – Скажи наконец, что же нам предрек твой оракул?
Лоретта вздохнула.
– Не думаю, что...
– Говори! – взревел Кадм.
Лоретта уставилась на своего мужа, пораженная тем, насколько мощный звук вырвался из такого дряхлого тела.
– Он сказал, что нас ожидают серьезные перемены, – наконец произнесла она. – И что нам следует готовиться к худшему.
– А он объяснил, что понимать под худшим?
– Я думаю, смерть.
– Мою?
– Он не сказал чью.
– Если речь идет о моей смерти, – Кадм сжал руку Лоретты, – это вовсе не конец света. Я готов... отправиться наконец на заслуженный отдых. – Он поднял пальцы и коснулся ее щеки. – Единственное, что меня тревожит, – это ты. Я знаю, ты не переносишь одиночества.
– Жить одной мне придется недолго. Я скоро последую за тобой, – прошептала Лоретта.
– Замолчи. Не хочу об этом слышать. Тебе еще жить и жить.
– Я не хочу жить без тебя.
– Тебе не о чем беспокоиться. Я все устроил так, что в денежном отношении ты не пострадаешь. И никогда не будешь ни в чем нуждаться.
– Дело не в деньгах.
– А в чем?
Лоретта потянулась за сигаретами и несколько мгновений молчала, открывая пачку.
– В твоей семье... Ты ведь не все рассказал мне о ней? – наконец спросила она.
– О, в этом можешь не сомневаться. Я не рассказал тебе о тысяче разных обстоятельств, – усмехнулся Кадм. – Поведать обо всем – никакой жизни не хватит. Даже такой длинной, как моя.
– Я говорю не о тысяче разных обстоятельств, Кадм, меня интересует лишь одно. Которое ты утаил от меня. Прошу тебя, Кадм, открой мне всю правду. Сейчас не время лгать.
– Я не лгу тебе и никогда не лгал, – спокойно возразил Кадм – И я могу лишь повторить то, что уже сказал: есть тысяча связанных с нашей семьей обстоятельств, в которые я не счел нужным тебя посвятить. Но клянусь, дорогая, ни одно из них не является ужасной тайной, о которой ты, видимо, подозреваешь. – Улыбаясь и поглаживая руку жены, Кадм говорил твердо и уверенно. – Разумеется, у нас, как и у всякой семьи, были свои несчастья. Например, моя мать умерла в клинике для душевнобольных. Но тебе об этом известно. Во времена Депрессии я занимался делами, которые, возможно, не делают мне большой чести. Но, – Кадм пожал плечами, – судя по всему, Господь Бог простил меня за это. Он подарил мне прекрасных детей и внуков, крепкое здоровье и такую долгую жизнь, на какую я и надеяться не смел. А самое главное, он послал мне тебя. – Кадм нежно коснулся губами руки Лоретта. – И поверь мне, дорогая, не проходит и дня, чтобы я не благодарил Всевышнего за его милость.
На этом их разговор закончился. Но последствия тревожных пророчеств астролога только начались.
На следующий день, когда Лоретта отправилась на Манхэттен, на ежемесячный обед в обществе дам-благотворительниц, Кадм вкатился в своем кресле в библиотеку, запер дверь и из тайника между рядами переплетенных в кожу увесистых томов, вряд ли способных возбудить чье-либо любопытство, извлек маленькую металлическую коробочку, перевязанную тонкой кожаной тесьмой. Его пальцы были слишком слабы, чтобы развязать узел, так что ему пришлось воспользоваться ножницами. Покончив с тесьмой, он осторожно поднял крышку. Если бы кто-нибудь наблюдал за Кадмом в эту минуту, то непременно решил бы, что в коробочке находятся бесценные сокровища – настолько благоговейно обращался с ней старик. Впрочем, наблюдателя ожидало бы разочарование. В коробочке не оказалось ничего примечательного. Там была лишь небольшая, потемневшая от времени тетрадь, ветхую обложку которой покрывали коричневые пятна. Листы тетради были сплошь исписаны от руки, но с годами чернила выцвели и прочесть написанное было нелегко. Между страницами лежали какие-то письма, столь же древние, как и сама тетрадь, лоскутки голубой ткани и истлевший листок какого-то дерева – как только Кадм взял его в руку, листок этот превратился в пыль.
Кадм не менее полудюжины раз пролистал тетрадь от начала до конца, иногда он останавливался, разбирая тот или иной фрагмент, но потом вновь, принимался осторожно переворачивать страницы.
Затем он отложил тетрадь, взял одно из писем и развернул его так бережно, словно перед ним была бабочка, крылышками которой он хотел полюбоваться, не причинив ей при этом вреда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84