Хозяйка молилась при каждом удобном случае, а Серно даже с лица спал. Частый испуг мешает кровообращению.
Однако в последние дни Серно веселее взирает на мир. Георг Шабер чувствует, как свежий ветер снова надувает паруса его постоянного клиента. По обычаю, Шабер бреет толстяка дважды. Толстыми, будто сардельки, пальцами Серно выискивает отдельные волоски на своем обрюзгшем лице. Приходится намыливать и брить по третьему разу. А Серно тем временем сидит под белой простынкой, что твой король в мантии, да курит черную сигару. И табак ЛАЯ ЭТОЙ сигары навряд ли взращен на восточных полях.
— Пепельницу!
Шаберша немедленно приносит чистое блюдечко.
Последним заявляется в парикмахерскую Оле Бинкоп. Поздоровавшись, садится, берет районную газету и начинает читать. Сегодня он читает ее уже вторично. Это подвиг. А все потому, что Оле не хочет разговаривать с Серно. Тишина. Георгу Шаберу чудится, что он слышит, как паук тянет свою паутину.
Наконец Серно выбрит и острижен на славу. Шабер смахивает щеткой волосы с его воротника и плеч. Серно встряхивается, совсем как бульдог, у которого по-выловили блох. И вперяет пристальный взгляд в читающего Оле. Оле чувствует этот взгляд.
— Ну, чего?
Серно высылает Шабера.
— Смотри, не опоросились бы твои свинки.
Серно и Оле теперь одни. Мимо окна громыхает телега. Серно облачается в надменное молчание. Наконец Оле это надоедает.
— Ну, хочешь вступить?
Булькающий хохот Серно заполняет маленькое помещение. Паук приостанавливает работу. Чтоб Серно вступил в кооператив?! Вот был бы номер, а? Нет, пусть лучше Оле уйдет из кооператива. Серно от души ему это советует. Разве Оле сам не видит, как у него все складывается? Уток отобрали. Коров навязали. Кормов не дают. А дальше будет еще хуже. Просто душа болит за бедного Оле. Зачем ему нужно, чтобы им помыкали? Серно переходит на шепот:
— Скажу тебе как крестьянин крестьянину — за океаном не дремлют. Положение скоро изменится. Сведения из верного источника.
Оле насмешливо:
— Знаю я этот источник. Он стоит у тебя на комоде. Серно возмущенно:
— А я не слушаю политических сплетен. Нет, мне явился ангел, ей-богу, ангел.
— Ангел? Пусть доложит о своем прибытии.
— Смейся, смейся. Ты еще не знаешь, как грозны ангелы. Ты еще вытаращишь глаза.
Вот он, праздник урожая. Ради этого дня все заботы свалены в кучу и засунуты в дальний угол.
Побудку должны возвестить флейты и трубы. На этом пункте торжественной программы настаивает Фрида Симеон. А Зигель полагает, что в этом есть что-то от казармы. И на свой страх и риск вычеркивает его. Теперь он водит из дома в дом поющих детей. «Вставайте, вы, сони, кукушка твердит», и еще: «Смотри, как солнышко встает!» Даже крестьян-единоличников почтили дети своим пением: «Мы в каждый дом приносим мир».
Герте Буллерт обидно, что бедные дети поют без аккомпанемента. И она со своим аккордеоном присоединяется к процессии, точнее говоря, к учителю Зигелю. Ее локоны до поры, до времени упакованы в алюминиевые трубочки. Они звякают под косынкой,
А Франц Буммель отмывает у себя во дворе повозку. Она попала к нему с бывшего двора Оле Бинкопа. Некая фрау Лингрет разъезжала на ней во время оно, когда Софи Буммель торчала дома, потому что ей не в чем было выйти на люди. Теперь у Софи Буммель три выходных платья, но мало случаев надевать их. Ну кто бы мог подумать! Усадьба Буммелей заметно изменилась за последние годы.
В нее наведывается добрый дух. Доброго духа привлекли арабские кобылы Буммеля. Имя его Карл Крюгер. Сердце Карла, бывшего кучера, до сих пор трепещет при виде красивой лошади.
Если позволяет время, Крюгер проводит у Буммелей все воскресенье. Два столь различных человека, как Буммель и Крюгер, совместно справляют воскресное конеслужение. Но, уходя, Крюгер непременно оставляет Буммелю какое-нибудь задание.
— Конечно, кони у тебя живут как в гостиной,— говорит Крюгер,— но вот... но вот крапива вокруг конюшни — это уж ни на что не похоже.
Буммель гордится дружбой секретаря партийной организации и старается доказать, что он достоин ее. Через неделю крапивы как не бывало. Карл и Франц сидят на скамеечке.
— Ну как, найдешь ты где кустик крапивы — хоть в очках, хоть без?
— Чего нет, того нет, вот только двор у тебя какой-то голый.— Неужто Буммель не знает, что где красивые лошади, там и цветы?
На другое воскресенье Буммель демонстрирует секретарю посадки роз, хризантем и ноготков перед конюшней.
Что ни неделя, то перемены на дворе у Буммеля. Двор и сад обнесены забором. Ворота украшены резными конскими головами. Головы здоровенные, будто у лошадей каменного века, но это не беда.
Теперь пожелания Крюгера касаются жилья. Человек, который выхаживает таких прекрасных коней, должен жить не хуже, чем его кони. Существуют же какие-то масштабы, одно зависит от другого.
Для начала заново обита кушетка старого барона, что стоит у Буммелей в горнице. Стулья, изъеденные червем, пущены на дрова. Может Буммель позволить себе это или нет? Он как-никак еще прошлым летом продал в Данию двух арабских кобылиц — так сказать, побочный доход. А деньги, вырученные за таких красоток, грешно продуть в карты.
К празднику урожая Крюгер с Буммелем добровольно взяли на себя обязательство: доставить в Блюменау поэта Ганса Гансена со станции Обердорф. Буммель смазывает все, что можно смазать. На лошадей надевает парадную сбрую. Красные и желтые султаны покачиваются на белоснежных головах.
Буммель и Крюгер распределяют обязанности. Первый будет
Но развлекать гостя. Ему случалось и прежде беседовать с высокими, даже высочайшими персонами. А Крюгер будет править. Если же разговор свернет на политику, он вмешается.
Поэт Ганс Гансен с виду человек как человек. Буммель разочарован: хоть бы галстук надел! Франц не слишком осведомлен о том, как надлежит одеваться поэту, едущему на село. Главное — это не галстук, а чемоданчик со стихами. Стихи не из тяжелых — Буммель двумя пальцами поднимает чемоданчик и закидывает его на багажник.
А Крюгер решил потешить свою душеньку: по старому кучерскому обычаю, он приветствует поэта, опустив кнут. Впрочем, поэта явно не занимают ни сам кучер, ни его кнут.
Лошади тронули. Буммелю хорошо знаком весь церемониал.
— Хорошо ли вы доехали, господин Гансен? Удобный ли был вагон?
Крюгер щелкает кнутом — тайный знак для Буммеля переменить тему.
— Нравятся ли вам, господин Гансен, наша повозка и наши лошади?
Тут только поэт замечает лошадей. Красавицы, ослепительной белизны. По-модному разукрашены и вообще, наверно, чистокровки, не так ли?
На этот вопрос Буммель может ответить наиподробнейшим образом:
— Арабские чистокровки, элита, от кобылы Вудье и жеребца Зарифа из Неджда.
Некоторое время все молчат. Первые желтые листья медленно падают с берез на лесную дорогу и рождают у поэта первый вопрос.
— Пожалуйста, спрашивайте!
На какое количество слушателей ему следует ориентироваться.
В зависимости от программы. Последний раз в пришло много народу, потому что выступал артист, который проглотил бутылку светильного газа и потом его поджигали.
Вот чего господин Гансен не умеет, того не умеет.
Крюгер щелкает кнутом.
Они галопом подъезжают к Блюменау. Песчаные облака клубятся за повозкой. У околицы повозку встречает фрау Штамм. 11 астматический звон церковного колокола. Звуки эти растекаются по долине, несутся на мергельные луга Оле, и тут у поэта рождается второй вопрос:
— Сколько человек в вашей парторганизации? Крюгер щелкает кнутом. Это и есть политика. Буммель
уступает ему место.
— Это наш секретарь кнутом щелкает. Поэт снимает шляпу и кланяется:
— Ты уж извини меня, товарищ секретарь.
На вечер поэзии в танцзал Готгельфа Мишера собирается довольно много народу. Еще бы, не каждый день увидишь живого поэта. Герман Вейхельт и несколько старух сидят, потупив очи долу, как на богослужении. Явился даже господин пастор с супругой. Они забиваются в самый темный уголок зала. Франц Буммель радехонек: народу собралось не меньше, чем на выступление фокусника.
Поэта Ганса Гансена не слишком волнует усиленный наплыв публики. Разве он не заслужил этого? Его поэтическую натуру обрамляют с одной стороны фрау Штамм и Мертке, с другой — Фрида Симеон и Зигель.
Час великого торжества для фрау Штамм. Вот она стоит— волосы зачесаны, как у мадонны, закрытое платье из китайского шелка,—стоит в гордом сознании своей почетной миссии; представить поэта восхищенной деревенской публике. Великое спасибо поэту, который, вняв ее робкому зову, предпринял поездку в деревенскую глушь.
Карлу Крюгеру страсть как хочется щелкнуть кнутом, да жаль, кнута нет.
Фрау Штамм распространяется о поэзии вообще и великолепных произведениях глубокоуважаемого гостя в частности.
— Поэзия — это искусство; там, где оно всего непонятнее, там оно глубже всего.
Учитель Зигель вскакивает с места:
— Невероятное заблуждение! Фрау Штамм не теряется:
— Есть, разумеется, произведения, в которых уже с первой строки знаешь, в какие низины литературы они тебя уводят. Стихоплетство. Незачем даже читать до конца.
Выкрик Зигеля:
— Я не о схематизме говорю, если вам угодно знать! Яростная дискуссия, прежде чем поэт успевает раскрыть рот.
К ней, конечно, подключается и Фрида Симеон;
— Хватит городить вздор! К порядку дня! Слово имеет товарищ поэт для зачтения своих тезисов.
У товарища поэта дрожат губы. Он сам произносит вступительное слово. Да, он написал множество стихотворений. О проблемах широкоизвестных и о проблемах малоизвестных, о человеке отдельно взятом и о человеке общественном, о природе и ее творениях, но для сегодняшней встречи он выбрал самые сельские из своих сельских стихов и надеется на благосклонное внимание слушателей.
Люди рассаживаются по местам. Лесничий Штамм — в первом ряду. Он еще не решил, как ему быть—восхищаться женой или жалеть ее.
Поэт проверяет, сидят ли очки у него на носу. Порядок. Очки находятся там, где положено. Он достает рукопись, откашливается, читает: «Сельское одиночество». Пауза, пока это всего лишь название. Поэт следит за реакцией зала. «Сельское одиночество» принимается с весьма сдержанным ободрением.
В многострочных стихах Ганса Гансена проплывают голубые небеса и зеленые луга, порой мелькнет шелестящее дерево, порода которого в стихах не уточняется. Все птицы поют мелодичными голосами, ни одна из них не ухает, ни одна не свиристит, и черные вороны на своих крыльях уносят в дальние страны печали прошлого.
Лесничий Штамм с этим не согласен. Вороны не перелетные птицы.
Не все слушают с одинаковым вниманием. Герман Вейхельт гладит задубевшими пальцами золотой крест на своем молитвеннике. Эмма Дюрр теребит букет астр. Букет предназначен ДЛЯ передачи поэту в конце вечера.
Мертке не сводит глаз с поэта. Оле пытается понять, о чем думает Мертке. Пастор опустил глаза и считает планки в паркете.
В стихах Ганса Гансена не обойдена вниманием сама идея сельскохозяйственного кооператива. Вырос на меже василек. Синеет василек, улыбается. Вышли на поле члены кооператива, распахали межу. И погиб василек. Но не надо слез. Он уже отцвел, пусть теперь подчиняется человеческим планам. Вполне современный цветок. И горе тому, кто скорбит.
— В этом есть своя мудрость,— шепчет Герта Буллерт.
— Вздор, василек—это сорняк,— заявляет Карле с гусиным-к рылом.
В следующем стихотворении Ганс Гансен говорит о духовной жизни единоличника. Каждую весну единоличник высаживает у себя в палисаднике незабудки. Вот уже весь палисадник голубеет от них. Люди останавливаются. «Что это значит? Неужто единоличник не может забыть старые времена?»—спрашивают партийцы. Пусть ответит. И единоличник отвечает: «Голубые цветы в моем палисаднике говорят—не забудьте принять меня в кооператив». Очень просто. Как прекрасна простота!
Карл Крюгер неодобрительно хлопает себя по ляжкам. Некоторые воспринимают это как сигнал к аплодисментам. Раздаются хлопки, как затяжной дождь.
Фрау Штамм просит собравшихся высказываться. Высказывания занимают куда больше времени, чем чтение стихов.
Оле раздосадован. Чего это Мертке так уставилась на поэта? Допустим, он моложе, но он ведь прикрывает плешь зачесанными кверху волосами. Вообще Оле не намерен отмалчиваться во время дискуссии: правда, поэзия — не по его части, но то, что он здесь слышал, было донельзя наивно. Пустозвонство.
— В наивности сила поэзии,— говорит фрау Штамм. Просит слова Мертке. Она краснеет до кончиков ушей и
мямлит: простите, она, молодой член кооператива, позволит себе... Наивность может идти и от незнания.
Бурное негодование фрау Штамм.
А Мертке разговорилась. Она не хотела никого обидеть. Она имела в виду хотя бы себя. В городе для нее дерево было просто дерево. Кооператив — необозримые поля и распаханные межи. Курица — просто курица. И только теперь она узнала, что у тысячи кур тысяча разных лиц.
Хохот. Матушка Нитнагель спешит на помощь Мертке. Она лично тоже не хочет никого задеть, но некоторые стихотворения господина Гансена показались ей надуманными.
— Думать и творить — истинно немецкая черта,— говорит фрау Штамм.
— Нет, нет и нет! — Матушка Нитнагель энергично мотает головой. Знает ли уважаемый гость новую жизнь села? Если нет, пусть изучит. Учиться никогда не поздно. Слава богу, добрая старая Земля еще кружится. И матушка Нитнагель приглашает поэта хоть немного погостить у них в деревне.
Ее приглашение поддерживает даже фрау Штамм. Отличная мысль! Если господин Гансен примет это приглашение, они будут рады видеть его у себя в лесничестве. И фрау Штамм кивает мужу. Муж вынужден ответить ей тем же.
Хорошо еще, что оба пути, по которым развивалась дискуссия, сошлись в этой точке. Ведь сегодня праздник урожая, и нельзя
без конца говорить о стихах.
Поэт смущен. Теперь город и деревня для него не различные! кушанья, каждое на своей тарелке. Он чувствует, что его по-дружески раздели до рубашки, а он даже не успел обидеться. Встает Эмма Дюрр, протягивает ему букет.
— Деревня приветствует поэта. Благодарит его за труд. Ничего, сынок, все образуется.
Аплодисменты — грозовым дождем.
Три сельских музыканта кликнули на подмогу трех городских собратьев из Майберга. Шестеро трубачей преобразили шумы улицы в мелодию марша. Многие из единоличников стоят у ворот и приветливо машут знакомым. Другие, напротив, и носа не кажут на улицу. Сквозь дымку оконных гардин можно разглядеть их застывшие лица. А самые закоренелые даже запирают ворота, когда близится процессия. Для них это не праздник урожая, а просто непотребный шум и гам. Они торопятся уйти в огород или находят себе работу в сарае.
Крюгер и Оле Бинкоп шагают рядом, замечая про себя: те крестьяне, что стоят у ворот и машут руками, созрели для вступления в кооператив.
Несмотря на все неизбежные изъяны в общей картине, торжественная процессия выглядит очень внушительно. Она растянулась от магазина до церкви. Впереди пять телег, убранных цветами, березовыми ветками и снопами. На телеге птицефермы стоят Мертке и матушка Нитнагель.
Они демонстрируют отборных леггорнов и итальянских курочек. В коричневых плетенках из ивняка мерцают ослепительно белые яички. Темпераментные итальянские петухи надрывно кукарекают, подстрекаемые флейтой и кларнетом. На граблях матушка Нитнагель укрепила плакат, плод творчества фрейлейн Данке: «Три тысячи уток без дополнительных кормов. Наш вклад из скрытых резервов!» И это чистая правда. Если в живом весе уток и есть недостача, то никак не по вине птичниц.
Вслед за членами кооператива, поднимая тучи песка, топают лесные рабочие. У женщин из лесной бригады в руках корзины. А в них лесная малина и желтые лисички. Не забывайте о дарах леса!
За ними семенят школьники, чуть подальше—учитель Зигель
и Герта Буллерт со своим аккордеоном. За школьниками скачут всадники. Они до блеска намыли своих коней, заплели им хвосты, украсили гривы и сбрую цветами.
Эти всадники, как правило, дети единоличников. И лошадей они без спросу вывели из отцовских конюшен. Кооператив для них не имеет никакого значения. Но ведь не каждый день бывают скачки с бочонком. Как монгольский хан и предводитель орды, впереди на вороном мерине красуется Ян Буллерт.
Музыка, звуки марша, запах сигар. Нельзя, чтобы труд пропадал даром, хотя бы и труд, вложенный в это шествие. Оно проходит по всем улочкам деревни. Даже выселки разбужены от сентябрьской дремоты рокотом труб. «Дружба победит, дружба победит»,— поет школьный хор. Зигель дирижирует. На нем синяя рубашка Свободной молодежи. По рубашке можно догадаться, что она отутюжена холостяцкими руками. Герта Буллерт, укрывшись за мехами своего аккордеона, думает про себя, что больше она не выпустит Зигеля на люди в таком виде, только пусть он сам предпримет сперва кое-какие шаги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Однако в последние дни Серно веселее взирает на мир. Георг Шабер чувствует, как свежий ветер снова надувает паруса его постоянного клиента. По обычаю, Шабер бреет толстяка дважды. Толстыми, будто сардельки, пальцами Серно выискивает отдельные волоски на своем обрюзгшем лице. Приходится намыливать и брить по третьему разу. А Серно тем временем сидит под белой простынкой, что твой король в мантии, да курит черную сигару. И табак ЛАЯ ЭТОЙ сигары навряд ли взращен на восточных полях.
— Пепельницу!
Шаберша немедленно приносит чистое блюдечко.
Последним заявляется в парикмахерскую Оле Бинкоп. Поздоровавшись, садится, берет районную газету и начинает читать. Сегодня он читает ее уже вторично. Это подвиг. А все потому, что Оле не хочет разговаривать с Серно. Тишина. Георгу Шаберу чудится, что он слышит, как паук тянет свою паутину.
Наконец Серно выбрит и острижен на славу. Шабер смахивает щеткой волосы с его воротника и плеч. Серно встряхивается, совсем как бульдог, у которого по-выловили блох. И вперяет пристальный взгляд в читающего Оле. Оле чувствует этот взгляд.
— Ну, чего?
Серно высылает Шабера.
— Смотри, не опоросились бы твои свинки.
Серно и Оле теперь одни. Мимо окна громыхает телега. Серно облачается в надменное молчание. Наконец Оле это надоедает.
— Ну, хочешь вступить?
Булькающий хохот Серно заполняет маленькое помещение. Паук приостанавливает работу. Чтоб Серно вступил в кооператив?! Вот был бы номер, а? Нет, пусть лучше Оле уйдет из кооператива. Серно от души ему это советует. Разве Оле сам не видит, как у него все складывается? Уток отобрали. Коров навязали. Кормов не дают. А дальше будет еще хуже. Просто душа болит за бедного Оле. Зачем ему нужно, чтобы им помыкали? Серно переходит на шепот:
— Скажу тебе как крестьянин крестьянину — за океаном не дремлют. Положение скоро изменится. Сведения из верного источника.
Оле насмешливо:
— Знаю я этот источник. Он стоит у тебя на комоде. Серно возмущенно:
— А я не слушаю политических сплетен. Нет, мне явился ангел, ей-богу, ангел.
— Ангел? Пусть доложит о своем прибытии.
— Смейся, смейся. Ты еще не знаешь, как грозны ангелы. Ты еще вытаращишь глаза.
Вот он, праздник урожая. Ради этого дня все заботы свалены в кучу и засунуты в дальний угол.
Побудку должны возвестить флейты и трубы. На этом пункте торжественной программы настаивает Фрида Симеон. А Зигель полагает, что в этом есть что-то от казармы. И на свой страх и риск вычеркивает его. Теперь он водит из дома в дом поющих детей. «Вставайте, вы, сони, кукушка твердит», и еще: «Смотри, как солнышко встает!» Даже крестьян-единоличников почтили дети своим пением: «Мы в каждый дом приносим мир».
Герте Буллерт обидно, что бедные дети поют без аккомпанемента. И она со своим аккордеоном присоединяется к процессии, точнее говоря, к учителю Зигелю. Ее локоны до поры, до времени упакованы в алюминиевые трубочки. Они звякают под косынкой,
А Франц Буммель отмывает у себя во дворе повозку. Она попала к нему с бывшего двора Оле Бинкопа. Некая фрау Лингрет разъезжала на ней во время оно, когда Софи Буммель торчала дома, потому что ей не в чем было выйти на люди. Теперь у Софи Буммель три выходных платья, но мало случаев надевать их. Ну кто бы мог подумать! Усадьба Буммелей заметно изменилась за последние годы.
В нее наведывается добрый дух. Доброго духа привлекли арабские кобылы Буммеля. Имя его Карл Крюгер. Сердце Карла, бывшего кучера, до сих пор трепещет при виде красивой лошади.
Если позволяет время, Крюгер проводит у Буммелей все воскресенье. Два столь различных человека, как Буммель и Крюгер, совместно справляют воскресное конеслужение. Но, уходя, Крюгер непременно оставляет Буммелю какое-нибудь задание.
— Конечно, кони у тебя живут как в гостиной,— говорит Крюгер,— но вот... но вот крапива вокруг конюшни — это уж ни на что не похоже.
Буммель гордится дружбой секретаря партийной организации и старается доказать, что он достоин ее. Через неделю крапивы как не бывало. Карл и Франц сидят на скамеечке.
— Ну как, найдешь ты где кустик крапивы — хоть в очках, хоть без?
— Чего нет, того нет, вот только двор у тебя какой-то голый.— Неужто Буммель не знает, что где красивые лошади, там и цветы?
На другое воскресенье Буммель демонстрирует секретарю посадки роз, хризантем и ноготков перед конюшней.
Что ни неделя, то перемены на дворе у Буммеля. Двор и сад обнесены забором. Ворота украшены резными конскими головами. Головы здоровенные, будто у лошадей каменного века, но это не беда.
Теперь пожелания Крюгера касаются жилья. Человек, который выхаживает таких прекрасных коней, должен жить не хуже, чем его кони. Существуют же какие-то масштабы, одно зависит от другого.
Для начала заново обита кушетка старого барона, что стоит у Буммелей в горнице. Стулья, изъеденные червем, пущены на дрова. Может Буммель позволить себе это или нет? Он как-никак еще прошлым летом продал в Данию двух арабских кобылиц — так сказать, побочный доход. А деньги, вырученные за таких красоток, грешно продуть в карты.
К празднику урожая Крюгер с Буммелем добровольно взяли на себя обязательство: доставить в Блюменау поэта Ганса Гансена со станции Обердорф. Буммель смазывает все, что можно смазать. На лошадей надевает парадную сбрую. Красные и желтые султаны покачиваются на белоснежных головах.
Буммель и Крюгер распределяют обязанности. Первый будет
Но развлекать гостя. Ему случалось и прежде беседовать с высокими, даже высочайшими персонами. А Крюгер будет править. Если же разговор свернет на политику, он вмешается.
Поэт Ганс Гансен с виду человек как человек. Буммель разочарован: хоть бы галстук надел! Франц не слишком осведомлен о том, как надлежит одеваться поэту, едущему на село. Главное — это не галстук, а чемоданчик со стихами. Стихи не из тяжелых — Буммель двумя пальцами поднимает чемоданчик и закидывает его на багажник.
А Крюгер решил потешить свою душеньку: по старому кучерскому обычаю, он приветствует поэта, опустив кнут. Впрочем, поэта явно не занимают ни сам кучер, ни его кнут.
Лошади тронули. Буммелю хорошо знаком весь церемониал.
— Хорошо ли вы доехали, господин Гансен? Удобный ли был вагон?
Крюгер щелкает кнутом — тайный знак для Буммеля переменить тему.
— Нравятся ли вам, господин Гансен, наша повозка и наши лошади?
Тут только поэт замечает лошадей. Красавицы, ослепительной белизны. По-модному разукрашены и вообще, наверно, чистокровки, не так ли?
На этот вопрос Буммель может ответить наиподробнейшим образом:
— Арабские чистокровки, элита, от кобылы Вудье и жеребца Зарифа из Неджда.
Некоторое время все молчат. Первые желтые листья медленно падают с берез на лесную дорогу и рождают у поэта первый вопрос.
— Пожалуйста, спрашивайте!
На какое количество слушателей ему следует ориентироваться.
В зависимости от программы. Последний раз в пришло много народу, потому что выступал артист, который проглотил бутылку светильного газа и потом его поджигали.
Вот чего господин Гансен не умеет, того не умеет.
Крюгер щелкает кнутом.
Они галопом подъезжают к Блюменау. Песчаные облака клубятся за повозкой. У околицы повозку встречает фрау Штамм. 11 астматический звон церковного колокола. Звуки эти растекаются по долине, несутся на мергельные луга Оле, и тут у поэта рождается второй вопрос:
— Сколько человек в вашей парторганизации? Крюгер щелкает кнутом. Это и есть политика. Буммель
уступает ему место.
— Это наш секретарь кнутом щелкает. Поэт снимает шляпу и кланяется:
— Ты уж извини меня, товарищ секретарь.
На вечер поэзии в танцзал Готгельфа Мишера собирается довольно много народу. Еще бы, не каждый день увидишь живого поэта. Герман Вейхельт и несколько старух сидят, потупив очи долу, как на богослужении. Явился даже господин пастор с супругой. Они забиваются в самый темный уголок зала. Франц Буммель радехонек: народу собралось не меньше, чем на выступление фокусника.
Поэта Ганса Гансена не слишком волнует усиленный наплыв публики. Разве он не заслужил этого? Его поэтическую натуру обрамляют с одной стороны фрау Штамм и Мертке, с другой — Фрида Симеон и Зигель.
Час великого торжества для фрау Штамм. Вот она стоит— волосы зачесаны, как у мадонны, закрытое платье из китайского шелка,—стоит в гордом сознании своей почетной миссии; представить поэта восхищенной деревенской публике. Великое спасибо поэту, который, вняв ее робкому зову, предпринял поездку в деревенскую глушь.
Карлу Крюгеру страсть как хочется щелкнуть кнутом, да жаль, кнута нет.
Фрау Штамм распространяется о поэзии вообще и великолепных произведениях глубокоуважаемого гостя в частности.
— Поэзия — это искусство; там, где оно всего непонятнее, там оно глубже всего.
Учитель Зигель вскакивает с места:
— Невероятное заблуждение! Фрау Штамм не теряется:
— Есть, разумеется, произведения, в которых уже с первой строки знаешь, в какие низины литературы они тебя уводят. Стихоплетство. Незачем даже читать до конца.
Выкрик Зигеля:
— Я не о схематизме говорю, если вам угодно знать! Яростная дискуссия, прежде чем поэт успевает раскрыть рот.
К ней, конечно, подключается и Фрида Симеон;
— Хватит городить вздор! К порядку дня! Слово имеет товарищ поэт для зачтения своих тезисов.
У товарища поэта дрожат губы. Он сам произносит вступительное слово. Да, он написал множество стихотворений. О проблемах широкоизвестных и о проблемах малоизвестных, о человеке отдельно взятом и о человеке общественном, о природе и ее творениях, но для сегодняшней встречи он выбрал самые сельские из своих сельских стихов и надеется на благосклонное внимание слушателей.
Люди рассаживаются по местам. Лесничий Штамм — в первом ряду. Он еще не решил, как ему быть—восхищаться женой или жалеть ее.
Поэт проверяет, сидят ли очки у него на носу. Порядок. Очки находятся там, где положено. Он достает рукопись, откашливается, читает: «Сельское одиночество». Пауза, пока это всего лишь название. Поэт следит за реакцией зала. «Сельское одиночество» принимается с весьма сдержанным ободрением.
В многострочных стихах Ганса Гансена проплывают голубые небеса и зеленые луга, порой мелькнет шелестящее дерево, порода которого в стихах не уточняется. Все птицы поют мелодичными голосами, ни одна из них не ухает, ни одна не свиристит, и черные вороны на своих крыльях уносят в дальние страны печали прошлого.
Лесничий Штамм с этим не согласен. Вороны не перелетные птицы.
Не все слушают с одинаковым вниманием. Герман Вейхельт гладит задубевшими пальцами золотой крест на своем молитвеннике. Эмма Дюрр теребит букет астр. Букет предназначен ДЛЯ передачи поэту в конце вечера.
Мертке не сводит глаз с поэта. Оле пытается понять, о чем думает Мертке. Пастор опустил глаза и считает планки в паркете.
В стихах Ганса Гансена не обойдена вниманием сама идея сельскохозяйственного кооператива. Вырос на меже василек. Синеет василек, улыбается. Вышли на поле члены кооператива, распахали межу. И погиб василек. Но не надо слез. Он уже отцвел, пусть теперь подчиняется человеческим планам. Вполне современный цветок. И горе тому, кто скорбит.
— В этом есть своя мудрость,— шепчет Герта Буллерт.
— Вздор, василек—это сорняк,— заявляет Карле с гусиным-к рылом.
В следующем стихотворении Ганс Гансен говорит о духовной жизни единоличника. Каждую весну единоличник высаживает у себя в палисаднике незабудки. Вот уже весь палисадник голубеет от них. Люди останавливаются. «Что это значит? Неужто единоличник не может забыть старые времена?»—спрашивают партийцы. Пусть ответит. И единоличник отвечает: «Голубые цветы в моем палисаднике говорят—не забудьте принять меня в кооператив». Очень просто. Как прекрасна простота!
Карл Крюгер неодобрительно хлопает себя по ляжкам. Некоторые воспринимают это как сигнал к аплодисментам. Раздаются хлопки, как затяжной дождь.
Фрау Штамм просит собравшихся высказываться. Высказывания занимают куда больше времени, чем чтение стихов.
Оле раздосадован. Чего это Мертке так уставилась на поэта? Допустим, он моложе, но он ведь прикрывает плешь зачесанными кверху волосами. Вообще Оле не намерен отмалчиваться во время дискуссии: правда, поэзия — не по его части, но то, что он здесь слышал, было донельзя наивно. Пустозвонство.
— В наивности сила поэзии,— говорит фрау Штамм. Просит слова Мертке. Она краснеет до кончиков ушей и
мямлит: простите, она, молодой член кооператива, позволит себе... Наивность может идти и от незнания.
Бурное негодование фрау Штамм.
А Мертке разговорилась. Она не хотела никого обидеть. Она имела в виду хотя бы себя. В городе для нее дерево было просто дерево. Кооператив — необозримые поля и распаханные межи. Курица — просто курица. И только теперь она узнала, что у тысячи кур тысяча разных лиц.
Хохот. Матушка Нитнагель спешит на помощь Мертке. Она лично тоже не хочет никого задеть, но некоторые стихотворения господина Гансена показались ей надуманными.
— Думать и творить — истинно немецкая черта,— говорит фрау Штамм.
— Нет, нет и нет! — Матушка Нитнагель энергично мотает головой. Знает ли уважаемый гость новую жизнь села? Если нет, пусть изучит. Учиться никогда не поздно. Слава богу, добрая старая Земля еще кружится. И матушка Нитнагель приглашает поэта хоть немного погостить у них в деревне.
Ее приглашение поддерживает даже фрау Штамм. Отличная мысль! Если господин Гансен примет это приглашение, они будут рады видеть его у себя в лесничестве. И фрау Штамм кивает мужу. Муж вынужден ответить ей тем же.
Хорошо еще, что оба пути, по которым развивалась дискуссия, сошлись в этой точке. Ведь сегодня праздник урожая, и нельзя
без конца говорить о стихах.
Поэт смущен. Теперь город и деревня для него не различные! кушанья, каждое на своей тарелке. Он чувствует, что его по-дружески раздели до рубашки, а он даже не успел обидеться. Встает Эмма Дюрр, протягивает ему букет.
— Деревня приветствует поэта. Благодарит его за труд. Ничего, сынок, все образуется.
Аплодисменты — грозовым дождем.
Три сельских музыканта кликнули на подмогу трех городских собратьев из Майберга. Шестеро трубачей преобразили шумы улицы в мелодию марша. Многие из единоличников стоят у ворот и приветливо машут знакомым. Другие, напротив, и носа не кажут на улицу. Сквозь дымку оконных гардин можно разглядеть их застывшие лица. А самые закоренелые даже запирают ворота, когда близится процессия. Для них это не праздник урожая, а просто непотребный шум и гам. Они торопятся уйти в огород или находят себе работу в сарае.
Крюгер и Оле Бинкоп шагают рядом, замечая про себя: те крестьяне, что стоят у ворот и машут руками, созрели для вступления в кооператив.
Несмотря на все неизбежные изъяны в общей картине, торжественная процессия выглядит очень внушительно. Она растянулась от магазина до церкви. Впереди пять телег, убранных цветами, березовыми ветками и снопами. На телеге птицефермы стоят Мертке и матушка Нитнагель.
Они демонстрируют отборных леггорнов и итальянских курочек. В коричневых плетенках из ивняка мерцают ослепительно белые яички. Темпераментные итальянские петухи надрывно кукарекают, подстрекаемые флейтой и кларнетом. На граблях матушка Нитнагель укрепила плакат, плод творчества фрейлейн Данке: «Три тысячи уток без дополнительных кормов. Наш вклад из скрытых резервов!» И это чистая правда. Если в живом весе уток и есть недостача, то никак не по вине птичниц.
Вслед за членами кооператива, поднимая тучи песка, топают лесные рабочие. У женщин из лесной бригады в руках корзины. А в них лесная малина и желтые лисички. Не забывайте о дарах леса!
За ними семенят школьники, чуть подальше—учитель Зигель
и Герта Буллерт со своим аккордеоном. За школьниками скачут всадники. Они до блеска намыли своих коней, заплели им хвосты, украсили гривы и сбрую цветами.
Эти всадники, как правило, дети единоличников. И лошадей они без спросу вывели из отцовских конюшен. Кооператив для них не имеет никакого значения. Но ведь не каждый день бывают скачки с бочонком. Как монгольский хан и предводитель орды, впереди на вороном мерине красуется Ян Буллерт.
Музыка, звуки марша, запах сигар. Нельзя, чтобы труд пропадал даром, хотя бы и труд, вложенный в это шествие. Оно проходит по всем улочкам деревни. Даже выселки разбужены от сентябрьской дремоты рокотом труб. «Дружба победит, дружба победит»,— поет школьный хор. Зигель дирижирует. На нем синяя рубашка Свободной молодежи. По рубашке можно догадаться, что она отутюжена холостяцкими руками. Герта Буллерт, укрывшись за мехами своего аккордеона, думает про себя, что больше она не выпустит Зигеля на люди в таком виде, только пусть он сам предпримет сперва кое-какие шаги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41