Корабль пришвартовался. Седой с кофром стоял на задней палубе,
наблюдая, как к небольшому домику шведской таможни подъехали два
полицейских "сааба", отвалилась задняя часть кормы: на свет божий стали
выползать трейлеры и легковушки из чрева парома. Таможенники и полиция
весело переговаривались с водителями.
Седой бросил сигарету в палубную урну, направился к сходням, по
дороге кивнул капитану и по рукаву прямоугольного сечения стал спускаться
с борта.
Паспортный контроль Седой прошел беспрепятственно. У таможенников он
прошел в "зеленый коридор", как человек, которому нечего скрывать от
властей.
Швед в серой рубашке и лихой черной пилотке скользнул глазом по
пузатому кофру, в зрачках на миг вспыхнуло любопытство... Седой замер!
- Оупн зис (Откройте это), - попросил шведский таможенник, ткнув в
кофр.
Седой достал зеленый диппаспорт, протянул.
- О! Сорри! Извините! - швед дружелюбно махнул рукой...
...Седой сел в посольскую машину, признался офицеру безопасности,
встречавшему его:
- Сегодня мне показалось, они знают, что я везу...
Офицер безопасности плавно, не обгоняя, пропуская пешеходов, как это
принято здесь, вел машину:
- Даже, если знают... и черт с ними... к ним везем, не от них... чего
им расстраиваться?.. А вообще у них СЕПО не дремлет... удивительные люди
шведы, вроде как снулые судаки, а все успевают... нам и не снилось, - и
вовремя вспомнив, что разоткровенничался со старшим по званию из
"конторы", повинился:
- Простите, товарищ полковник.
- Ничего, ничего, - миролюбиво и чуть устало утешил Седой.
В резиденции на горе Седого принял высокий чин, может и посол. Курьер
из Москвы поставил кофр на стол и пояснил:
- Три четверти суммы переведете на известные вам счета...
остальное...
- Я знаю, - перебил посол, - через две недели официальный визит члена
пэбэ.
- Вот именно, - подтвердил Седой, - остальное ему на руки без
оформления и расписок.
Посол кивнул:
- Когда домой?
- Завтра днем, теперь через Хельсинки, есть дела в представительстве
Аэрофлота.
Чин улыбнулся.

Маршал авиации с сожалением и сочувствием изучал генерал-полковника
Лаврова.
Маршал вертел очки за дужку, скреб изогнутой заушиной по листу на
столе с резолюцией министра обороны о переводе генерала Лаврова в
тьмуторакань.
- Вот так... - маршал водрузил очки на переносицу. - Министр орал,
как резанная свинья, но это для отвода глаз... Потом спросил тихо: что там
натворил, твой Лавров? Знаешь, что сказал?.. - маршал тронул ладонью
редеющую макушку. - Хороший офицер, но... дурак!
Лавров поднялся, глядя под ноги:
- Обнаглели они!
- Ну... ну... не кипятись, - маршал тоже поднялся. - Пересидишь
там... на воздухе мозги проветришь... пройдет полгодика, все уляжется и...
я тебя отзову на Пироговку... Там сиди тихо, не бузотерь. Эх, мать
честная, я тебя готовил начальником группы инструкторов в теплые края. Эх,
мать честная! - упрятал очки в футляр, как многие военные, стесняясь
утраты остроты зрения. - С ними связываться... не моги!
Лавров согласно кивнул:
- Не моги!
- Давай, не тужи, - не скрывая смущения, подбодрил маршал, - я звонил
командующему округом, все будет в порядке.
Лавров вышел из кабинета. Маршал поднял "вертушку":
- Герман Сергеевич, ну я ему дал проср..., возомнил о себе невесть
что, понимаешь... Округ?.. Жуткий! Хуже не бывает. Средняя годовая
температура минус сто! - маршал хохотнул, как видно, получив одобрение
собеседника, и положил трубку.

К восточному подъезду гостиницы "Россия" подъехала "чайка". Сановник
и сопровождающий проскользнули в стеклянные двери, поднялись на лифте,
прошли по коридору, остановились у номера 17.
- Жди в машине... ровно через час спущусь.
- Слушаю, Герман Сергеич, - сопровождающий тихо, по-кошачьи зашагал
по ковровой дорожке к лифтам, Сановник без стука толкнул дверь, вошел в
роскошный люкс, сияющий хрустальной люстрой, хрусталем в шкафах и на
обильном столе.
За столом восседали в томительном ожидании Седой и... секретарь
Черкащенко - Мария Павловна.
Седой поднялся, поднялась и женщина. Сановник враз оценил стать, а
также готовность статью и прочими прелестями распорядиться, поцеловал руку
женщине, мягкую, приятно пахнущую горьковатым кремом.
- Садитесь! - царственно повелел и поддержал женщину за локоть. -
Зовите меня просто Герман Сергеевич.
Седой разлил мужчинам коньяк, женщине шампанское, поднял рюмку,
пожевал губами, сосредотачиваясь:
- Мария Пална наш человек в банке, в святая святых, она одна стоит
десятков людей.
Мужчины выпили, женщина пригубила.
- Мы ценим ваши услуги, - Сановник ухватил дольку лимона, - ваши
сведения незаменимо исчерпывающи и точны... облегчают нам решение
множества задач. Вы давно сотрудничаете? - обратился к Седому.
- Мы?.. - Седой, похоже, погрузился в прошлое. - С мятежной юности
Марии Палны... райком комсомола, ЦК ВЛКСМ, комитет молодежных организаций,
Гена Янаев, между прочим, с ума сходил...
- Гена по ком только с ума не сходил... было б с чего сходить, -
оборвал Сановник, показывая, что ему эта тема неинтересна и неприятна.
Женщина предусмотрительно молчала, однако ловкие руки успели
неуловимым движением потянуть юбку на себя, так что круглые, налитые
колени почти вплотную притиснулись к столу.
Сановник обратился к Седому:
- У вас тут, поди, полгостиницы застолблено?..
- Пол... не пол, - улыбнулся Седой, - но... приют всегда найти можно,
плюс легкая закуска и щадящая выпивка.
Стол ломился деликатесами и напитками: трели Седого насчет "легкой
закуски и щадящей выпивки" являлись неприкрытым шутовством.
Сановник намазал хлеб толстым слоем черной икры, сжевал немалый кус,
вытер рот льняной салфеткой:
- Так что, если возникают проблемы, Марь Пална, обращайтесь... без
стеснения... мы помогаем надежным людям...
- И нужным! - ввернул Седой, колдуя над нежнейшей семужьей тешей.
- И нужным, - поддержал Сановник, гримасой дав понять, что в
подсказках со стороны не нуждается.
Седой рассказал анекдот, еще и еще... не слишком дружно посмеялись.
Сановник обратился к женщине:
- Ваши отношения с Черкащенко?
- Ровные, - односложно ответила женщина.
Сановник рассмеялся:
- Наконец-то услышал ваш голос. - Посмотрел на часы. - Пора. Рад был
познакомиться. Теперь знаю кому лично обязан неоценимой... не то чтоб
информацией, не люблю это слово, скорее... неоценимой поддержкой. -
Сановник еще раз поцеловал мягкую, теплую руку, уперев оба глаза в манящие
колени...
Седой проводил гостя, постоял у двери, убедился, что важная птица
улетела и заметил с нескрываемым облегчением:
- Блядь продувная! На ходу подметки рвет. Но... все у него
получается, всегда масть знает и козырей полна пазуха, как у тебя цицек.
Женщина помрачнела:
- Зачем знакомил?
- С женой он недавно разошелся, за бугром заквасил столько, что не
привидится в страшном сне, я-то в курсе. - Опорожнил рюмку коньяка. -
Охомутаешь его, считай куш сорвала, да какой... Это тебе не Мастодонту на
подоконнике отпускать. - Перехватил гневный взгляд женщины. - Ну, молчу...
молчу... одно не пойму, у меня глаз-ватерпас, память будь-будь, у вас там
на подоконнике кактусы есть... как ты не боишься? Вдруг иголка да в такое
роскошное мясо?..
Женщина залепила в Седого шкурку мандарина.
- Щадишь, - отметила "жертва", - могла и шампанским плеснуть.
Седой отодвинулся от стола, явно захмелев:
- Ну, "источник"... "источничек"... успокойся. Подоконник - это твое
дело, а этого карася упускать грех. Я ж видел... у него чуть из глаз не
брызнуло! Опять же мне погонишь информацию от него... меня-то информация
не раздражает... Подумай! - Седой раскрыл неизменный кофр, вынул сумку
Гуччи с гобеленом и флакон мадам Роша. - Тебе!
Женщина упрятала дары, чмокнула Седого в щеку:
- А ты представляешь, сколько у него?.. - Кивок в сторону двери, за
которой скрылся Сановник.
- Гостайна, милочка. - Хмельно осклабился Седой. - Одно скажу... тебе
на четыре жизни хватит.
- Это как жить?
- Да хоть как!
Неожиданно дружелюбие погасло в глазах Седого, достал бумагу, ручку,
положил перед женщиной на тумбочку:
- Давно ты мне автографов не оставляла. Все только устно, а бумага
свою прелесть имеет... от нее вечностью веет, как ни жгут бумаги, как не
рубят в труху, а они все на свет божий вылезают. Пиши!
- Что? - взвизгнула женщина.
- Что хочешь! - Седой растянул губы в нитку. - Хоть как Мастодонту в
последний раз давала, в подробностях... ребята обхохочутся, подробности,
мил человек, великая штука.
Женщина облизнула губы, потянулась к ручке - случались минуты, когда
ярить Седого глупее глупого.

Ребров навестил мать после работы. Мать лежала одна в своей
единственной комнатенке в коммуналке. На белой подушке ее, бесспорно,
красивое, хотя и посеченное морщинами лицо свидетельствовало, как
бессмысленно сопротивление времени.
Ребров поцеловал мать, она погладила жесткие, на затылке короткие
волосы сына высохшей рукой, тонкой, изящной, более всего рассказывающей о
непростом происхождении.
- Как дела, ма? - Ребров присел на край кровати.
Женщина смутилась: отрывает сына, взрослого, занятого человека своими
старческими хворями.
- Как дела, ма? - Повторил Ребров и сжал сухую ладошку матери в своих
руках.
- А... да... - смущенно залепетала больная, - уже лучше... намного...
со вчерашним днем не сравнить...
- Врешь, ма! - Смеясь, Ребров достал лекарства в иностранных
упаковках. - Представляешь вчера шеф расщедрился, отвалил валюты - откуда
только прознал, что ты болеешь? - на покупку лекарств. Странно... никто
никогда за ним такого не замечал...
- Странно. - Прошелестела мать растрескавшимися губами, в глазах ее
блеснули слезинки.
От слабости, подумал Ребров и отчего-то поразился, что поведение
Мастодонта, похоже, вовсе не странно.
Ребров налил матери чай, положил варенье и терпеливо поддерживал
подушку, пока она пила.
- Как же ты здесь управляешься... без меня? - не слишком уверенно
вопросил Ребров.
- Соседки помогают... для нормального человека коммуналка - ад, для
немощного и одинокого - рай...
- Ты, ма, не одна, я-то, какой-никакой, есть. Даже плохие сыновья
лучше, чем несуществующие. Молчишь?.. - Ребров поцеловал мать и неловко
по-мужски принялся за уборку - гоняя несмоченным веником пыль из угла в
угол, полил цветы через край так, что закапал паркет, разбил чашку...
Мать терпеливо наблюдала за сыном: пусть крушит, лишь бы побыл хоть
полчаса, хоть на пять минут подольше.
Наконец Ребров вынес совок с мусором и веник, вернулся, снова сел на
край кровати, вскочил проверил холодильник:
- Что ж ты не ешь, ма? Я тебе столько натащил...
Женщина протянула руку к сыну, с трудом приподнялась на подушке,
поцеловала родное лицо:
- Расскажи, как он дал деньги?
- Какие деньги? - Изумился сын. - Кто?
- Твой начальник.
- Зачем тебе это, ма? Дал и дал.
- Интересно, - прошептала женщина, и Ребров поразился: мать впервые в
жизни лгала.
- Интересно?.. Тебе?.. Убей Бог не пойму! Чужой человек, меня хочет
приручить, чтоб был ему обязан, чтоб ценил и не предавал... Так рассуждают
доброхоты?..
- Нет, не так! - Отчетливо и даже с ожесточением возразила больная,
из глаз хлынули слезы. Ребров долго успокаивал мать, наконец глаза женщины
высохли и, омытые слезами, даже помолодели.
- Вот ты сказал: чужой человек... это не чужой человек.
- Что? - опешил Ребров.
- Не чужой, - отчетливо повторила мать. - Я знала его много лет
назад...
- Что? - тупо твердил Ребров, чувствуя как земля уходит из-под ног. -
Что?..

Седой пребывал в служебном кабинете, аскетическом, ничего лишнего -
графин, два граненых стакана, по стенам под потолок сплошь глухие
деревянные стеллажи.
Седой внимательно изучал списки книжного и пластиночного дефицита,
распространяемые для ублажения начальников и скромного продвижения членов
вельможных семей по пути духовного развития. Перьевая китайская ручка с
золотым пером ставила крестики напротив позиций сообразно вкусам Седого.
Вошел мозгляк лет тридцати, таких в любом комсомольском РК пруд
пруди: безликий, постоянно готовый на любую подлость, с неизменной, криво
приклеенной улыбочкой, плохо скрывающей острые клыки... улыбочкой,
трогательно объединяющей фашистов всего света: если приглядеться, на лицах
фашистов живут всего два выражения - звериная злоба и фальшивая улыбка,
большего разнообразия для ликов улюлюкающих обещателей всеобщего
благоденствия природа не предусмотрела.
Мозгляк выложил на стол пачку книг и стопку пластинок:
- Из прошлого списка.
- Проверять не надо? - Не поднимая головы, уточнил Седой.
Мозгляк замер.
Седой методично проставлял крестики.
Мозгляк обратился в статую, лишь подрагивание ресниц и трепет кадыка
выдавали живого.
Седой швырнул колпачок, отложил ручку, еще раз стеганул
пренебрежительно:
- Проверять не надо?
Злоба на лице мозгляка вмиг сменилась прилепленной улыбкой, тело
завибрировало, кожа, будто размягчилась, на миг показалось, что мозгляк -
фигура для украшения торта, отформованная из масла, к которой поднесли
паяльную лампу, и которая вот-вот на глазах начнет оплывать, растекаясь по
полу жирно блестящей лужей.
- Иди. - Отпустил Седой. Мозгляк исчез. Ожила "вертушка". Седой
поднял трубку:
- Пытался прорваться в цэка? Я займусь... - положил трубку,
наклонился к селектору. - Зайди!
Появился мозгляк, будто вырос посреди пола. Седой поманил
подчиненного, тот склонился к начальнику, внимательно слушал, и лоб
мозгляка, и щеки, и подбородок, и шея блестели масляно, будто мозгляка с
ног до головы окатили водой.
Седой долго шептал, время от времени пробегая указательным пальцем по
стопке пластинок. Мозгляк кивал и с каждым кивком все более сала источали
его поры, пока мозгляк не засверкал, будто надраенный сапог.
Седой откинулся на спинку стула:
- Иди. - Мозгляк не вышел - испарился: дверь не пискнула, не
скрипнула.
Седой постучал ручкой в колпачке по столу, потер лоб, нагнулся к
полу, поставил на колени кофр с цифровыми замками, раскрыл, стал
укладывать книги, когда кофр заполнился книгами доверху, Седой глянул на
пластинки и сообразил, что пластинки не влезут. Поморщился, выдохнул в
кулак, посветлел, припомнив обнадеживающее.
Седой поднялся, подошел к стеллажу, сдвинул в бок глухую деревянную
панель - на светлой лаковой полке в ряд стояла дюжина новеньких,
одинаковых кофров с цифровыми замками. Взял первый слева, сел за стол,
открыл, чертыхнулся, выгреб из кофра стопку зеленых диппаспортов, разложил
веером по столу... открывал медленно, из каждого на Седого взирал его же
фотолик всякий раз под другой фамилией... Седой сложил паспорта, отпер
сейф, упрятал зеленые корочки в стальные глубины и только тогда принялся
распихивать пластинки во второй кофр.
Ожил телефон с наклеенными цифрами 224, Седой поднял трубку,
выслушал, машинально покручивая колесики шифровых замков, обронил лишь:
- Хорошо. - И опустил трубку.

В кабинет маршала авиации ввели светловолосую женщину лет сорока, еще
недавно, бесспорно, привлекательную, но... сейчас посеревшую, с черными
подглазьями, сломленную внезапно обрушившимся горем.
- Жена генерал-полковника Лаврова, - на всякий случай, если маршал
подзабыл, напомнил адъютант и вышел.
Маршал поднялся из-за стола, заулыбался смущенно, с трудом
припоминая, как это - казаться располагающим, открытым собеседнику?
- Ну... ну... не надо... садитесь... разберемся...
Женщина разрыдалась. Маршал налил воды, засуетился, как человек, явно
не имеющий представления о помощи ближнему в беде... Наконец женщина
пришла в себя, вытерла слезы.
- Расскажите, что случилось... - Маршал опустился в начальственное
кресло, обрел привычную уверенность.
Женщина с трудом сдерживала вновь подступившие рыдания:
- Ему стало плохо... Я была в своем училище... мама говорит, что он
никого не вызывал, только прилег... вдруг примчались трое здоровенных...
выправка как у ваших... так мама говорит... оказалось скорая
психиатрическая помощь... психиатрическая!.. Понимаете...
- Господи!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17