Вуншгетрей пропускал ее жалобы мимо ушей. Он не успевал даже прочесть газету.
Из округа на его имя пришла телеграмма: «Товарищу Вупшге-рею. Просим разобраться». Далее шла ссылка на газетную статью, которой Вуншгетрей еще не читал, и прилагалась копия письма Карла Крюгера.
Вуншгетрей прочел, как Фрида Симеон анонимно критикует Оле, и прочел возражение Крюгера. Да, чтение было не из приятных. Крюгер называл вещи своими именами: обещали корма—и не дали. Обещали экскаватор — и не дали. Забили недоросших уток. Хитростью навязали «Цветущему полю» импортных коров. «Надо честнее относиться к крестьянам. И не обманывать самих себя!»
Да, неприятно. А суть дела такова: Вуншгетрей не принял всерьез пожелание Оле. С чего это им вдруг до зарезу понадобился экскаватор? Все проекты с мергелем он счел очередной навязчивой идеей. Но подверг ли он проект Оле серьезному рассмотрению? Нет.
Вуншгетрей еще только обдумывал, какие из крюгеровских обвинений справедливы, а какие нет, как вдруг из округа пришла вторая телеграмма, и не просто телеграмма, а печатный циркуляр: «Немедленно сообщите, какие меры приняты в связи с допущенным падежом шведского скота!»
А что им сообщить? Гут нужно расследование. Для расследования потребуется время. И без самокритики туг никак не обойтись. Пятно на репутации! Как раз когда Вуншгетрей так хотел вырваться вперед. Он уже втайне мечтал о жирных заголовках: «Майбергский пример! Инициатива помогает устранить затруднения с кормами!»
Может, он слишком многого захотел? Неужели ему так и не удастся на своем веку послужить блестящим примером? Очень уж мало солнечных лучей озаряло его жизненный путь.
Вуншгетрей и Крюгер расхаживают по блекло-красному половику. Секретарь бледен, непроизвольная усмешка кривит его лицо. Крюгер поджарый и цепкий, ноги у него кривые, а широкие штанины схвачены зажимами.
— Ты ведь обещал корма.
— Сперва их нам посулили. Потом нас обделили.
-— Л мы почему об этом не знаем? Разве в деревне коммунисты второго сорта?
Вуншгетрей молчит. С какого-то времени он начал справедливее расценивать своего Крюгера и ошибки, в которых того упрекали. Л метод Крюгера советоваться со специалистами даже признак полезным. И откровенно сообщил ему об этом.
Крюгер тогда не выказал ни малейшего злорадства, но и не впал в чувствительность.
— Хорошо, мой мальчик, лишь бы ты учился. А что теперь? Вымученная улыбка Вуншгетрея.
— Ты поставь себя на мое место!
— Оле и так все время это делает. Он из сил выбивается, чтобы одолеть затруднения с кормами.
В дверях секретарша:
— Вас срочно хочет видеть товарищ Краусхар. Краусхар, не дожидаясь приглашения, входит в кабинет.
Увидев Крюгера, с разбегу останавливается.
— Ну, что?
Краусхар начинает что-то шептать на ухо секретарю. Последние сведения: в Блюменау три крестьянина подали заявление о выходе из кооператива.
— И как раз перед воскресеньем. Никуда не годится.
У Вуншгетрей почва уходи из-под ног. Он гаркает на Крюгера: — Вы что там вытворяете? Крюгер сохраняет невозмутимое, почти железное спокойствие.
— Мы вытворяем? А не другой ли кто? Как нам, спрашивается, вербовать новых членов, когда коровы поют псалмы с голодухи?
Краусхар торопливо роется в бумагах.
— Оле как председатель нас больше не устраивает. Один вполне достойный крестьянин из Блюменау, член партии, готов вступить в «Цветущее поле» при условии, что Оле Бинкопа снимут с поста. По-моему, это все объясняет.
— Кто он такой?
— Буллерт, квалифицированный скотник, длЯ вас просто находка.
От крюгеровского хохота дрожат стены. Вуншгетрей растерянно:
— Кто дал эти сведения?
— Товарищ Симеон, государственная власть на селе. Секретарь вспоминает черную тетрадь Фриды и внезапно
чувствует себя одиноким. Беспредельно одиноким. На том месте, где стоял Карл Крюгер, стоит теперь его совесть.
«Ты еще помнишь?» — спрашивает совесть.
Вуншгетрей опускает глаза в пол.
«Отвечай!» — настаивает совесть.
Вуншгетрей мямлит:
«Это было в те времена... Я многому научился».
— А ты уверен?
Вуншгетрей кивает и снова поднимает глаза: там стоит Карл Крюгер. Это спросил Карл Крюгер.
Молчание. Краусхар ждет решения. А секретарь подходит к окну, смотрит на улицу и вдруг так резко поворачивается лицом к своим собеседникам, что Краусхар вздрагивает.
— Я должен убедиться... Товарищ Симеон... Не знаю, не таю... Я не уверен.
Итак, вместо твердых указаний Краусхар получает от секретаря смутное сомнение в пригодности Фриды Симеон. Нельзя с казать, что он огорчен таким исходом дела.
Фрида выслушала все, что мог ей сообщить Краусхар. Она была желта, как лимон, и высокомерно улыбалась. Ничего, секретарь райкома скоро поймет, чего стоит Фрида. Она пошла с козырей — выложила на стол копию письма Аннгрет. Рука ее при этом даже не дрогнула.
— Хватит с тебя?
Краусхар прочитал. Фрида заверила копию собственноручной подписью и скрепила печатью. Краусхар остолбенел от удивления. Значит, Вуншгетрей был не прав, когда выразил сомнение по поводу Фриды Симеон. А жаль.
Фрида решает действовать на собственный страх и риск. Пробил великий час торжества ее бдительности и всех сопутствующих добродетелей. Представился случай, Фрида подсовывает Краусхару какую-то бумагу:
— Подпиши. Краусхар мнется:
— А не надо ли сперва заслушать мнение членов кооператива?
— Да что ты от них услышишь, заячья душа! Если воскресенье провалится, отвечать тебе, а не им!
Краусхар подписывает решение об отставке председателя Оле.
Симеон отправилась в контору. Оле созвал там правление кооператива. На повестке дня вопрос о покупке экскаватора.
Бухгалтер Бойхлер покачивается, силясь высказать недоверие. Живот у него колышется. Речь как-никак идет о деньгах.
— Ас этой землековырялкой ладно получится? — спрашивает Эмма.
Оле с ангельской убежденностью:
— Ладно, еще бы не ладно!
— А если не получится, у вас с Мертке тоже ничего не будет.
— Че... че... чего с Мертке? — заикается Оле.
— Ты думаешь, старый черт, мы слепые?
Получилось вроде помолвки. У Мертке уши так и пылают. Карандаш выскальзывает из рук. Мертке лезет за ним под стол и заодно пожимает жилистую руку Оле.
Те же и Фрида со своим желчным лицом. Она пытается выглядеть воплощением партийной совести.
— О чем беседуем, товарищи?
— Оле предлагает купить землеройку. Надеюсь, это не противоречит партийному курсу?
— Оле больше не председатель. Крюгер смеется:
— Это у тебя называется демократия?
Фрида достает из портфеля бумагу, подписанную Краусхаром. Крюгер прочел и передал Оле. Оле прочел и задумался. Симеон сурово, но с плохо скрытым торжеством:
— Ну, что скажешь?
— Некогда мне говорить! — Оле надевает свою кожаную фуражку и уходит.
Хлопает дверь. В комнате тишина. Ее нарушает вздох Бойхлера. Вздох означает, что с расходами на покупку экскаватора, слава богу, можно повременить.
Оле стоит посреди двора. Что они там снова затеяли? Не скрывается ли за этой белибердой, на разбор которой уйдет так много времени, сам секретарь? Впоследствии все выяснится, но думать о покупке экскаватора в ближайшее время нечего.
Пронизывая плотные осенние облака, летит к югу косяк диких гусей. «Га-га-га». Крик вожака манит Оле, как в далекие дни пастушества. Мечты без дела подобны пустоцветам. Нельзя терять время.
В конторе Крюгер пытается вразумительно поговорить с Фридой:
— Как это все получилось? Почему нас обошли?
— Ты всегда покрывал Оле. Наверно, не без причины. Не ты ли распродавал капиталистам наших лошадей?
Крюгер на мгновение лишается дара речи, но Франц Буммель уже тут как тут. Они говорят о его питомцах, которые были проданы в Данию. Он шипит:,
— Глотку тебе перегрызть, что ли? Справься в бюро по продаже. Все оформлено. За этих лошадок наше государство получило датскую валюту.
Мертке предлагает Фриде сесть. Фрида отказывается. Мертке хватает ее за руку:
— Не будь такой непримиримой! Я ручаюсь за Оле. Фрида отдергивает руку, словно от прикосновения какой-то нечисти.
— Не вам бы, милочка, говорить об этом. Тогда вступает Эмма-малявка:
— А против меня тебе нечего сказать? Мои ноги соответствуют партийной мерке?
Фрида с улыбкой превосходства:
— Что я знаю, того никто не знает.— И удаляется.
Вуншгетрей не мог письменно сообщить свою точку зрения, как того требовал окружной комитет, он не мог доложить о допущенном. От Крюгера он знал: не из упрямства или своеволия погубил Оле импортных коров. Оле вообще здесь ни при чем. А кто при чем? Сбежавший Тимпе? Вуншгетрею очень и очень не хотелось бы представлять случившееся как акт саботажа. Это, конечно, просто, но далеко от истины. Даже Тимпе не для собственного развлечения кормил шведок силосом. Да, он не выполнил распоряжения председателя, это точно, но и он берег дефицитные концентраты для продуктивного стада. Он заботился о молоке. А заботиться о молоке — не грех, поскольку это соответствует призыву государства.
Ах, как все запутано и противоречиво. О таком можно говорить только при личной встрече.
Вуншгетрей переночевал в окружном центре. А с утра пораньше — точь-в-точь как Оле неделю назад—отправился на поиски экскаватора для Блюменау. Может быть, затея с мергелем действительно поможет им преодолеть кормовые затруднения? Трезвый и рассудительный Крюгер навряд ли стал бы ратовать за воздушные замки.
Районному секретарю не пришлось, как Оле, открывать и, ничего не добившись, закрывать столько дверей. И ездить в Тюрингию тоже не понадобилось. Ему сразу же пообещали одноковшовый экскаватор, который можно будет смонтировать на плавучем основании — на понтоне, к примеру.
Садясь в машину, чтобы ехать домой, секретарь удовлетворенно улыбался. И только шрам был повинен в том, что эта улыбка могла кому-нибудь показаться презрительной усмешкой. Сейчас он убедит Оле, что он-то его понял. Может, ему даже удастся вызвать улыбку на лице этого упрямца, когда по деревне загрохочет экскаватор.
Зима отступает еще раз, словно готовясь к прыжку. Солнце тужится изо всех своих стариковских сил.
Люди в «Цветущем поле» встревожены: исчез Оле.
Наступает вечер. Оле не возвращается. Друзья и соратники собираются на птицеферме. Неужели Мертке ничего не знает?
— Не будь дурочкой, дитя и товарищ, не скрывай от нас ничего из-за любви к нему!
Мертке не прерывает работы. Она знает только одно:
— Оле не может поступить несправедливо.
— Да не об этом речь! А что, если с ним самим обошлись несправедливо?..
Оле до бедер ушел в рыбацкие сапоги. Укрывшись за ивняком, что между Коровьим и Телячьим озерами, он роет заболоченную землю. Оле копает, скребет, как гном, и пышет злостью, но все же он не подавлен и не придавлен. Он похож на первобытного человека, добывающего огонь.
Его отстранили от занимаемой должности. Но отстранить его может лишь тот, кто убьет его. Старинная песня вспоминается Оле, и он с вызовом запевает ее. Проходит день, и ночь, и еще день. Оле нет как нет. Мертке начинает тревожиться. И утешения матушки Нитнагель ей не помогают. В коровнике ее встречает Ян Буллерт.
— Вы свободны, барышня! Пришла смена.
Буллерт задерживает ее руку в своих: дойка — неподходящее занятие для таких ручек.
Шуточки Буллерта пугают Мертке. Ей не до смеха. Трудно ей смотреть, как хозяйничает Буллерт среди шведских коров. Повадки у него такие, словно это стадо изготовлено по его заказу.
Вечер. Подмораживает. Мертке надевает пальто, оставшееся от школьных времен. И, дрожа, выходит из дому.
Уже целый час ищет она Оле. Время от времени останавливается и окликает мужа. Ответа нет. Только дикий селезень отзывается с Ласточкина ручья: «Оле, ах, Оле!»
Мертке видит, как поблескивает сквозь редкий кустарник Коровье озеро. Только не туда! На что была похожа Аннгрет, когда ее нашли! Растекается ли человек после смерти? Должно быть, так. Лишь дела его остаются, как следы на земле.
Вот она стоит перед открытым коровником. Здесь расцветало ее великое лето: три тысячи уток! Это и есть ее дело?
Мертке вспоминает про Фриду Симеон. «Человек может ошибиться. Жизнь не ошибается. А партия следует за жизнью». Так однажды сказал Оле. Неужели Фрида — это и есть жизнь?
Исчезновение Оле тревожит Крюгера больше, чем он это показывает. Крюгер без устали, чердак за чердаком, обшаривает кооперативные строения, вечером он — случайно, разумеется,— заглядывает в открытый коровник, потом ходит и ходит вокруг озера.
— Ты ведь не опозоришь меня, дружище!
Но тревога все-таки прорывается наружу. Он говорит с активом. По виду даже и не собрание — они просто, как бы невзначай, рассаживаются на телеге в кооперативном дворе.
— Мы должны его искать.
Эмме сама мысль, что Оле мог что-нибудь с собой сделать, кажется нелепой.
— Искать этого старого осла? Если он хоть чему-нибудь научился у Антона, то уже давно сидит у окружного секретаря.
Герман Вейхельт творит молитву:
— Отец наш небесный, что с нами будет без твоего заместителя!
С улицы доносится лязг и грохот, будто в село въехал тяжелый танк. Активистам приходится не высказывать, а выкрикивать свое мнение.
— Судьба часто преследует самых лучших! — орет Адам Нитнагель.
— Сам ты судьба!—орет в ответ Эмма.— Голова седая, а ума ни на грош! И когда только ты станешь коммунистом?
На улице все стихает. В воротах появляется Вуншгетрей. Уж не решил ли он сесть в танк и с бою взять Блюменау, неподатливую деревню между лесом и озерами. Нет, товарищи, что вы! На грузовике с негабаритным прицепом Вуншгетрей привез экскаватор.
— Где же ваш Оле? Молчание.
Но Вуншгетрей продолжает улыбаться. Еще никто ни разу не видел на его лице столь широкой улыбки.
— Я вам экскаватор привез. Где Оле?
— Сняли его.
— Кто снял? Крюгер устало вздыхает.
— А не ты ли, мой мальчик?
Через десять минут Вуншгетрей и Крюгер уже в правлении. Симеон изливает на секретаря все наличные запасы дружелюбия. На сей раз из его попытки не замечать ее ничего не выйдет. И она это знает. Можно начинать разговор на высшем уровне.
Вуншгетрей, задыхаясь:
— Что ты делаешь? Фрида частит свою молитву:
— Подготовительные работы к воскресенью ведутся с необходимым размахом... трудности устранены... намечаются первые предвестники успеха... Буллерт уже подал заявление в кооператив...
Вуншгетрей грохает кулаком по столу. Звякает крышка чернильницы.
— Что ты делаешь с Оле? Фрида невозмутимо:
— Снят с работы.
— Как это тебя угораздило?
— Морально неустойчив.
— А мне не доложили?
— Дело не терпело отлагательств. Товарищ Краусхар в курсе. Секретаря трясет. Куда делась его неизменная усмешка?
Симеон закуривает сигарету и вынимает из небольшого сейфа письмо Аннгрет.
Оба—Крюгер и Вуншгетрей — читают. Уголки губ у Крюгера подергиваются.
— Ты знала Аннгрет?
— Знала.
— И ты поверила этой писанине? Направленной против нашего товарища Оле...
— А откуда ты знаешь, что Оле до сих пор наш товарищ? Что он не махнул кой-куда подальше?
Крюгер ей не отвечает. В ней говорит злобное недоверие, мстительность, дурь и еще невесть что...
Молчание, долгое молчание. Фрида затягивается, выпускает дым. Кто этот Крюгер? Пенсионер! А Вуншгетрей сумеет оценить ее бдительность.
Но вдруг районный секретарь произносит фразу, которой она не ожидала, никогда, никоим образом. Он говорит печально:
— Ничему ты не научилась... абсолютно ничему.
Фрида бессильно опускается на стул. Товарищи, она виновата или мы все? Как это говорили про Антона Дюрра? Не по сердцу ему были дрессированные люди. Он воспринимал их как печальную деформацию высшего, что есть на земле.
Мертке добежала до мергельных лугов. В тумане перед ней встает черный холм. Свежая земля. Земля, пахнущая мохом и тиной. Чей-то хрип пробивается сквозь туман. Мертке вся дрожит. Ей страшно, она бросается на рыбацкую тропку. Теперь она может заглянуть за холм. Там на подстилке из камыша лежит человек.
— Оле!
Мертке хочет разбудить пышущего жаром Оле и тихонько дергает его за ухо. Он со стоном поворачивается.
— Уж не слепа ли ты, девушка? Видишь, как время посеребрило мои волосы?
Мертке мчится за помощью в село.
Отчего это все бегут на мергельные луга? Запрягают телеги, катят вагонетки. Музыка, крики «ура». Оле хочет к ним: это празднуют его победу. Но он не может сдвинуться с места. Он пустил корни. Он стал деревом.
Тракторы ползут по лугам. Люди рассыпают мергель. Исчезает кислица, исчезают камыши. Стеной встает клевер, люцерна, просянка. Тучные коровы, как пестрые холмы, по самое вымя стоят в высокой траве.
— Вот видите! — кричит Оле.
Но никто его не понимает. Голос его—шелест и шорох.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Из округа на его имя пришла телеграмма: «Товарищу Вупшге-рею. Просим разобраться». Далее шла ссылка на газетную статью, которой Вуншгетрей еще не читал, и прилагалась копия письма Карла Крюгера.
Вуншгетрей прочел, как Фрида Симеон анонимно критикует Оле, и прочел возражение Крюгера. Да, чтение было не из приятных. Крюгер называл вещи своими именами: обещали корма—и не дали. Обещали экскаватор — и не дали. Забили недоросших уток. Хитростью навязали «Цветущему полю» импортных коров. «Надо честнее относиться к крестьянам. И не обманывать самих себя!»
Да, неприятно. А суть дела такова: Вуншгетрей не принял всерьез пожелание Оле. С чего это им вдруг до зарезу понадобился экскаватор? Все проекты с мергелем он счел очередной навязчивой идеей. Но подверг ли он проект Оле серьезному рассмотрению? Нет.
Вуншгетрей еще только обдумывал, какие из крюгеровских обвинений справедливы, а какие нет, как вдруг из округа пришла вторая телеграмма, и не просто телеграмма, а печатный циркуляр: «Немедленно сообщите, какие меры приняты в связи с допущенным падежом шведского скота!»
А что им сообщить? Гут нужно расследование. Для расследования потребуется время. И без самокритики туг никак не обойтись. Пятно на репутации! Как раз когда Вуншгетрей так хотел вырваться вперед. Он уже втайне мечтал о жирных заголовках: «Майбергский пример! Инициатива помогает устранить затруднения с кормами!»
Может, он слишком многого захотел? Неужели ему так и не удастся на своем веку послужить блестящим примером? Очень уж мало солнечных лучей озаряло его жизненный путь.
Вуншгетрей и Крюгер расхаживают по блекло-красному половику. Секретарь бледен, непроизвольная усмешка кривит его лицо. Крюгер поджарый и цепкий, ноги у него кривые, а широкие штанины схвачены зажимами.
— Ты ведь обещал корма.
— Сперва их нам посулили. Потом нас обделили.
-— Л мы почему об этом не знаем? Разве в деревне коммунисты второго сорта?
Вуншгетрей молчит. С какого-то времени он начал справедливее расценивать своего Крюгера и ошибки, в которых того упрекали. Л метод Крюгера советоваться со специалистами даже признак полезным. И откровенно сообщил ему об этом.
Крюгер тогда не выказал ни малейшего злорадства, но и не впал в чувствительность.
— Хорошо, мой мальчик, лишь бы ты учился. А что теперь? Вымученная улыбка Вуншгетрея.
— Ты поставь себя на мое место!
— Оле и так все время это делает. Он из сил выбивается, чтобы одолеть затруднения с кормами.
В дверях секретарша:
— Вас срочно хочет видеть товарищ Краусхар. Краусхар, не дожидаясь приглашения, входит в кабинет.
Увидев Крюгера, с разбегу останавливается.
— Ну, что?
Краусхар начинает что-то шептать на ухо секретарю. Последние сведения: в Блюменау три крестьянина подали заявление о выходе из кооператива.
— И как раз перед воскресеньем. Никуда не годится.
У Вуншгетрей почва уходи из-под ног. Он гаркает на Крюгера: — Вы что там вытворяете? Крюгер сохраняет невозмутимое, почти железное спокойствие.
— Мы вытворяем? А не другой ли кто? Как нам, спрашивается, вербовать новых членов, когда коровы поют псалмы с голодухи?
Краусхар торопливо роется в бумагах.
— Оле как председатель нас больше не устраивает. Один вполне достойный крестьянин из Блюменау, член партии, готов вступить в «Цветущее поле» при условии, что Оле Бинкопа снимут с поста. По-моему, это все объясняет.
— Кто он такой?
— Буллерт, квалифицированный скотник, длЯ вас просто находка.
От крюгеровского хохота дрожат стены. Вуншгетрей растерянно:
— Кто дал эти сведения?
— Товарищ Симеон, государственная власть на селе. Секретарь вспоминает черную тетрадь Фриды и внезапно
чувствует себя одиноким. Беспредельно одиноким. На том месте, где стоял Карл Крюгер, стоит теперь его совесть.
«Ты еще помнишь?» — спрашивает совесть.
Вуншгетрей опускает глаза в пол.
«Отвечай!» — настаивает совесть.
Вуншгетрей мямлит:
«Это было в те времена... Я многому научился».
— А ты уверен?
Вуншгетрей кивает и снова поднимает глаза: там стоит Карл Крюгер. Это спросил Карл Крюгер.
Молчание. Краусхар ждет решения. А секретарь подходит к окну, смотрит на улицу и вдруг так резко поворачивается лицом к своим собеседникам, что Краусхар вздрагивает.
— Я должен убедиться... Товарищ Симеон... Не знаю, не таю... Я не уверен.
Итак, вместо твердых указаний Краусхар получает от секретаря смутное сомнение в пригодности Фриды Симеон. Нельзя с казать, что он огорчен таким исходом дела.
Фрида выслушала все, что мог ей сообщить Краусхар. Она была желта, как лимон, и высокомерно улыбалась. Ничего, секретарь райкома скоро поймет, чего стоит Фрида. Она пошла с козырей — выложила на стол копию письма Аннгрет. Рука ее при этом даже не дрогнула.
— Хватит с тебя?
Краусхар прочитал. Фрида заверила копию собственноручной подписью и скрепила печатью. Краусхар остолбенел от удивления. Значит, Вуншгетрей был не прав, когда выразил сомнение по поводу Фриды Симеон. А жаль.
Фрида решает действовать на собственный страх и риск. Пробил великий час торжества ее бдительности и всех сопутствующих добродетелей. Представился случай, Фрида подсовывает Краусхару какую-то бумагу:
— Подпиши. Краусхар мнется:
— А не надо ли сперва заслушать мнение членов кооператива?
— Да что ты от них услышишь, заячья душа! Если воскресенье провалится, отвечать тебе, а не им!
Краусхар подписывает решение об отставке председателя Оле.
Симеон отправилась в контору. Оле созвал там правление кооператива. На повестке дня вопрос о покупке экскаватора.
Бухгалтер Бойхлер покачивается, силясь высказать недоверие. Живот у него колышется. Речь как-никак идет о деньгах.
— Ас этой землековырялкой ладно получится? — спрашивает Эмма.
Оле с ангельской убежденностью:
— Ладно, еще бы не ладно!
— А если не получится, у вас с Мертке тоже ничего не будет.
— Че... че... чего с Мертке? — заикается Оле.
— Ты думаешь, старый черт, мы слепые?
Получилось вроде помолвки. У Мертке уши так и пылают. Карандаш выскальзывает из рук. Мертке лезет за ним под стол и заодно пожимает жилистую руку Оле.
Те же и Фрида со своим желчным лицом. Она пытается выглядеть воплощением партийной совести.
— О чем беседуем, товарищи?
— Оле предлагает купить землеройку. Надеюсь, это не противоречит партийному курсу?
— Оле больше не председатель. Крюгер смеется:
— Это у тебя называется демократия?
Фрида достает из портфеля бумагу, подписанную Краусхаром. Крюгер прочел и передал Оле. Оле прочел и задумался. Симеон сурово, но с плохо скрытым торжеством:
— Ну, что скажешь?
— Некогда мне говорить! — Оле надевает свою кожаную фуражку и уходит.
Хлопает дверь. В комнате тишина. Ее нарушает вздох Бойхлера. Вздох означает, что с расходами на покупку экскаватора, слава богу, можно повременить.
Оле стоит посреди двора. Что они там снова затеяли? Не скрывается ли за этой белибердой, на разбор которой уйдет так много времени, сам секретарь? Впоследствии все выяснится, но думать о покупке экскаватора в ближайшее время нечего.
Пронизывая плотные осенние облака, летит к югу косяк диких гусей. «Га-га-га». Крик вожака манит Оле, как в далекие дни пастушества. Мечты без дела подобны пустоцветам. Нельзя терять время.
В конторе Крюгер пытается вразумительно поговорить с Фридой:
— Как это все получилось? Почему нас обошли?
— Ты всегда покрывал Оле. Наверно, не без причины. Не ты ли распродавал капиталистам наших лошадей?
Крюгер на мгновение лишается дара речи, но Франц Буммель уже тут как тут. Они говорят о его питомцах, которые были проданы в Данию. Он шипит:,
— Глотку тебе перегрызть, что ли? Справься в бюро по продаже. Все оформлено. За этих лошадок наше государство получило датскую валюту.
Мертке предлагает Фриде сесть. Фрида отказывается. Мертке хватает ее за руку:
— Не будь такой непримиримой! Я ручаюсь за Оле. Фрида отдергивает руку, словно от прикосновения какой-то нечисти.
— Не вам бы, милочка, говорить об этом. Тогда вступает Эмма-малявка:
— А против меня тебе нечего сказать? Мои ноги соответствуют партийной мерке?
Фрида с улыбкой превосходства:
— Что я знаю, того никто не знает.— И удаляется.
Вуншгетрей не мог письменно сообщить свою точку зрения, как того требовал окружной комитет, он не мог доложить о допущенном. От Крюгера он знал: не из упрямства или своеволия погубил Оле импортных коров. Оле вообще здесь ни при чем. А кто при чем? Сбежавший Тимпе? Вуншгетрею очень и очень не хотелось бы представлять случившееся как акт саботажа. Это, конечно, просто, но далеко от истины. Даже Тимпе не для собственного развлечения кормил шведок силосом. Да, он не выполнил распоряжения председателя, это точно, но и он берег дефицитные концентраты для продуктивного стада. Он заботился о молоке. А заботиться о молоке — не грех, поскольку это соответствует призыву государства.
Ах, как все запутано и противоречиво. О таком можно говорить только при личной встрече.
Вуншгетрей переночевал в окружном центре. А с утра пораньше — точь-в-точь как Оле неделю назад—отправился на поиски экскаватора для Блюменау. Может быть, затея с мергелем действительно поможет им преодолеть кормовые затруднения? Трезвый и рассудительный Крюгер навряд ли стал бы ратовать за воздушные замки.
Районному секретарю не пришлось, как Оле, открывать и, ничего не добившись, закрывать столько дверей. И ездить в Тюрингию тоже не понадобилось. Ему сразу же пообещали одноковшовый экскаватор, который можно будет смонтировать на плавучем основании — на понтоне, к примеру.
Садясь в машину, чтобы ехать домой, секретарь удовлетворенно улыбался. И только шрам был повинен в том, что эта улыбка могла кому-нибудь показаться презрительной усмешкой. Сейчас он убедит Оле, что он-то его понял. Может, ему даже удастся вызвать улыбку на лице этого упрямца, когда по деревне загрохочет экскаватор.
Зима отступает еще раз, словно готовясь к прыжку. Солнце тужится изо всех своих стариковских сил.
Люди в «Цветущем поле» встревожены: исчез Оле.
Наступает вечер. Оле не возвращается. Друзья и соратники собираются на птицеферме. Неужели Мертке ничего не знает?
— Не будь дурочкой, дитя и товарищ, не скрывай от нас ничего из-за любви к нему!
Мертке не прерывает работы. Она знает только одно:
— Оле не может поступить несправедливо.
— Да не об этом речь! А что, если с ним самим обошлись несправедливо?..
Оле до бедер ушел в рыбацкие сапоги. Укрывшись за ивняком, что между Коровьим и Телячьим озерами, он роет заболоченную землю. Оле копает, скребет, как гном, и пышет злостью, но все же он не подавлен и не придавлен. Он похож на первобытного человека, добывающего огонь.
Его отстранили от занимаемой должности. Но отстранить его может лишь тот, кто убьет его. Старинная песня вспоминается Оле, и он с вызовом запевает ее. Проходит день, и ночь, и еще день. Оле нет как нет. Мертке начинает тревожиться. И утешения матушки Нитнагель ей не помогают. В коровнике ее встречает Ян Буллерт.
— Вы свободны, барышня! Пришла смена.
Буллерт задерживает ее руку в своих: дойка — неподходящее занятие для таких ручек.
Шуточки Буллерта пугают Мертке. Ей не до смеха. Трудно ей смотреть, как хозяйничает Буллерт среди шведских коров. Повадки у него такие, словно это стадо изготовлено по его заказу.
Вечер. Подмораживает. Мертке надевает пальто, оставшееся от школьных времен. И, дрожа, выходит из дому.
Уже целый час ищет она Оле. Время от времени останавливается и окликает мужа. Ответа нет. Только дикий селезень отзывается с Ласточкина ручья: «Оле, ах, Оле!»
Мертке видит, как поблескивает сквозь редкий кустарник Коровье озеро. Только не туда! На что была похожа Аннгрет, когда ее нашли! Растекается ли человек после смерти? Должно быть, так. Лишь дела его остаются, как следы на земле.
Вот она стоит перед открытым коровником. Здесь расцветало ее великое лето: три тысячи уток! Это и есть ее дело?
Мертке вспоминает про Фриду Симеон. «Человек может ошибиться. Жизнь не ошибается. А партия следует за жизнью». Так однажды сказал Оле. Неужели Фрида — это и есть жизнь?
Исчезновение Оле тревожит Крюгера больше, чем он это показывает. Крюгер без устали, чердак за чердаком, обшаривает кооперативные строения, вечером он — случайно, разумеется,— заглядывает в открытый коровник, потом ходит и ходит вокруг озера.
— Ты ведь не опозоришь меня, дружище!
Но тревога все-таки прорывается наружу. Он говорит с активом. По виду даже и не собрание — они просто, как бы невзначай, рассаживаются на телеге в кооперативном дворе.
— Мы должны его искать.
Эмме сама мысль, что Оле мог что-нибудь с собой сделать, кажется нелепой.
— Искать этого старого осла? Если он хоть чему-нибудь научился у Антона, то уже давно сидит у окружного секретаря.
Герман Вейхельт творит молитву:
— Отец наш небесный, что с нами будет без твоего заместителя!
С улицы доносится лязг и грохот, будто в село въехал тяжелый танк. Активистам приходится не высказывать, а выкрикивать свое мнение.
— Судьба часто преследует самых лучших! — орет Адам Нитнагель.
— Сам ты судьба!—орет в ответ Эмма.— Голова седая, а ума ни на грош! И когда только ты станешь коммунистом?
На улице все стихает. В воротах появляется Вуншгетрей. Уж не решил ли он сесть в танк и с бою взять Блюменау, неподатливую деревню между лесом и озерами. Нет, товарищи, что вы! На грузовике с негабаритным прицепом Вуншгетрей привез экскаватор.
— Где же ваш Оле? Молчание.
Но Вуншгетрей продолжает улыбаться. Еще никто ни разу не видел на его лице столь широкой улыбки.
— Я вам экскаватор привез. Где Оле?
— Сняли его.
— Кто снял? Крюгер устало вздыхает.
— А не ты ли, мой мальчик?
Через десять минут Вуншгетрей и Крюгер уже в правлении. Симеон изливает на секретаря все наличные запасы дружелюбия. На сей раз из его попытки не замечать ее ничего не выйдет. И она это знает. Можно начинать разговор на высшем уровне.
Вуншгетрей, задыхаясь:
— Что ты делаешь? Фрида частит свою молитву:
— Подготовительные работы к воскресенью ведутся с необходимым размахом... трудности устранены... намечаются первые предвестники успеха... Буллерт уже подал заявление в кооператив...
Вуншгетрей грохает кулаком по столу. Звякает крышка чернильницы.
— Что ты делаешь с Оле? Фрида невозмутимо:
— Снят с работы.
— Как это тебя угораздило?
— Морально неустойчив.
— А мне не доложили?
— Дело не терпело отлагательств. Товарищ Краусхар в курсе. Секретаря трясет. Куда делась его неизменная усмешка?
Симеон закуривает сигарету и вынимает из небольшого сейфа письмо Аннгрет.
Оба—Крюгер и Вуншгетрей — читают. Уголки губ у Крюгера подергиваются.
— Ты знала Аннгрет?
— Знала.
— И ты поверила этой писанине? Направленной против нашего товарища Оле...
— А откуда ты знаешь, что Оле до сих пор наш товарищ? Что он не махнул кой-куда подальше?
Крюгер ей не отвечает. В ней говорит злобное недоверие, мстительность, дурь и еще невесть что...
Молчание, долгое молчание. Фрида затягивается, выпускает дым. Кто этот Крюгер? Пенсионер! А Вуншгетрей сумеет оценить ее бдительность.
Но вдруг районный секретарь произносит фразу, которой она не ожидала, никогда, никоим образом. Он говорит печально:
— Ничему ты не научилась... абсолютно ничему.
Фрида бессильно опускается на стул. Товарищи, она виновата или мы все? Как это говорили про Антона Дюрра? Не по сердцу ему были дрессированные люди. Он воспринимал их как печальную деформацию высшего, что есть на земле.
Мертке добежала до мергельных лугов. В тумане перед ней встает черный холм. Свежая земля. Земля, пахнущая мохом и тиной. Чей-то хрип пробивается сквозь туман. Мертке вся дрожит. Ей страшно, она бросается на рыбацкую тропку. Теперь она может заглянуть за холм. Там на подстилке из камыша лежит человек.
— Оле!
Мертке хочет разбудить пышущего жаром Оле и тихонько дергает его за ухо. Он со стоном поворачивается.
— Уж не слепа ли ты, девушка? Видишь, как время посеребрило мои волосы?
Мертке мчится за помощью в село.
Отчего это все бегут на мергельные луга? Запрягают телеги, катят вагонетки. Музыка, крики «ура». Оле хочет к ним: это празднуют его победу. Но он не может сдвинуться с места. Он пустил корни. Он стал деревом.
Тракторы ползут по лугам. Люди рассыпают мергель. Исчезает кислица, исчезают камыши. Стеной встает клевер, люцерна, просянка. Тучные коровы, как пестрые холмы, по самое вымя стоят в высокой траве.
— Вот видите! — кричит Оле.
Но никто его не понимает. Голос его—шелест и шорох.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41