Канарейкины были принаряжены во все самое лучшее. У Николая на лацкане пиджака висели орден и четыре медали. Танька стояла в длинном белом платье а-ля рюс, с тяжелыми кружевами. Шелковые светлые волосы были распущены по плечам и будто дышали от ветра. Она была такая красивая, что Мишка даже не сразу ее узнал. Он даже не сразу понял, что та, прежняя, Танька и эта - один и тот же человек.
Мишка, бритый наголо, выглядывал из-за будки "Соки - воды", а сержант Ефимов караулил своего заключенного.
- Ну, пошли! - предложил Ефимов. - Есть охота.
- Погоди... - попросил Мишка. - Пусть состав отойдет.
- Ладно, - согласился Ефимов. - Тогда я пойду мороженое куплю.
Ефимов видел, как Чиж предъявил билет проводнику. Все вошли в вагон. А потом Канарейкины вышли, а Танька осталась в поезде.
Она стояла возле окна и смотрела на своих. Лялька и Вероника энергично махали руками, а Николай и дед Егор стояли спокойно.
Поезд тронулся. Женщины замахали еще активнее. Танька заплакала, не переставая, однако, улыбаться.
Мишка почувствовал, как по щеке к носу ползет предательская слеза. И вдруг... Не может быть... Через несколько вагонов, в конце поезда, как портрет в стеклянной раме, - рожа летчика!
- Сто-ой! - заорал Мишка и ринулся вослед.
Поезд набирал скорость. Мишка тоже.
- А ну слазь! - кричал Мишка вслед поезду.
Но самым проворным оказался сержант Ефимов. Он поймал Мишку уже в конце платформы, ухватил его за полы пиджака, чем погасил Мишкину скорость. Однако оба они не удержались и покатились в траву с перрона.
Ефимов оказался под Мишкой.
- Так, значит? - спросил он, вылезая из-под Мишки и отряхиваясь. Побег устроил? А я тебе, дурак, мороженое купил.
Ефимов показал расплющенное мороженое.
Поезд подрагивал на стыках рельсов. За окном плыли поля, леса, красота средней полосы.
И вдруг... В сказках обязательно присутствует "вдруг".
Вдруг летчик услышал песню. Мелодия текла откудато с середины поезда и, казалось, летела вместе с ним во времени и пространстве.
Летчик пошел на звук. Вышел в тамбур. Хотел перебраться в другой вагон, но дверь оказалась запертой. Он дернул раз, другой. Ничего не вышло. Стал трясти дверь.
Выглянула проводница и сказала:
- Заперто же...
- А что делать? - спросил летчик.
- Ничего не делать, - ответила проводница и скрылась в своем купе.
Летчика не устраивала эта философия: ничего не делать. Он цепко огляделся по сторонам. Опустил окно. И вышел на крышу.
Выпрямился во весь рост. Было упоительно лететь, но не вверх, а вперед. Красота средней полосы неслась теперь ему навстречу вместе с небом, вместе с ветром. И, кажется, весь мир - тебе! Стоит только раскинуть руки!
"Золотоискатель" оказался прав: хорошо быть молодым. Хорошо быть молодым и ни от чего не зависеть: ни от случая, ни от обстоятельств, ни от высоты, ни от смерти.
Летчик прошел по крыше своего вагона и перескочил на следующий. Вернее, на предыдущий. Он переходил с вагона на вагон до тех пор, пока песня не оказалась под ногами. Тогда он лег на крышу, свесив голову, ухватился за раму открытого окна и нырнул в вагон.
В вагоне летчик удостоверился, что песня течет из крайнего купе. Он подошел, заглянул. В купе сидели Татьяна Канарейкина, "золотоискатель" и еще один, незнакомый, в отечественных джинсах, с трубой на коленях.
Пела Канарейкина. Остальные слушали.
Искусство и вдохновение меняют человека. Это была не прежняя девчонка-подросток, настырная хулиганка, малолетняя преступница. Это была сама Весна. Если бы Весна имела человеческий облик, то у нее были бы такие же синие глаза, такие же желтые волосы и то же выражение доверчивого детства.
Танька тоже узнала летчика, но песни не прекратила. Не существовало такого, что могло заставить Таньку прерваться, когда ей хотелось петь.
Летчик стоял и слушал, заражаясь и заряжаясь Танькиной песней, потом не выдержал, взял трубу, освободил ее от чехла, вскинул к губам. Замер так на короткое мгновение и осторожно включился в песню как второй голос: негромко и вкрадчиво.
Из соседних купе стали сходиться люди. Останавливались молча, и лица у всех становились похожими.
Чиж смотрел и слушал и не верил своим глазам и ушам.
- Нет... - сказал он себе. - Этого не может быть...
Поезд влетел в сумерки, и все предметы за окном слились в одну сплошную черноту.
Танька и летчик сидели за столиком вагона-ресторана. Народу было немного. На столе уютно светила настольная лампа. Стояли бутылка шампанского, фрукты, мороженое, шоколадные конфеты с орешками. Просто шикарная жизнь. Жаль, что никто не видел. Из своих мог видеть только Козлов из девятого "Б", но Козлов не в счет.
Все было как в мечте, но чего-то не хватало. Если бы понять: чего...
- А вы тоже на смотр едете? - спросила Танька.
- Нет. Я не народный талант. Я профессионал, - объяснил летчик.
- Значит, я вам зря тыкву забивала...
- Если бы не твоя тыква, пахать бы мне синее небо над Верхними Ямками. Ты меня просто спасла.
Танька сморгнула. Она ничего не поняла.
- Когда я падал, то пережил такой ужас, что, пройдя через него, понял: мне уже ничего не страшно. Оказывается, боязнь высоты можно вылечить только падением... Клин клином.
Танька слушала, смотрела на летчика. Он был красивый, но чужой. Ни приласкать, ни обозвать, и говорит как-то непонятно, как болгарин из Варны. Слова, конечно, разобрать можно, но надо напрягаться, и удовольствия от беседы никакого.
- Значит, в отпуск? - спросила Танька.
- Домой. В Москву. Навсегда.
- Вас выгнали?
- в общем, выгнали, но это уже не имеет значения. Зачем мне теперь эти Бересневка, Лещевка, Глуховка?
- А чем у нас плохо? - обиделась Танька.
- Да нет. У вас очень хорошо. Но я больше не хочу быть летчиком в Верхних Ямках. Я хочу быть музыкантом в Москве. У каждого человека свое место в жизни и свое назначение. Разве не так?
Танька нажала кнопку на настольной лампе. Лампа потухла. И тогда за окнами обозначилась луна. Понеслась за поездом.
- Не знаю, - задумчиво проговорила Танька. - Это пусть надстройка думает. А мы базис. Мы людей хлебом кормим.
Летчик разлил шампанское. Поднял свой бокал. Ждал.
Танька тоже подняла бокал. Чокнулись. Звук получился глухой.
Выпили. Танька зажмурилась.
- Вкусно? - спросил летчик.
- В нос шибает.
- Ешь. - Летчик подвинул яблоки.
- У нас свои есть, - гордо отказалась Танька.
- Спасибо тебе! - с чувством сказал летчик.
- За тыкву?
- За твою любовь.
Танька вернула бокал на стол.
- Чего? - переспросила она, хотя все слышала.
- Я сначала не понимал, что это ты за мной носишься и меня истребляешь. Я думал, ты просто ненормальная. А потом мне этот "золотоискатель" глаза раскрыл. Знаешь... я много думал: когда чего-то очень хочешь и все время об этом думаешь, то желание из духовной силы превращается в материальную. Понимаешь?
Танька не ответила. Нажала кнопку, зажгла лампу. Луна за окном исчезла, но зато в стекле обозначились Танька и летчик, друг против друга, красивые, как в индийском кино.
- И любовь, если, конечно, она настоящая, неистовая, она делает чудеса. Это не слова. Действительно чудеса. Я это понял. Она исправляет ошибки природы. Переписывает на ладони линии судьбы.
Летчик протянул Таньке свою ладонь и коснулся пальцами ее руки.
Танька поглядела на ладонь, потом подняла на летчика глаза грустной Весны и спросила:
- А ведь правда Мишка дурак?
- Какой Мишка? - не понял летчик.
- Мой Мишка.
- А... белобрысый такой? - вспомнил летчик. - Да, странноватый парень. Заявил в милицию, что это он подстроил аварию. Мне Ефимов звонил. Сверял факты.
- Когда? - оторопела Танька.
- Позавчера.
- Это не может быть. Позавчера он на Землю ФранцаИосифа уехал.
- Он в Верхних Ямках. В кутузке сидит. Ему десять суток дали и наголо обрили.
Танька резко вскочила из-за стола. Бутылка опрокинулась и окатила летчика полусладким шампанским.
- Ой! - сказал летчик.
- Ой! - смутилась Танька. - Извините, пожалуйста.
Сержант Ефимов спал на диване, обтянутом дерматином. Проснулся он от стука.
Ефимов сел, зевнул. Поглядел на дверь.
Постучали настойчивее.
- Иду! - крикнул Ефимов. Отодвинул защелку.
В дверях стоял наголо остриженный Мишка. Без волос он сильно помолодел и выглядел тринадцатилетним подростом.
- Подъем! - скомандовал Мишка. - Пошли!
- А который час? - спросил Ефимов.
- Самое время, - строго сказал Мишка. - Пока нет никого. - Он направился в угол и взял метлу.
Ефимов посмотрел на часы и заканючил:
- Пять часов всего. Еще час спокойно поспать можно.
- Нечего, - отрезал Мишка. - Тут не санаторий.
Вышли. Милиционер запер милицию.
- И чего прячешься? - недовольно сказал он. - Все равно все знают.
Солнце только что вышло на работу. Было тихо.
Пустой базар, деревянные ряды и даже запыленные огрызки арбуза - все было красиво.
Мишка подметал, вздымая пыль. А Ефимов сидел на пустом ящике и руководил.
- Даты не маши, как косой. Только пыль поднимаешь. А грязь остается.
Мишка не обращал внимания.
- Слышь? Ты метлу покрепче прижимай. Понял?
- Не понял. - Мишка остановился.
Ефимов подошел, взял у Мишки метлу, стал показывать. Мишка отошел, сел на ящик. Закурил.
- Понял? - милиционер обернулся.
- Нет. Не понял.
- Нажал - и плавный мах. Нажал - и плавный мах. - Ефимов пел.
- Здорово у тебя получается, - одобрил Мишка.
- Это меня мать с детства приучила, - похвалился Ефимов.
- Миша! - тихо раздалось за спиной.
Мишка оглянулся.
На другой стороне базара стояла Танька Канарейкина. Платье на ней было разорвано, будто ее рвали сорок собак. На голове повязана косынка по самые брови, как у Маланьи.
- Я с поезда соскочила, - объяснила Танька свой вид.
- А я - во! - Мишка приподнял кепку и показал Таньке свою бритую голову. В порядке упрека.
- И я - во! - Танька стащила с головы косынку и показала Мишке свои волосы. Они были выстрижены ножницами, выхвачены в разных местах как попало.
- Ой... - у Мишки вытянулось лицо. - Ты чего это наделала? На кого ж ты стала похожа?
- На тебя.
Они стояли и, не отрываясь, смотрели друг на друга. Обманутый неподвижностью воробей подлетел к Таньке и сел на ее плечо.
Сержант Ефимов правильно оценил ситуацию, положил метлу и отправился досыпать.
Говорят, что молодость - самое смутное время. В молодости не понимаешь: зачем пришел на этот свет? Зачем живешь?
Это не понимаешь и потом. Только догадываешься...
НИ СЫНУ, НИ ЖЕНЕ, НИ БРАТУ
В девятом "Б" шел классный час. Классная руководительница Нина Георгиевна разбирала поведение и успеваемость по алфавиту. Александр Дюкин (сокращенно Дюк) был на "Д", и поэтому до него очередь дошла очень быстро. Еще никто не утомился, все спокойно сидели и внимательно слушали то, что говорила Нина Георгиевна. А говорила она так:
- Дюкин, посмотри на себя. Уроков ты не учишь. Внеклассную работу не ведешь. И даже не хулиганишь.
Все было чистой правдой. Уроков Дюк не учил. Внеклассную работу не вел, у него не было общественной жилки. В начале года его назначали вожатым в третий класс, а что именно делать - не сказали. А сам он не знал. И еще одно: Дюк не умел любить всех детей сразу. Он мог любить выборочно - одного или, в крайнем случае, двух. А то, что называется коллективом, он любить не умел и даже побаивался.
- Хоть бы ты хулиганил, так я тебя бы поняла. Пусть отрицательное, но все-таки проявление личности. А тебя просто нет. Пустое место. Нуль.
Нина Георгиевна замолчала, ожидая, что скажет Дюк в свое оправдание. Но он молчал и смотрел вниз, на концы своих сапог. Сапоги у Дюка были фирменные, американские, на толстой рифленой подошве, как шины у грузовика. Эти сапоги достались Дюку от маминой подруги тети Иры, которая вышла замуж за американца, и у него с Дюком одинаковый размер ноги. Американец купил эти сапоги в спортивном магазине и ходил в них по горам лет пять или шесть. Потом они перепали Дюку, и он носил их не снимая во все времена года, и, наверное, будет носить всю жизнь и выйдет в них на пенсию, а потом завещает своим детям. А те - своим.
Эти мысли не имели ничего общего с тем, что интересовало Нину Георгиевну, но Дюк специально не сосредоточивался на ее вопросах. Думал о том, что, когда вырастет большой, никогда не станет унижать человека при посторонних только за то, что он несовершеннолетний, и не зарабатывает себе на хлеб, и не может за себя постоять. Дюк мог бы сказать это прямо сейчас и прямо в глаза Нине Георгиевне, но тогда она потеряет авторитет. А руководить без авторитета невозможно, и получится, что Дюк сломает ей карьеру, а может, даже и всю жизнь.
- Что ты молчишь? - спросила Нина Георгиевна.
Дюк поднял глаза от сапог и перевел их на окно. За окном стояла белая мгла. Белый блочный дом в отдаленье плыл в зимней мгле как большой корабль в тумане.
Все сидели тихо, и, развернувшись, смотрели на Дюка, и начинали верить Нине Георгиевне в том, что Дюк действительно нуль, пустое место. И сам он с подкрадывающимся неприятным страхом начинал подозревать, что действительно ни на что - не способен в этой жизни. Можно было бы, конечно, снять с ноги сапог и метнуть в окно, разбить стекло и утвердить себя в глазах общественности хотя бы хулиганом. Но для такого поступка нужен внутренний настрой. Не Дюк должен руководить таким поступком, а поступок - Дюком. Тогда это будет органично. Дюк стоял как паралитик, не мог двинуть ни рукой, ни ногой.
- Ну, скажи что-нибудь! - потребовала Нина Георгиевна.
- Что? - спросил Дюк.
- Кто ты есть?
Дюк вдруг вспомнил, что его мама с самого детства звала "талисманчик ты мой". И вспомнил, что с самого детства очень пугался, а временами ревел по многу часов от ужаса, что мог родиться не у своей мамы, а у соседки тети Зины и жить у них в семье, как Лариска.
- Я талисман, - сказал Дюк.
- Что? - не поняла Нина Георгиевна и даже нахмурилась от напряжения мысли.
- Талисман, - повторил Дюк.
- Талисман - это олимпийский сувенир?
- Нет. Сувенир на память, а талисман - на счастье.
- Это как? - с интересом спросила Нина Георгиевна.
- Ну... как камешек с дыркой. На шее. На цепочке. Чтобы всегда при тебе.
- Но тебя же на цепочку не повесишь.
Все засмеялись.
- Нет, - с достоинством сказал Дюк. - Меня просто надо брать с собой. Если задумать какое-то важное дело и взять меня с собой - все получится.
Нина Георгиевна растерянно, однако с живым интересом смотрела на своего ученика. И ребята тоже не знали определенно, как отнестись к этому заявлению: хихикать в кулак или гулом взреветь, как стадо носорогов. Они на всякий случай молчали и глядели на Дюка: те, кто сидел впереди, развернулись и смотрели с перекрученными телами. А те, кто сзади, смотрели в удобных позах, и даже умный Хонин не смог найти подходящего комментария, хотя соображал изо всех сил, у него даже мозги скрежетали от усилия.
- Ну ладно, Дюкин, - сказала Нина Георгиевна. - Это классное собрание, а не клуб веселых и находчивых. Я не хотела, Дюкин, тебя обидеть. Просто ты должен подумать о себе сам и подтянуться. У тебя впереди долгая жизнь, и я не хочу, чтобы ты вступал в нее ленивым и безынициативным человеком. И семья тоже совершенно тобой не интересуется. Твоя мама ни разу не была на родительском собрании. Почему? Неужели ей не интересно знать, как ты учишься?
- Она знает, - сказал Дюк. - Она дневник подписывает.
- Дневник - это дневник. Неужели ей неважно мнение учителей?
"Совершенно неважно, - хотел сказал Дюкин. - У нее свое мнение". Но этого говорить было нельзя. Он промолчал.
- Садись, - разрешила Нина Георгиевна. - Елисеева.
Оля Елисеева поднялась из-за парты, одернула платье.
- Ты неделю не ходила в школу, - сказала Нина Георгиевна. - И вместо справки от врача принесла записку от родителей. Скажи, пожалуйста, как я должна к этому отнестись?
Елисеева пожала круглым плечом.
- Все остаются мыть полы и окна, а тебе нельзя руки мочить в холодной воде. Всем можно, а тебе нельзя.
- У меня хроническое воспаление легких, - сказала Елисеева с оттенком высокомерия. - Меня берегут.
- А знаешь, как воспитывали детей в Спарте? - поинтересовалась Нина Георгиевна.
- Знаю, - ответила Елисеева. - Слабых сбрасывали со скалы в пропасть.
Пример был неудачный. Получалось, что Елисееву тоже не мешало бы спихнуть в пропасть, чтобы не замусоривала человечество. Нина Георгиевна решила привести более современный пример.
- Между прочим, в Америке даже дети миллионеров во время летних каникул работают мойщиками, официантами, сами зарабатывают себе на хлеб. На Западе, между прочим, детей держат в ежовых рукавицах.
- А в Японии детям разрешают все! - обрадованно встрял умный Хонин. И японцы, тем не менее, самый воспитанный народ в мире.
Хонин был не только умный, но и образованный и постоянно обнаруживал свои знания, однако не нравился девчонкам, потому что его лицо было покрыто юношескими вулканическими прыщами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71