(Мы тоже хотим, чтоб нянька убирала его с глаз долой, когда к нам приходят друзья, и говорили ей об этом. Но она все равно проводит его через все комнаты и громко что-то болтает, обращаясь к нему, – то ли чтоб выставить его напоказ перед гостями, то ли нам в наказание.)– Ты бы поменьше из-за него расстраивалась, – советую я.– Ты и сам расстраиваешься.– Не так уж он ужасен.– Нам за него неловко.(Мне тоже за него неловко.)– Напрасно тебе неловко, – говорю я дочери. – Никто из нас тут не виноват. Такое может случиться в каждой семье.Но случилось в моей семье.– У нас есть еще один ребенок, – время от времени вынужден я пояснять в самых обычных разговорах с едва знакомыми людьми. – Он умственно немного недоразвит. Это врожденное, – прибавляю я. – Он несколько отстает в развитии.– Наш ребенок тоже немного отстает (или – эмоционально очень неуравновешенный), – признавались мне иные супружеские пары, прослышав о нас; нарочно отыскивали меня, чтобы сделать это признание (как будто у нас есть нечто общее).А я вовсе не хочу вступать в этот клуб, противно мне сообщество обиженных судьбой родителей. (У меня мороз по коже от их попыток влезть в душу, я готов отмахнуться от них, как от мух. Терпеть не могу всякие замкнутые сообщества. Чувствую себя запертым в них, как в тюрьме. Или изгнанным и отвергнутым. Не хочу я чувствовать себя взаперти.)Я понял, что происходит с Дереком, задолго до того, как это поняли другие (и заперли меня в замкнутом кругу), но ничего никому не сказал. (Позднее, когда люди начали кое-что замечать и опасливо, нерешительно упоминать об этом, я с чувством все отрицал. Не хотел я, чтобы это оказалось правдой. Я получал ужасающие предостережения. Я видел отчетливо, как на карте, через что мне предстоит пройти. Мне казалось, если все просто будут молчать, это не осуществится. Но я ошибался.) Он поздно начал садиться и вставать на ноги, поздно научился ходить и бегать. Даже любящему отцовскому глазу ясно было, что у него плохо скоординированы движения. Когда он шатался, спотыкался и падал, нам казалось – это милая неуклюжесть новорожденного щенка или жеребенка. И сейчас он двигается неловко, несуразно. Он даже не раскрывает рот, когда пытается говорить, – похоже, он не понимает связи между ртом и речью. И когда пытается что-нибудь сказать, челюсти у него не размыкаются, точно сведенные судорогой. (Напрягаются и вздуваются сухожилия, и я хочу только, чтобы он больше не пытался.) А меж тем он отлично открывает рот, когда ест или смеется или просто хочет пошуметь. Хотя понять не могу, что ему смешно – вот разве когда я протягиваю ему какую-нибудь игрушку и сразу отдергиваю руку, но в этих случаях он так же легко и плачет.(С ним даже нельзя больше играть в обычные для малыша игры. И если я пробую с ним поиграть, а он плачет, я чувствую себя никчемной бездарностью. Крадучись ухожу, никому не нужный. Неистово злюсь на себя и на него. Неужели он не может даже посмеяться, как порядочный ребенок, если уж я хочу с ним поиграть?)– Наверно, оттого что у меня такой брат, мне трудно будет найти себе мужа? – сердито и со страхом спрашивает дочь.– Ничего подобного, – лжем мы.– Почему это Дерек тебе помешает найти мужа? – взрывается жена, этот прямой вопрос ошеломил и возмутил ее.(И теперь уже я должен защищать от нее мою девочку.)– Оставь ее в покое, – негромко прошу я.– Значит, помешает? – Дочь ждет от меня правды.– А ты уже собралась замуж? – добродушно отшучиваюсь я.– Вот видишь, он увиливает от ответа!– Постыдилась бы, – говорит ей жена. – Что у тебя за мысли!– Оставь ее в покое, – повторяю я.– Наверно, люди решат, что и мои дети будут такие?Жена захлебывается от возмущения.– Ужас, что ты говоришь! – укоряет она дочь. – Ведь он твой брат!– В том-то и дело, иначе меня бы это не беспокоило. Что же, и спросить нельзя?– Оставь ее в покое, черт подери! – в бешенстве кричу я жене. – Меня тоже это беспокоит.– Ей должно быть стыдно.– И тебя тоже это беспокоит. И перестань попрекать ее из-за Дерека, черт побери.– А ты перестань попрекать меня. Ты всегда за нее заступаешься. Доктора говорят, этого делать не следует.– Я не заступаюсь.– Нам нечего стыдиться Дерека.– Ах нечего? Тогда какого черта нам всегда за него стыдно?– Нет, не стыдно.– Нет, стыдно.– Вечно ты меня им попрекаешь.– Черта с два. Совсем я не попрекаю.– Не кричи на меня, – к моему изумлению, вдруг очень спокойно, тоном оскорбленного достоинства произносит жена.Мне противно, я отворачиваюсь.– Фу, черт, – бормочу я. – Смешно тебя слушать.– И не выражайся так, – машинально откликается она. – Сколько раз я тебе говорила. Да еще при детях. Тебе, видно, доставляет удовольствие меня унижать. Я серьезно думаю, что тебе это нравится.Не верю своим ушам. И в который раз спрашиваю себя, какого черта я женат на подобной женщине. Даже если б у меня не было других причин хотеть развода, довольно и того, что она мне родила слабоумного ребенка.
Я хочу с ней развестись.Мне необходимо с ней развестись. Тоскую о разводе. Жажду развода. Молю Бога о разводе.Невозможная штука эти разводы. На них надо положить прорву сил и труда. Просто не верится, что они так часты. Сердце сжимается от зависти, на глаза навертываются слезы волнения и тоски. Люди куда менее искусные умудряются пройти через развод бодро, лихо, как ни в чем не бывало, а я и шагу за дверь ступить не могу.Я тоже хочу развестись с женой.Всегда хотел развода. Мечтаю о разводе. Всю жизнь этого хотел. Еще и не женился, а уже хотел развода. За все годы, что женат, едва ли было шесть месяцев – нет, хотя бы шесть недель! – когда я не хотел бы покончить с этим браком и развестись. У меня никогда не было уверенности, что я хочу жениться. Но я всегда знал, что хочу развода.«Если наш брак будет неудачным, – уверял я себя вплоть до того дня, когда мы поженились, – я всегда смогу развестись».Но оказывается, далеко не всегда это возможно.Не знаю, как это делается.Может быть, я придаю слишком большое значение чистой рубашке.Белье мое как раз будет в прачечной. Позволит она мне прийти и взять его? А вдруг сожжет мои трусы и рубашки? Или спрячет? Вдруг скажет, будто мой мальчик расстроен, а это будет неправда? Или скажет, что не может без меня жить, а на самом деле вполне может? Я знаю, она мне скажет, что покончит с собой. Похоже, препятствия неодолимы. Летом моя зимняя одежда убрана и пересыпана нафталином; зимой неизвестно, где висят мои летние костюмы и где припрятаны теннисные туфли. Как я все это соберу? Мне понадобятся недели, месяцы. У меня нет времени разводиться. Надо уложить столько вещей (она не станет помогать), вытерпеть столько разговоров. (Не понимаю, как кому-то удается довести это до конца?) Будут ссоры, споры, опять ссоры. (Неужели это никогда не кончится?) Банк уже отправит мне по обычному адресу выписку из счета. Я как раз буду ждать какого-нибудь письма, и мой любимый полосатый костюм еще не вернется из чистки. И книги надо будет упаковать в коробки гофрированного картона из-под продуктов – чем меньше коробка, тем легче, чем легче, тем лучше. Не удивительно, что я нахожу все новые предлоги для отсрочки и проволочки: благо детей (вот уж действительно, много они выиграли от того, что мы, родители, до сих пор не расстались!), деньги, работа, здоровье жены, на будущей неделе пригласили на вечер гостей, уговорились с одной парой пойти в театр, все это придется отменять. Ни мне, ни жене не захочется звонить и объясняться; уж лучше мы останемся женаты. Куда проще все перетерпеть, покуда у меня не изменится настроение – и тогда я себе внушу, будто вовсе и не хочу от нее уходить.А я просто не знаю, как это делается.Слабаки, тряпки и то с этим справляются. Будет она пересылать мне мою почту? Или придется звонить ей и напоминать о письмах на мое имя и о многом другом? Наверно, куда проще, если жена в кого-нибудь влюбится и первая захочет развода. Но моей жене недостает предприимчивости такого рода, она, пожалуй, до этого не додумается. И мне все равно придется укладывать все свои вещи. У меня еще с университетских времен полны полки книг с моими пометками на полях. Возможно, я никогда больше в них не загляну. Но мне захочется взять их с собой. Придется подыскать квартиру, обставить ее, чуть не каждый вечер готовить себе еду или ужинать в городе, завести более или менее сносных подружек, на какой-нибудь из них я рано или поздно женюсь, и можно будет снова мечтать о разводе.Жаль нельзя нанять кого-нибудь на почасовую оплату, чтобы прошел через всю эту утомительную канитель за меня, с начала и до конца, даже испытал бы вместо меня угрызения совести, тревогу и раскаяние – все, что полагается и без чего никак нельзя почувствовать, что совесть твоя опять стерильно чиста.Вспоминаю, как я дал себе зарок: когда Дереку минет пять, я уйду. Какая насмешка судьбы! (Всего-то и сделал, что трахнул ее, – и теперь вовек не избавлюсь от этого камня на шее). Это не его вина. Даже не будь его, все равно я не сумел бы уйти; и даже будь он нормальным ребенком, все равно я хотел бы уйти. И всегда буду хотеть.Отчаянно хочу уйти.Мне даже сны снятся про развод. Рвусь уйти из дому, но не могу. Даже когда меня не держат. (Меня вовсе не держат. А я не ухожу. Хочу, чтобы меня удерживали.) Ничего я не могу. Хочу заговорить, но не могу слово вымолвить. Мне передают: мне звонили, я нужен, – а я не могу снять трубку и позвонить им. Надо держать какой-то экзамен, а я к нему не готов. Целый учебный семестр я не мог найти дорогу в нужный класс. Занятия проходили без меня. Семестр кончается. Я никак не отыщу дорогу в комнату, где идут экзамены. В какое здание ни сунусь, все не то. А время уходит. Я провалюсь.Я даже не знал бы, как начать, не сумел бы приступить к этой процедуре с невозмутимым видом. Наверно, мне не удалось бы произнести все полагающиеся высокопарные фразы и не ухмыльнуться. Пожалуй, я бы просто расхохотался. Пожалуй, человеку с моим характером надо бы на час-другой сорваться с цепи, взбеситься и уж не помнить ни о почте, ни о детях, ни о книгах, белье и модных полосатых костюмах. Если надо, можно прожить и без полосатого костюма. Нужно лишь разъяриться настолько, чтобы пошвырять в маленький чемодан кредитную карточку, паспорт и прочие документы. Но боюсь, даже и это не поможет.Боюсь, это не для меня.Допустим, к примеру, кто-то из детей, даже Дерек (пожалуй, особенно Дерек), придет, станет в дверях и будет смотреть, как я укладываю чемодан. Разве я смогу продолжать?Или, допустим, жена – я ее знаю уже столько лет – просто войдет в комнату, когда я почти кончу укладываться, и скажет:– Пожалуйста, не уходи.
Едва ли я смогу уйти (наверно, я скучал бы по ней). Ей хочется, чтобы я ей сказал, что люблю ее. А я не скажу. Не скажу потому, что знаю – ей этого хочется. Вот единственное мое над нею преимущество, которое мне удалось сохранить.Прежде она заставляла меня говорить эти слова. Право же, глупо и неловко, когда разумному человеку приходится такое говорить, особенно если это правда. Еще есть хоть какой-то смысл так говорить, когда лжешь. Теперь жена уже не может заставить меня сказать эти слова и это моя месть. Она меня больше и не просит. И между нами теперь идет нескончаемая скрытая война из-за чего-то ничтожного, туманного, однако оно не желает рассеяться и упрямо существует едва ли не все годы, что мы знаем друг друга.– Я тебя люблю.Смешно и нелепо, что приходится говорить такие слова. (Они легче сходят с языка, если можно прибавить еще что-то в начале и в конце, подать их в упаковке юмора или ехидства, которая исказит самый их смысл. К примеру:– Слушай, детка, я страх как тебя люблю, когда…И закончить данное предложение, скажем, еще пятнадцатью словами.)В последний раз я говорил жене, что люблю ее, кажется, вскоре после того, как Артур Бэрон впервые предложил мне занять место Энди Кейгла, сказал ночью, в постели, и смысл этих слов был чисто сексуальный (жене вовсе не то нужно. И она до сих пор не знает, что я собираюсь занять именно место Энди Кейгла). Ее достоинство страдает, ее гордость и самолюбие жестоко уязвлены оттого, что я не говорю ей этих слов:– Я люблю тебя.И я наслаждаюсь своим преимуществом. Это мой козырь. Любовь тут совершенно ни при чем. Это куда ближе к ненависти. Мы отнимаем друг у друга подушки. Они у нас теперь большие, мягкие, пышные, и, стоит мне заснуть, жена стащит мою подушку. При этом спит она лучше, чем я, и это меня так бесит, что я и вовсе не могу уснуть, а потом она уверяет, будто всю ночь не спала – мучилась изжогой, головной болью и возвышенными заботами о благе окружающих. (А на самом деле это я провел бессонную ночь. Она не желает оставаться на своей половине, как предпочитают теперь оставаться в своих комнатах мой сын и дочь. Не желает подходить к телефону, хотя звонят чаще всего ей. А когда звонят мне, она, дождавшись, чтоб я начал говорить, через полминуты впопыхах хватает отводную трубку и кричит: «Слушаю!». И вечно у нас нет в запасе ни одной электрической лампочки.) В этой затяжной борьбе каждый старается спасти свой престиж, вот я и спасаю. Эту победу она не может у меня отнять. У меня на руках козырь, потому что мне все равно, пусть она и не говорит мне те слова (хотя, пожалуй, будет не все равно, если я почувствую, что она их и не скажет). Ей хочется, чтобы я именно так и говорил:– Я тебя люблю.А я предпочитаю свои окольные пути.– Ай да мама! – воскликнула дочь, когда мы возвращались в машине из церкви, и сзади порывисто обняла мать за шею. – До чего я ее люблю, когда она веселая!– И я тоже, – присоединился я.Вот так. Но этого ей мало. Не того ей хочется.(А я в ту минуту говорил, что думал.)Бывало, я говорил ей это и так, как ей хочется, и еще скажу; но не желаю так говорить, когда она старается вырвать у меня эти слова. Упираюсь. Должен же я охранять свое мужское достоинство и самоуважение от таких неприличных посягательств. И я сопротивляюсь.Считайте, что это я ей назло. Что это мелочная злость. Но в высшей степени чувственная и лестная для нее злость.– Разве я сейчас был бы с тобой, если бы не любил? – отвечал я.– Тогда почему же ты этого не говоришь?– Я люблю тебя – вот! Взял и сказал.– Ты никогда мне этого не говоришь.– Только что сказал.– Но пришлось тебя об этом просить… нет, не улыбайся, не говори ничего, не шути этим, – жалобно говорит она (а я как раз и хочу обратить все в шутку). – Наверно, я слишком многого хочу.Моя жена не только хочет, чтобы я сказал ей:– Я тебя люблю.Она еще хочет, чтобы я сам хотел ей это сказать!– Я тебя люблю.– Правда любишь?– Я же только что тебе это сказал, верно?– Да, но пришлось тебя просить. Мне всегда приходится тебя заставлять.Пожалуй, я по доброте душевной и поддавался бы и уступал ее нажиму, если б не знал, что это между нами идет борьба, в которой я не желал оказаться побежденным. Пожалуй, я все-таки с ней как-то договорился бы, если б она отдала мне подушки, и не храпела, и не сопела во сне, ублаготворенная, равнодушная, когда я все еще напрасно пытаюсь уснуть.– Заведи ты в доме побольше подушек, черт возьми. У нас автомобилей и телевизоров больше, чем подушек.У нас четыре подушки на широченном ложе (насмешка, а не кровать. Места столько, что можно год кататься по ней и не коснуться друг друга, если нет охоты. Мы не спим в обнимку). Я хочу, чтоб она завела еще по меньшей мере четыре, а то и пять. А она забывает. Я хочу, чтоб у меня было достаточно подушек, а это значит – одной или двумя больше, чем у жены. (Если уж мы покупаем электрические лампочки, мы их засовываем неизвестно куда – и когда надо, ни одной не найдешь. В доме вечно не хватает туалетной бумаги. Женщинам не хватает гигиенических салфеток. В мире не хватает хорошей прислуги, умелых прачек, сапожников и портных. Из этой вертящейся в пространстве игрушки вываливаются винтики и колесики, и она теряет равновесие. Она не выдержала испытания временем. Я не могу добиться, чтобы прислуга не забывала повесить в ванной свежие полотенца, когда старые она бросит в грязное. Не могу добиться от жены, чтобы обед подавали вовремя, кроме тех случаев, когда у нас гости.) Для меня очень важно, какое место я занимаю в постели рядом с женой. Мне нужно больше подушек под голову, чтобы возвышаться над нею. Я сплю, почти прислонясь к изголовью, чтобы она оказалась ниже меня. Для меня очень важно, чтобы жена казалась маленькой. А она не маленькая. Когда она на каблуках, мы почти одного роста. Это бывало неудобно в те времена, когда мы часто танцевали друг с другом, неудобно и теперь, если хотим поцеловаться (мы сталкиваемся лбами и носами); и еще сейчас, когда я хожу, обняв ее за плечи, мне сводит руку от напряжения. Жена мне как-то не по мерке. Я хотел бы, чтобы, когда мы спим, занимаемся любовью, гуляем или едим, ее лицо приходилось на уровне моего плеча или ниже, и мне совсем не нравится видеть его прямо напротив моего лица. (Однако же, когда мы на людях, мне приятно, что она такая стройная и красивая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Я хочу с ней развестись.Мне необходимо с ней развестись. Тоскую о разводе. Жажду развода. Молю Бога о разводе.Невозможная штука эти разводы. На них надо положить прорву сил и труда. Просто не верится, что они так часты. Сердце сжимается от зависти, на глаза навертываются слезы волнения и тоски. Люди куда менее искусные умудряются пройти через развод бодро, лихо, как ни в чем не бывало, а я и шагу за дверь ступить не могу.Я тоже хочу развестись с женой.Всегда хотел развода. Мечтаю о разводе. Всю жизнь этого хотел. Еще и не женился, а уже хотел развода. За все годы, что женат, едва ли было шесть месяцев – нет, хотя бы шесть недель! – когда я не хотел бы покончить с этим браком и развестись. У меня никогда не было уверенности, что я хочу жениться. Но я всегда знал, что хочу развода.«Если наш брак будет неудачным, – уверял я себя вплоть до того дня, когда мы поженились, – я всегда смогу развестись».Но оказывается, далеко не всегда это возможно.Не знаю, как это делается.Может быть, я придаю слишком большое значение чистой рубашке.Белье мое как раз будет в прачечной. Позволит она мне прийти и взять его? А вдруг сожжет мои трусы и рубашки? Или спрячет? Вдруг скажет, будто мой мальчик расстроен, а это будет неправда? Или скажет, что не может без меня жить, а на самом деле вполне может? Я знаю, она мне скажет, что покончит с собой. Похоже, препятствия неодолимы. Летом моя зимняя одежда убрана и пересыпана нафталином; зимой неизвестно, где висят мои летние костюмы и где припрятаны теннисные туфли. Как я все это соберу? Мне понадобятся недели, месяцы. У меня нет времени разводиться. Надо уложить столько вещей (она не станет помогать), вытерпеть столько разговоров. (Не понимаю, как кому-то удается довести это до конца?) Будут ссоры, споры, опять ссоры. (Неужели это никогда не кончится?) Банк уже отправит мне по обычному адресу выписку из счета. Я как раз буду ждать какого-нибудь письма, и мой любимый полосатый костюм еще не вернется из чистки. И книги надо будет упаковать в коробки гофрированного картона из-под продуктов – чем меньше коробка, тем легче, чем легче, тем лучше. Не удивительно, что я нахожу все новые предлоги для отсрочки и проволочки: благо детей (вот уж действительно, много они выиграли от того, что мы, родители, до сих пор не расстались!), деньги, работа, здоровье жены, на будущей неделе пригласили на вечер гостей, уговорились с одной парой пойти в театр, все это придется отменять. Ни мне, ни жене не захочется звонить и объясняться; уж лучше мы останемся женаты. Куда проще все перетерпеть, покуда у меня не изменится настроение – и тогда я себе внушу, будто вовсе и не хочу от нее уходить.А я просто не знаю, как это делается.Слабаки, тряпки и то с этим справляются. Будет она пересылать мне мою почту? Или придется звонить ей и напоминать о письмах на мое имя и о многом другом? Наверно, куда проще, если жена в кого-нибудь влюбится и первая захочет развода. Но моей жене недостает предприимчивости такого рода, она, пожалуй, до этого не додумается. И мне все равно придется укладывать все свои вещи. У меня еще с университетских времен полны полки книг с моими пометками на полях. Возможно, я никогда больше в них не загляну. Но мне захочется взять их с собой. Придется подыскать квартиру, обставить ее, чуть не каждый вечер готовить себе еду или ужинать в городе, завести более или менее сносных подружек, на какой-нибудь из них я рано или поздно женюсь, и можно будет снова мечтать о разводе.Жаль нельзя нанять кого-нибудь на почасовую оплату, чтобы прошел через всю эту утомительную канитель за меня, с начала и до конца, даже испытал бы вместо меня угрызения совести, тревогу и раскаяние – все, что полагается и без чего никак нельзя почувствовать, что совесть твоя опять стерильно чиста.Вспоминаю, как я дал себе зарок: когда Дереку минет пять, я уйду. Какая насмешка судьбы! (Всего-то и сделал, что трахнул ее, – и теперь вовек не избавлюсь от этого камня на шее). Это не его вина. Даже не будь его, все равно я не сумел бы уйти; и даже будь он нормальным ребенком, все равно я хотел бы уйти. И всегда буду хотеть.Отчаянно хочу уйти.Мне даже сны снятся про развод. Рвусь уйти из дому, но не могу. Даже когда меня не держат. (Меня вовсе не держат. А я не ухожу. Хочу, чтобы меня удерживали.) Ничего я не могу. Хочу заговорить, но не могу слово вымолвить. Мне передают: мне звонили, я нужен, – а я не могу снять трубку и позвонить им. Надо держать какой-то экзамен, а я к нему не готов. Целый учебный семестр я не мог найти дорогу в нужный класс. Занятия проходили без меня. Семестр кончается. Я никак не отыщу дорогу в комнату, где идут экзамены. В какое здание ни сунусь, все не то. А время уходит. Я провалюсь.Я даже не знал бы, как начать, не сумел бы приступить к этой процедуре с невозмутимым видом. Наверно, мне не удалось бы произнести все полагающиеся высокопарные фразы и не ухмыльнуться. Пожалуй, я бы просто расхохотался. Пожалуй, человеку с моим характером надо бы на час-другой сорваться с цепи, взбеситься и уж не помнить ни о почте, ни о детях, ни о книгах, белье и модных полосатых костюмах. Если надо, можно прожить и без полосатого костюма. Нужно лишь разъяриться настолько, чтобы пошвырять в маленький чемодан кредитную карточку, паспорт и прочие документы. Но боюсь, даже и это не поможет.Боюсь, это не для меня.Допустим, к примеру, кто-то из детей, даже Дерек (пожалуй, особенно Дерек), придет, станет в дверях и будет смотреть, как я укладываю чемодан. Разве я смогу продолжать?Или, допустим, жена – я ее знаю уже столько лет – просто войдет в комнату, когда я почти кончу укладываться, и скажет:– Пожалуйста, не уходи.
Едва ли я смогу уйти (наверно, я скучал бы по ней). Ей хочется, чтобы я ей сказал, что люблю ее. А я не скажу. Не скажу потому, что знаю – ей этого хочется. Вот единственное мое над нею преимущество, которое мне удалось сохранить.Прежде она заставляла меня говорить эти слова. Право же, глупо и неловко, когда разумному человеку приходится такое говорить, особенно если это правда. Еще есть хоть какой-то смысл так говорить, когда лжешь. Теперь жена уже не может заставить меня сказать эти слова и это моя месть. Она меня больше и не просит. И между нами теперь идет нескончаемая скрытая война из-за чего-то ничтожного, туманного, однако оно не желает рассеяться и упрямо существует едва ли не все годы, что мы знаем друг друга.– Я тебя люблю.Смешно и нелепо, что приходится говорить такие слова. (Они легче сходят с языка, если можно прибавить еще что-то в начале и в конце, подать их в упаковке юмора или ехидства, которая исказит самый их смысл. К примеру:– Слушай, детка, я страх как тебя люблю, когда…И закончить данное предложение, скажем, еще пятнадцатью словами.)В последний раз я говорил жене, что люблю ее, кажется, вскоре после того, как Артур Бэрон впервые предложил мне занять место Энди Кейгла, сказал ночью, в постели, и смысл этих слов был чисто сексуальный (жене вовсе не то нужно. И она до сих пор не знает, что я собираюсь занять именно место Энди Кейгла). Ее достоинство страдает, ее гордость и самолюбие жестоко уязвлены оттого, что я не говорю ей этих слов:– Я люблю тебя.И я наслаждаюсь своим преимуществом. Это мой козырь. Любовь тут совершенно ни при чем. Это куда ближе к ненависти. Мы отнимаем друг у друга подушки. Они у нас теперь большие, мягкие, пышные, и, стоит мне заснуть, жена стащит мою подушку. При этом спит она лучше, чем я, и это меня так бесит, что я и вовсе не могу уснуть, а потом она уверяет, будто всю ночь не спала – мучилась изжогой, головной болью и возвышенными заботами о благе окружающих. (А на самом деле это я провел бессонную ночь. Она не желает оставаться на своей половине, как предпочитают теперь оставаться в своих комнатах мой сын и дочь. Не желает подходить к телефону, хотя звонят чаще всего ей. А когда звонят мне, она, дождавшись, чтоб я начал говорить, через полминуты впопыхах хватает отводную трубку и кричит: «Слушаю!». И вечно у нас нет в запасе ни одной электрической лампочки.) В этой затяжной борьбе каждый старается спасти свой престиж, вот я и спасаю. Эту победу она не может у меня отнять. У меня на руках козырь, потому что мне все равно, пусть она и не говорит мне те слова (хотя, пожалуй, будет не все равно, если я почувствую, что она их и не скажет). Ей хочется, чтобы я именно так и говорил:– Я тебя люблю.А я предпочитаю свои окольные пути.– Ай да мама! – воскликнула дочь, когда мы возвращались в машине из церкви, и сзади порывисто обняла мать за шею. – До чего я ее люблю, когда она веселая!– И я тоже, – присоединился я.Вот так. Но этого ей мало. Не того ей хочется.(А я в ту минуту говорил, что думал.)Бывало, я говорил ей это и так, как ей хочется, и еще скажу; но не желаю так говорить, когда она старается вырвать у меня эти слова. Упираюсь. Должен же я охранять свое мужское достоинство и самоуважение от таких неприличных посягательств. И я сопротивляюсь.Считайте, что это я ей назло. Что это мелочная злость. Но в высшей степени чувственная и лестная для нее злость.– Разве я сейчас был бы с тобой, если бы не любил? – отвечал я.– Тогда почему же ты этого не говоришь?– Я люблю тебя – вот! Взял и сказал.– Ты никогда мне этого не говоришь.– Только что сказал.– Но пришлось тебя об этом просить… нет, не улыбайся, не говори ничего, не шути этим, – жалобно говорит она (а я как раз и хочу обратить все в шутку). – Наверно, я слишком многого хочу.Моя жена не только хочет, чтобы я сказал ей:– Я тебя люблю.Она еще хочет, чтобы я сам хотел ей это сказать!– Я тебя люблю.– Правда любишь?– Я же только что тебе это сказал, верно?– Да, но пришлось тебя просить. Мне всегда приходится тебя заставлять.Пожалуй, я по доброте душевной и поддавался бы и уступал ее нажиму, если б не знал, что это между нами идет борьба, в которой я не желал оказаться побежденным. Пожалуй, я все-таки с ней как-то договорился бы, если б она отдала мне подушки, и не храпела, и не сопела во сне, ублаготворенная, равнодушная, когда я все еще напрасно пытаюсь уснуть.– Заведи ты в доме побольше подушек, черт возьми. У нас автомобилей и телевизоров больше, чем подушек.У нас четыре подушки на широченном ложе (насмешка, а не кровать. Места столько, что можно год кататься по ней и не коснуться друг друга, если нет охоты. Мы не спим в обнимку). Я хочу, чтоб она завела еще по меньшей мере четыре, а то и пять. А она забывает. Я хочу, чтоб у меня было достаточно подушек, а это значит – одной или двумя больше, чем у жены. (Если уж мы покупаем электрические лампочки, мы их засовываем неизвестно куда – и когда надо, ни одной не найдешь. В доме вечно не хватает туалетной бумаги. Женщинам не хватает гигиенических салфеток. В мире не хватает хорошей прислуги, умелых прачек, сапожников и портных. Из этой вертящейся в пространстве игрушки вываливаются винтики и колесики, и она теряет равновесие. Она не выдержала испытания временем. Я не могу добиться, чтобы прислуга не забывала повесить в ванной свежие полотенца, когда старые она бросит в грязное. Не могу добиться от жены, чтобы обед подавали вовремя, кроме тех случаев, когда у нас гости.) Для меня очень важно, какое место я занимаю в постели рядом с женой. Мне нужно больше подушек под голову, чтобы возвышаться над нею. Я сплю, почти прислонясь к изголовью, чтобы она оказалась ниже меня. Для меня очень важно, чтобы жена казалась маленькой. А она не маленькая. Когда она на каблуках, мы почти одного роста. Это бывало неудобно в те времена, когда мы часто танцевали друг с другом, неудобно и теперь, если хотим поцеловаться (мы сталкиваемся лбами и носами); и еще сейчас, когда я хожу, обняв ее за плечи, мне сводит руку от напряжения. Жена мне как-то не по мерке. Я хотел бы, чтобы, когда мы спим, занимаемся любовью, гуляем или едим, ее лицо приходилось на уровне моего плеча или ниже, и мне совсем не нравится видеть его прямо напротив моего лица. (Однако же, когда мы на людях, мне приятно, что она такая стройная и красивая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61