– Тебе пригодится.И, к удивлению приятеля, мой мальчик подталкивает к нему пятицентовик, который только что выманил у меня на жевательную резинку.Я не верю своим глазам.– Так вот, папа, – начинает он, едва мы остаемся одни; он подбоченился, негодующе, вкось дернул головой, в точности как я, потом погрозил мне пальцем – опять же обезьянничал! – да как затараторит, не давая мне вставить ни слова: – Изволь вести себя как следует и слушай меня внимательно и сиди тихо и не перебивай и не ставь меня в неловкое положение потому что ничего ты не понимаешь и командую здесь я и не смей ничего такого говорить и делать а сделаешь накажу и не сделаешь накажу так что лучше не делай не то наподдам и целую неделю никакого телевизора слыхал что я сказал понятно тебе? Ты смеешься! – восклицает он и расплывается в улыбке. – Я же вижу, пап, ты смеешься, и, пожалуйста, не делай вид, будто не смеешься, и не притворяйся, будто сердишься на меня, а то потом забудешь, что притворяешься, и вправду рассердишься. Это с тобой бывает, правда, пап. Ведь верно?– Ты кончил? – спрашиваю я; сам я тоже все еще стою подбочась. – Ишь какую толкнул речь, поганец, а ведь иной раз из тебя слова не вытянешь.– Ты злишься? – беспокойно спрашивает он.– Нет, веселюсь. Но ты что ж, думаешь, раз ты меня насмешил, я тебе это спущу?– Монетка была моя.– До того, как я отдал ее тебе, она была моя.– А когда отдал, сделалась моя. И не ставь меня в неловкое положение на людях.– Опять меня передразниваешь? Не надейся, что тебе всегда это будет сходить с рук.– Мы ведь на людях, верно? Пожалуйста, не привлекай к нам всеобщего внимания.– А я ничего такого не делаю, только слушаю тебя.– Ты остановился.– И ты.– Ты подбоченился, прямо как актер по телевизору. Пойдем дальше. Пойдем, я сказал.– Это ты как актер по телевизору – грозишь мне пальцем.– Ты ставишь меня в неловкое положение, – обвиняет он.– Ничего подобного.– Ну сейчас поставишь, верно? – предсказывает он.– Чего ради мне ставить тебя в неловкое положение?– А кричать на меня будешь?– Разве я кричу?– А злиться будешь?– Разве я злюсь?– Ага, вот ты и ставишь меня в неловкое положение, – с торжеством обвиняет он меня. – Ты язвишь.– Эх ты, командир! – язвительно говорю я. – Ты даже не знаешь, что значит «ставить в неловкое положение».– Нет, знаю. И что значит язвить, тоже знаю. Это когда я не хочу, чтоб ты что-нибудь делал, а ты все равно делаешь.– А я ничего такого не делаю. Я вообще ничего не делаю, стою – и все, чем же я тебя ставлю в неловкое положение?– Ты меня все время чего-то спрашиваешь, верно?Зачем ты все спрашиваешь и спрашиваешь?– А ты зачем не отвечаешь?– Я скажу маме, – грозит он, – скажу маме, что ты виски пьешь.– Она не поверит. Поймет, что это неправда.– Как так?– По твоему носу.– Как так?– Когда человек врет, у него вытягивается нос.– Значит, у тебя сейчас вытянется нос, – находчиво возражает он. – Потому что это неправда.– Тогда чего ж ему расти, если это неправда?– Я тебя сейчас стукну, пап, – вскрикивает он, огорченный тем, что я его перехитрил.– Что ты все крутишься? Стой спокойно.– Это я, наверно, нервничаю, – догадывается он.– Тебе в уборную надо? А не надо, так не хватайся за что не надо!– Зачем ты так говоришь?(Он опускает руку. Зря я это сказал.)– Мама скажет, чтоб я дохнул на нее, – говорю я, меняя тему разговора. – Запаха виски не будет, вот она и поймет, что ты соврал.– Я тебя сейчас лягну, – говорит он. – Сейчас ка-ак лягну по ноге.– Почему вдруг? – удивляюсь я.– А потому, – говорит он. – Потому что, когда я тебя лягну или наподдам, ты всегда начинаешь со мной бороться и мы хохочем, потому, наверно, и стукну – чтоб ты хохотал.– А я как дам тебе по заднице.– А я скажу маме, ты меня обозвал.– Ну и что? Я и ее обзываю.– Она этого не любит. Она с тобой поцапается.– Мы с ней не цапаемся.– Еще как цапаетесь. Она тебя стукнет.– Не бывает этого.– Она плачет.– Нет, не плачет.– Иногда плачет.– Ты говоришь лишнее. И много лишнего замечаешь. Поэтому иногда у тебя все перепутывается.– Кого бы мне попросить, чтоб тебя поколотили, – поддразнивает он.– С чего это?– Вот позову фараона…– С чего это?– Он тебя побьет.– Не имеет права.– Ты меня бьешь.– Мне можно. И вовсе я тебя не бью.– Бил.– Неправда. Ни разу в жизни не побил.– Один раз побил. Когда я был маленький. Я помню.– Мне очень жаль, если это правда. Но по-моему, не было этого. Ведь сейчас я тебя не бью? Верно?– А собираешься. Правда?– За что?– Сам знаешь.– Нет, не собираюсь.– Обещаешь?– Обещаю.– Обещаешь, что не побьешь?– Обещаю.– Правда обещаешь?– Правда. Не стану я тебя бить. Ты что, не веришь мне?– Верю, – говорит он.И р-раз! – лягает меня по ноге.Я так и подскочил, даже взвыл от неожиданности. Я вне себя; прыгаю на одной ноге, потираю ушибленное место – вид, наверно, предурацкий. Однако он поначалу не смеется, наоборот, хмурится: должно быть, думает – перехватил, теперь жди беды; но я начинаю гоготать, и он понимает: не так уж мне больно и я не сержусь. Его мигом отпустило, он просиял и радостно смеется. Все мои прыжки и ужимки становятся еще потешней – пускай хохочет до упаду, тут-то я и застану его врасплох. Он уже просто покатывается со смеху, трясется, задыхается, и давится хохотом, и хватается за живот, и вот тут я и нападаю: он согнулся в три погибели, я на него налетаю, и, схватившись, мы валимся наземь. Конечно, это не настоящая борьба. Сперва я его щекочу, чтоб не переставал хохотать и захлебываться, и он совершенно беззащитен. Мы барахтаемся на земле, пока я не начинаю задыхаться, тогда я вроде как обмякаю – ладно, пускай кладет меня на обе лопатки. Я совсем запыхался, и стоит ему захотеть – победитель он. Но ему все мало. Он становится дерзок и беспечен, хочет сполна насладиться победой и, чем бы просто уложить меня на обе лопатки, начинает донимать уже ненужными сейчас «рычагами» и «захватами» пальцев ног. А я тем временем отдышался и решаю преподать ему урок (еще один урок. Видимо, на тему: куй железо, пока горячо. Самое мерзкое во всех этих пошлых уроках «как преуспеть в жизни», что рано или поздно оказывается – все они справедливы). Итак, пока он не спеша теребит то пальцы моих рук, то носок, то ступню, не зная толком, что и как надо вывернуть, я предательски напрягаю мышцы, набираю в легкие побольше воздуха и коротким стремительным броском подкидываю его вверх, переворачиваю и укладываю на песок. Он вопит в восторженном испуге, брыкается, выкручивается, пихается локтями, вне себя от радости, гибкий, смеющийся, здоровый звереныш, и вовсю отбивается, выворачивается, силясь вырваться. (Теперь уж я не дам ему победить, не то он поймет, что я поддался, а значит, поймет, что проиграл.) Теперь, когда я передохнул и намерен взяться за него всерьез, состязанием уже не пахнет. Как-никак я много больше – и своей здоровенной тушей (впрочем, довольно дряблой, ха-ха) подминаю его. Без особого труда захватываю одной рукой его запястья, ногами прижимаю его ноги, и вот он уже не может брыкаться. Еще несколько секунд – и все кончено, он больше не сопротивляется. Он по всем правилам пригвожден к земле. Почти касаясь лицами, мы с улыбкой смотрим друг другу в глаза.– Моя взяла, – шутит он.– Тогда пусти, я встану, – шуткой же отвечаю я.– Только если сдашься, – говорит он.– Сдаюсь.– Тогда можешь встать, – говорит он.Я отпускаю его, и, тяжело дыша, мы медленно поднимаемся и чувствуем, что сейчас мы очень близки друг другу.– А знаешь, пап, – начинает он со смиренной серьезностью, желая меня позабавить, и изображает на лице глуповатую важность строгого судьи. – Я и вправду выиграл, ведь ты бросил мне в глаза песок и щекотал меня, а это не по правилам.– Ничего подобного, – нахально отпираюсь я.– Врешь! Ты же меня щекотал? Врун ты этакий.– По правилам щекотать разрешается. Пожалуйста, щекочи.– Ты не боишься щекотки.– Ты не умеешь щекотать.– Потому и несправедливо.– Справедливо. И кроме того, – продолжаю я, – я песок не бросал.– А я говорю – бросал.– А кстати, ты заметил, как день сегодня светел – и солнышко над головой, залив спокоен голубой, и девять или семь планет…– Девять.– …и ближе всех к Солнцу Меркурий, и…– Плутон.– Плутон всех дальше?– Ты про астронавтов-гомосексуалистов слыхал? – спрашивает он.– Да. Они полетели на Уран. И если верно говорят, что в неделе семь дней, а в году пятьдесят две недели, как же это получается, что в году триста шестьдесят пять дней, а не триста шестьдесят четыре?Он считает про себя. И удивленно спрашивает:– Как же так? А мне и в голову не приходило.– Не знаю. Мне тоже не приходило в голову.– Вон ты теперь про что хочешь говорить, да? – огорченно спрашивает он.– Нет. Но если ты увиливаешь от ответа, я тоже стану увиливать. Меня не проведешь.– А я скажу маме, – снова грозит он. – Скажу маме, ты бросил песок мне в глаза.– И я скажу.– Правда? – Он сразу поскучнел.– Что?– Скажешь маме?– Что?– Сам знаешь.– Что?– Что я сделал.– А ты разве что-нибудь натворил? – весело удивляюсь я.– Сам знаешь.– Что-то не припомню.– Что я отдал.– Ты разве что-нибудь отдал?– Ну монетку же, пап, пятицентовик.– Когда? Ты вечно раздаешь монетки.– Ну недавно же. При тебе.– А почему отдал?– Ты не поймешь.– Скажи почему. Откуда ты знаешь, что не пойму?– Ты разозлишься и начнешь кричать, или дразнить меня, или поднимешь на смех.– Не стану. Обещаю тебе.– Мне захотелось, – просто говорит он.– Это не ответ.– Я так и знал.– Я так и знал.– Я ж сказал, ты не поймешь.– Он ведь у тебя не просил, – доказываю я. – Когда ты дал ему монету, он глазам не поверил. По-моему, ты и знаешь-то его совсем недавно. И наверняка не такие уж вы с ним друзья. Разве вы друзья?– Ты уже сердишься, – помрачнев, говорит мой мальчик. – Так я и знал, что рассердишься.– Ничего подобного.– Ты уже кричишь, верно?– Просто повысил голос.– Вот видишь?– Ты плутуешь, – заявляю я и, ткнув его в бок, легонько щекочу. – Вижу, что плутуешь, так что хватит плутовать и не воображай, будто меня можно одурачить. Отвечай.Разоблаченный и довольный, он робко улыбается.– Не знаю. Не знаю, друзья или не друзья. Мы только вчера познакомились.– Вот видишь? Я соображаю. Ну так почему? Ты понимаешь, про что я. Почему ты отдал ему деньги?– Ты подумаешь, я псих.– Может, так оно и есть.– Тогда не скажу.– Никакой ты не псих.– Надо сказать?– Да. Нет. Тебе самому хочется. Я же вижу. Так что надо сказать. Ну, валяй.– Мне захотелось ему что-нибудь дать, – чуть слыш-258 но говорит мой мальчик. – А больше у меня ничего не было.– А почему захотелось?– Не знаю.Он говорит это так бесхитростно, искренне, простодушно, будто причину естественней и очевидней и вообразить невозможно. И я и вправду понимаю. Откровенность его трогательна, прямо хоть тут же его обнимай и вознаграждай долларами. Мне хочется его поцеловать (но ему, наверно, станет неловко, мы ведь на людях). Хочется слегка взъерошить ему волосы. (Что я и делаю.) И ласково говорю ему:– И все равно это не ответ.– Как так? – живо спрашивает он.– Это ничего не объясняет.– Нет, объясняет.– Это не объясняет, почему тебе захотелось ему что-нибудь дать. Почему тебе вдруг захотелось?– Наверно, я знаю. А тебе обязательно надо знать?– Почему тебе хотелось ему что-нибудь дать?– Непременно надо ответить?– Нет. Не хочешь, не надо.– Мне так хорошо было, – говорит он, пожимая плечами, и застенчиво жмурится на солнце, сразу видно – смущен и даже страдает.– Ну?– А мне когда хорошо, мне хочется что-нибудь отдать, – продолжает он. – Это ничего?– Конечно. – (И опять я готов его расцеловать.)– Ты не сердишься? – Он не верит своему счастью.– Я рад, что тебе было хорошо. А почему тебе было хорошо?– Ты еще подумаешь, я чокнутый.– Выкладывай. Никакой ты не чокнутый.– А я знал, я сейчас отдам монетку. – У него вырывается нервный смешок. – Чтоб тебя подразнить, – признается он. – Мне хорошо так от этого было, и тогда мне захотелось отдать монетку – так было хорошо, потому что хотелось отдать монетку. Ты не сердишься?– Ты меня насмешил.– Не злишься?– Ты разве не видишь – я смеюсь? Значит, ясно, не злюсь.– Тогда еще знаешь что, – в радостном волнении кричит он. – Мне иногда охота смеяться нипочему. А потом охота смеяться просто потому, что я знаю, что мне охота смеяться. Ты улыбаешься! – вдруг кричит он, показывает на меня пальцем и неудержимо хохочет. – Ты почему улыбаешься?– Потому что ты потешный! – кричу я в ответ. – Потешно это, вот почему. Ты потешный, вот почему.– А маме скажешь, что я отдал деньги?– А ты? Если я не скажу, ты уж тоже не говори. Не то мне попадет.– Можешь сказать, – решает мой мальчик.– Тогда и ты можешь сказать.– Ничего, что я отдал?– Конечно, – успокаиваю я его. – Конечно, ничего, Даже лучше, чем ничего. Это было очень славно. И я рад, что ты со мной разговорился. Ты меня этим не балуешь. – Мы уже опять двинулись к пляжу, и я легонько кладу ладонь ему на затылок. Руке неудобно там, словно я как-то неудачно ее повернул. Я перекладываю ее на плечо; и здесь ей тоже неловко. (Я не привык ласкать моего мальчика, вот оно что. И дочь тоже.) – Но представь… – Мне хочется уберечь его от всех опасностей, которые подстерегают его в жизни, и я не в силах прикусить язык.Он нетерпеливо дернул плечами, нахмурился, выскользнул из-под моей руки.– Я так и знал, пап, что ты это скажешь!– И я так и знал, что ты это скажешь, – смеясь, говорю я, но смех мой неискренний. – А дальше я что скажу?– Позднее или завтра деньги понадобятся мне самому? Тогда я возьму у него обратно. Но представь…– Ну?– …у него их уже нет, или он просто не отдаст?– Он не отдаст.– Тогда я достану еще монетку. У кого?– Я больше не дам.– «У тебя, мама». – «Я тоже не дам».– Не дам. Предупреждаю.– Дашь, – прямо говорит он мне, уже не передразнивая нас. – Ты всегда так говоришь. Всегда говоришь: не дам. А сам даешь. Зачем тогда говоришь? Ведь дашь?– Да, – покорно соглашаюсь я, теперь я окончательно сдался, мне приятно уступить его детскому обаянию и уму. – Я дам тебе денег. Прямо сейчас, хоть ты еще и не просишь.Тогда чего ради ты притворялся и зря шумел, кажется читаю я в выражении его умненькой насмешливой рожицы, и он с торжеством заключает:– Так я и знал, что дашь.Он идет рядом, и самая походка у него сейчас легче, уверенней.– И всегда буду давать, я хочу, чтобы ты это понимал. Понимаешь? – Он кивает, потом слегка морщит лоб: видно, и вспоминает и озадачен. – Мы с тобой теперь настоящие приятели, верно? – спрашиваю я.– А я тебя боялся.– Теперь, надеюсь, не боишься.– Не так, как раньше.– Бояться совсем ни к чему. Я никогда тебя не обижаю. И всегда даю все, что тебе необходимо. Ты ведь знаешь, правда? Просто я много кричу.Еще минута-другая глубокого раздумья, потом он легонько толкает меня плечом – я не раз видел, так он выражает дружеские чувства к своим сверстникам. (Ответа лучше просто быть не могло.) И я тоже легонько толкаю его. Он чуть улыбается.– Папка, я тебя люблю! – горячо восклицает он и, уткнувшись лицом мне в бок, обнимает и целует меня. – Хочу, чтоб ты никогда не умирал.(Я тоже хочу.) Я притягиваю его за плечи и в свой черед обнимаю. И торопливо, пока он не засмущался и не ускользнул, целую в макушку, чуть касаюсь губами шелковистых золотящихся волос. (Краду поцелуй.) Я тоже его люблю и очень хочу, чтоб он никогда не умирал.Меня уже не раз охватывал этот страх – вдруг он умрет раньше меня. Не могу этого допустить. Он мне слишком дорог. Теперь я его знаю – и знаю, что для меня он куда важней, чем министр финансов, и министр обороны, и лидер большинства, и организатор меньшинства в конгрессе. Он значит для меня больше, чем сам президент Соединенных Штатов. (О его жизни я беспокоюсь больше, чем о жизни президента.) Присягу я приношу ему. (Такой ереси я, разумеется, никому не выскажу.) Никому не дам его в обиду.Но как бы я его защитил, что я могу сделать? Пожалуй, знаю что. Ничего.– Не волнуйся, я не допущу, чтоб с тобой что-нибудь случилось, – всерьез обещаю я ему.Он боится правительства, армии, Пентагона, полиции. (И я тоже.)– Я не дам тебя в обиду и не дам тебя забрать.Но что я, в сущности, могу сделать? Ровно ничего.Вот я ничего и не делаю.Я могу притворяться, будто ничего не замечаю (так можно потянуть время), как притворяюсь сейчас у себя на службе в Фирме (чтобы уцелеть, чтобы дожить до пяти вечера), ничего другого, пожалуй, не остается. А время меж тем истекает.
Кто я такой? Кажется, начинаю понимать. Я – щепка, сломленная ветка, брошенная вместе со своим окружением в общий поток всего народа Америки, где, по воле Божьей, свобода и справедливость нераздельны с теми (к сожалению), у кого достанет проворства заграбастать их первым и уже не допустить к ним остальных. Недурен тигель. Если бы все мы, жители нашей обширной легендарной страны, могли собраться вместе и найти время обменяться несколькими словами с ближними нашими и соотечественниками, слова эти были бы: «Чертов метис! Итальяшка! Черномазый! Белый слабак! Жид! Испанская морда!» Не люблю я больших и малых заправил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61