Он даже показал секретарю звучные слова, записанные на ногтях.
Какой-то газетчик пожелал непременно сфотографировать их обоих. Вуншгетрей положил руку на плечо Буллерга.
— Ты бы погодил выступать, товарищ Буммерт.
— Буллерт, с вашего разрешения. Так мне же поручено. Вуншгетрей тонко улыбнулся.
— Жизнь не стоит на месте. То, что вчера было ошибочно, может завтра оказаться правильным.
Буллерт покорно слушал. Хмельной задор улетучился. Вернулся прежний страх перед публичным выступлением. Фриды Симеон, этого дракона в юбке, ему, во всяком случае, бояться нечего. Он получил контрприказ от районного секретаря.
Словно щепка в водовороте, кружился Буллерт по залу, покуда наконец не добрался до своего места. И опять с трибуны сыпались новые выражения. В том числе одно, длинное-предлинное: товарищество по производству сельскохозяйственной продукции. Буллерт хотел докопаться до его смысла. Не может быть, чтобы такое длинное выражение имело хоть какое-нибудь касательство к тем делам, которые вот уже с зимы упорно слышит его — увы!—безумный друг Оле Бинкоп.
Буллерт послушал еще немножко, и ему стало ясно, что товарищество по производству, или сокращенно ТПСП, и впрямь не более как ученое название для нового крестьянского содружества.
— Да что, они все, рехнулись, что ли? — спросил Буллерт громко, даже очень громко. Соседи зашикали. Буллерт скрючился. Сосед попытался выпрямить его.
— Что с тобой, товарищ?
— Мне надо выйти.
— Ну так выходи и не мешай людям.
Сосед Буллерта встал с места, сосед соседа встал с места, и дальше, и дальше — и вот уже целый ряд стоял в почетном карауле по случаю того, что Буллерту надо выйти.
Что тут оставалось делать? Буллерт втянул живот и прошел по ряду. Мокрый от пота, выбрался он в коридор и проследовал по нему, не поднимая глаз. Поглядел на контролеров, что стояли у дверей. И скрылся — согласно своему заявлению — в туалете. Чем ему дальше заняться, он решительно не знал и, чтобы не совсем уж зря торчать там, подошел к зеркалу и вытер пот со лба.
Хотя думы о будущем были так же необходимы Оле, как масло куску черствого хлеба, он чувствовал себя в это время словно неоперившийся птенец, который выпал из гнезда: до сих пор ни один трактор не показался на их поле. Бургомистр Фрида Симеон карала секту отступников, как богиня мщения. Партия-мать поставила в угол своего непослушного сына Оле. О том ли он мечтал, создавая крестьянское содружество?
Опять бессонные ночи. Однажды он встал чуть свет, вытащил из шкафа свой жениховский костюм и принялся его чистить. Спрашивается, зачем ему понадобился этот сувенир из черного сукна?
Еще затемно, словно вор, он прокрался в курятник. Возле кормушки стояла ванна, наполненная свежими яйцами. Государственные яички, одно белей другого. Но час был ранний, и государи во спало. Оле насыпал опилок на дно корзины и уложил в нее яйца.
Что ж это, Оле Бинкоп обманывает государство? Так низко он пал, лишившись партбилета? Не судите его слишком строго, о вы, непогрешимые! Ему понадобились деньги для кооператива.
Выходит, государство пожирает яйца и ничего не платит за них? Платить-то оно платит, но Оле Бинкопу этого не хватает. У него каждый пфенниг на счету. Для себя лично ему ничего не нужно, это вы.
Оле отправился на базар в районный центр, встал за прилавок и, изменив голос, начал выкрикивать:
— Яйца! Кому свежие яйца из продовольственных излишков? Долго кричать не пришлось. Женщины нарасхват брали
редкий товар. На рынок чаще попадают яйца, привезенные издалека, ибо представители государственной торговли стоят на вполне современной точке зрения: хорошее товарное яйцо должно выдержать проверку временем и созреть, как бочковое пиво.
Двое мужчин в кожаных куртках проходят вдоль торговых рядов. Это рыночные контролеры. У Оле нет документов, удостоверяющих, что его кооператив выполнил план яйцепоставок. Он наскоро прикрыл плетушку черным жениховским костюмом, отошел в сторону и скрылся в толпе покупателей, теснившихся перед прилавком магазина. Опасность, облаченная в кожаные куртки, миновала.
— Кому яйца? Кому свежие яйца из продовольственных излишков?
Старичок-пенсионер подошел к Оле, надел очки и, поглядев на черный костюм, спросил:
— А ты почему его продаешь?
— Времена настали хорошие. Человек толстеет. Засмеешься— пуговицы отлетают.
— По тебе не скажешь, что ты охотник смеяться.— Впрочем, это дело десятое. Старичку нужен черный костюм. Нельзя же ему отплясывать на балу пенсионеров в клетчатой куртке.
— Сколько возьмешь?
— Возьму недорого, да еще сверх того добавлю по яйцу в карман.
Чья-то рука легла на плечо Оле.
— Ты что же, приятель, тканями торгуешь? — Это оказался продавец из отдела тканей.
Оле зашел со стариком в какой-то подъезд. Старик пощупал костюм и подмигнул:
— А он не краденый?
И вдруг, словно черт, почуявший, что запахло христианским духом, в подъезде возник Карл Крюгер, бывший районный секретарь.
— Да ты никак в спекуляцию ударился? Смотри, Оле, оттаскаю я тебя за уши.
Оле затрясся от злости.
— Ошиблись адресом, дорогой товарищ! Я теперь не в партии.
— Вот смажу по физиономии, будешь знать. Чего ты врешь?
— Ничего я не вру. Оле и Крюгер уставились друг на друга, как рассвирепевшие
быки, покуда Крюгер не рявкнул:
— Партия не спортивное общество. Это армия. Из нее нельзя уйти. Можно только погибнуть в бою.
— Вот я и погиб. Мне выстрелили в спину. Крюгер побелел.
Час спустя старые друзья сидели в комнате пенсионера Крюгера. Они уже пропустили по рюмочке, солнце пригревало герань на окне. Корзинка с яйцами стояла в передней под вешалкой.
Оле рассказывал. Наконец-то, с тех пор как умер Антон, нашелся товарищ, который захотел его выслушать и понять.
— Только не корчи из себя жертву. Терпеть этого не могу.
— Прикажешь скалить зубы, когда товарищи плюют на тебя?
— Ты сам на них наплевал.
— А ты стерпишь, если тебе скажут, что ты действуешь на руку врагам?
Крюгер поскреб в затылке.
— Больно ты поторопился со своей затеей. Вот в чем твоя ошибка... больше ни в чем... Ладно, все уладится, будь уверен.
До конца дня Оле работал косой и неотступно думал. Все уладится, все, все, все, свистела коса. Однако ближе к вечеру коса приутихла. Взмахи потеряли прежнюю силу — одолели сомнения.
Вечером, осоловев от усталости, Оле сидел у Эммы, потому что ноги решительно отказались нести его в унылую холостяцкую квартиру. Эмма выковыривала кухонным ножом колючки из ладоней. По радио передавали самодовольную маршевую музыку. Дети уже спали.
Оле просидел на одном месте добрых полчаса, не раскрывая рта.
— Не хватало, чтобы ты здесь уснул,— сказала Эмма.— Мне пора мыть ноги.
Оле молчал. Намека он не понял и без всякой задней мысли уставился на аккуратные, детские ступни Эммы. Эмма застеснялась.
— У тебя тоже есть мозоли?
Тикал будильник, уплывало время. Оле молча отдыхал. Вдруг Эмма босиком ринулась к репродуктору. Она сняла с головы платок и прислушалась: диктор читал отчет о работе партийной конференции.
«... повсеместно создавать сельскохозяйственные кооперативы. Как известно, серьезные товарищи уже предпринимают первые шаги в этом направлении...»
Эмма схватила за плечи неразговорчивого гостя:
— Оле, Оле, да это же про нас говорят. А ну, выше голову! Две минуты спустя Оле с Эммой уже плясали вовсю. Курочка
пыталась научить медведя танцевать. Она старалась изо всех сил.
— Господи, ты даже вести не умеешь. Вот увалень!
Они скакали и притопывали, Эмма —босиком, Оле — в рабочих сапогах.
— Эх, не дожил Антон! —вздохнула она. Ну-ка, ну-ка! До чего, позвольте вас спросить, не дожил Антон? До того, что его вдова босиком отплясывает с Оле Бинкопом?
Эмма Вторая выглянула из спальни в одной рубашке:
— У вас что, свадьба с дядей Оле?
Зато Антон Второй — ну до чего же шустрый парнишка — крикнул:
— Мама...
В низкую дверь, пригнувшись, вошел Карл Крюгер. Разгоряченные танцоры замерли, словно их поймали на месте преступления. От Карла Крюгера валил пар. Видно, он гнал изо всех сил, пиджак у него был расстегнут, жилетка — тоже, широкие штанины прихвачены жестяными зажимами.
— Оле! Ты победил!
Ах, Ян Буллерт, Ян Буллерт! Не подумайте, что после своей дурацкой выходки он принимал участие в работе партконференции. Конференция больше не занимала его — ни вот столечко! — потому что ее участники поддержали Оле с его безумной затеей. Буллерт был оскорблен в своих лучших чувствах и к тому же вообще чувствовал себя не лучшим образом. Он обегал весь Берлин в поисках гвоздей и проволочной сетки. Гвозди он искал, сетку, товар дефицитный,— нет. Засим Буллерт возвратИЛСЯ ДОМОЙ.
Под вечер, держа в руках сверток с гвоздями, Буллерт вошел в свою деревню. Всего охотнее он лег бы в постель и натянул одеяло на голову» Но лечь ему не удалось. Двое домочадцев лежали в постели: жена и младшая дочь. А виной всему был общественный бык. Дочери без Буллерта сбились с ног, они сновали, как челноки, туда и сюда, и на то, чтобы вывести быка, у них просто не осталось времени.
Два дня бык терпел, потом взбунтовался. Девушки вывели его во двор. Бык вырвался. Девушки болтались на его цепи, словно кабаньи зубы на часовой цепочке скототорговца. Бык умчался за ворота. Он прижал к забору маленькую Герту и сломал ей три ребра.
Жена Буллерта, Криста, бледная и несчастная, сидела на постели.
— Убери ты от нас этого быка. Отдай его Оле Бинкопу в кооператив. Там он будет на месте.
Этого Буллерт не выдержал и слег. Итак, чума, именуемая кооперативом, поразила и его жену.
Прошла неделя. Поскольку серьезной болезни у него не обнаружили, пришлось ему подняться и созвать партийное собрание. Таково было распоряжение районного начальства.
Необычное получилось собрание. Сам первый секретарь товарищ Вуншгетрей приехал на машине, чтобы принять в нем участие.
Ян Буллерт приветствовал собравшихся товарищей с первым секретарем во главе и предоставил ему слово. Вуншгетрей запротестовал. Пусть сперва отчитается товарищ Ян Буллерт, на долю которого выпала честь побывать в Берлине и принять участие в партийной конференции.
Ах ты, господи Иисусе! Пришлось Яну выступать.
— Да,—начал он,— штука хитрая. Во-первых, прежде чем перейти к делу, я хочу сказать про питание. Питание было очень хорошее — и в завтрак, и в обед, и в ужин. Нет, нет, на питание пожаловаться нельзя. Жаркое было. С подливкой. Картошки — до отвала. Бананы. Хорошо было, товарищи.
Во - вторых, прежде чем перейти к делу, Буллерт рассказал про культурные мероприятия. Перво-наперво им показали картину про поднятую целину—такую хорошую, что дальше некуда, потом выступали танцоры, и прыгали они, что твои кузнечики. А потом выступил один музыкант из самодеятельности. Эх, как он играл на мандолине! Стало быть, на мандолине он играл в порядке самодеятельности, а на губной гармошке как профессионал. И еще ногами притопывал.
— Одно слово, музыкальный комбайн! — выкрикнул каменщик Келле.
Буллерт возвысил голос.
— Что же из этого следует, товарищи? А вот что из этого следует: у нас в Блюменау тоже надо уделять больше внимания вопросам культуры.
— Ты ведь сам не хотел, чтобы твой сын занимался музыкой!—крикнул В ильм Хольтен.
Буллерт пропустил мимо ушей неуместное замечание.
— Товарищи, пора положить конец постыдному для нас положению, когда за целую неделю в Блюменау крутят всего одну картину.
Подняла руку Эмма Дюрр.
— А я-то думала, что в Берлине были приняты какие-нибудь решения.
—- Решения? Само собой, были и решения. Такие, знаете, высокие решения! Грандиозные! Вы о них прочтете в газетах.
Районный секретарь счел своим долгом вмешаться. Отчетное собрание плохо подготовлено. Ни плакатов, ни флага, ни скатерти, ни цветов.
— Интересно, а дома у товарища Буллерта такая же безрадостная картина?
— Еще безрадостнее: жена у меня больна, у дочери сломаны ребра, сын сбежал.— Буллерт выложил перед собравшимися все свои беды. Жизнь у него несладкая. Потому он и не мог уследить: ходом конференции. Да простит ему бог! Уж пусть лучше про конференцию расскажет товарищ Вуншгетрей.
В комнате движение. Участники собрания посмеиваются. Кто злорадно, а кто сочувственно. Ян, у которого язык был прежде острее бритвы, вдруг совсем поглупел. С чего бы это? Неужто из-за собственных коров и свиней? Не многовато ли навоза пристало к его подошвам? Фрида Симеон, желтая, как лимон, прошипела:
— Ну и тряпка этот Буллерт! Ну и дерьмо!
Товарищ Вуншгетрей доложил о конференции коротко и ж но. Ни слова о еде, питье или культурном досуге.
— Конференция влила в нас новые силы и надежды. Она указала нам цель на пути к будущему.
Глаза Келле засверкали, фрейлейн Данке кивнула.
Товарищ Вуншгетрей продолжал:
— Говоря о нашей цели на пути к будущему, нужно признать, «по в Блюменау, несмотря на известные промахи, уже сделаны первые серьезные шаги в этом направлении.
Слушатели вытаращили глаза.
— Некоторые товарищи в Блюменау уже показали блестящий ример для всего района.
— Какие товарищи? —подскочила Эмма Дюрр.
— Ну, прежде всего, надо полагать, наш товарищ Бимскоп. Келле засмеялся:
— Ты что, с луны свалился?
У Эммы Дюрр из прически выскочила шпилька.
— Если ты говоришь про Оле Бинкопа, тебе следовало бы знать, что с ним произошло.
Волнение, шум в зале, смешки. Вуншгетрей поднял руку, призывая к порядку. Ну конечно же, он помнит, что Бинкоп исключен из партии, но разве эю делалось без ведома первичной организации? Разве последняя не присутствовала при этом в полном составе? Разве она не ввела в заблуждение самого товарища Вуншгетрея, не пустила его, так сказать, по ложному следу? И далее:
— Хотел бы я посмотреть, где те товарищи, которым так не терпелось исключить Оле Бинкопа из партии!
Ян Буллерт поднял руку:
— Что-то мне худо. Пойду лягу. Не иначе у меня аппендицит!— Воплощенное страдание, он медленно поплелся к дверям.
Пойдем и мы, товарищи, пусть Фрида Симеон без нас упражняется в штампованной самокритике. Между прочим, она так и осталась бургомистром. А вот Ян Буллерт секретарем не остался. Неудачно разыгранный приступ аппендицита — это, извините, еще не самокритика.
Оле засунул партбилет в нагрудный карман, туда, где сквозь подкладку чувствовалось биение сердца. После этого он трижды подпрыгнул прямо посреди улицы.
Картонная обложка, несколько бумажных страничек, заклеенных проштемпелеванными марками,— возможно ли, чтобы от этого зависело счастье или несчастье взрослого человека?
Картон и бумага здесь ни при чем. Что же тогда? Устав, приложенный к этой книжечке? Он не сулит своему обладателю никаких поблажек, напротив — обязанности, и только обязанности. То, что должен или не должен делать член партии, не совсем обычно и противоречит тому, что должен или не должен делать обыватель.
— Таков ход событий,—вздыхает обыватель.
— Ход событий определяет человек,—отвечает член партии.
— Но не ты,—издевается обыватель.
— Мы!—отвечает член партии.
— У кого есть власть и средства, тот и определяет ход событий,— заявляет обыватель.
— Нет, это мы определяем, у кого быть власти и у кого средствам —- отвечает член партии. И стоит на своем, даже если явные обстоятельства складываются не в его пользу. Ибо член партии знает толк в скрытых обстоятельствах, которые рано или поздно докажут его правоту.
Нет, человеку вроде Оле отнюдь не все равно, какое место занимать в шествии будущего—в хвосте или в голове. Он должен быть среди тех, кто отыскивает дорогу и прокладывает след.
Всю деревню перебудоражила маленькая книжечка— партбилет Оле. Интересная новость катилась с улицы на улицу, обрастая слухами:
— Бинкопу вернули партбилет!
Серно, как и всегда, спрятался за бога, насколько это позволяла ему его комплекция.
— Неужели партбилет значит больше, чем Библия? —Бог не позволит поколебать устои крестьянства. Уста его отвернутся и изрыгнут пламя.
Ян Буллерт долго хворал. Успех Оле —эта четырехугольная книжечка —не умещайся в его круглой голове. Что ж, прикажете ему опять выходить на поле, как встарь? Кто теперь будет за управляющего, а кто —за барона? Ну кто бы мог подумать, что у Огрно и у Буллерта в тайниках души вдруг сыщутся общие мысли и опасения?
Эмма Дюрр устроила в своей лачуге прием в честь Оле и его партбилета. К столу подавали картошку в мундире, селедку, им моченную в цельном молоке, пиво и можжевеловую настойку. Эмма прижгла себе волосы плойкой и раскраснелась, отведав наливки.
— Скажи, ты не против, если я обниму тебя в виде исключения?
Оле был не против.
— А знаешь, про что я думаю? Нет, Оле не знал.
— Иногда я думаю, что есть на свете партийные ангелы, и Л HI он тоже этому немало посодействовал.
Оле, вгрызаясь в селедочный хвост:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Какой-то газетчик пожелал непременно сфотографировать их обоих. Вуншгетрей положил руку на плечо Буллерга.
— Ты бы погодил выступать, товарищ Буммерт.
— Буллерт, с вашего разрешения. Так мне же поручено. Вуншгетрей тонко улыбнулся.
— Жизнь не стоит на месте. То, что вчера было ошибочно, может завтра оказаться правильным.
Буллерт покорно слушал. Хмельной задор улетучился. Вернулся прежний страх перед публичным выступлением. Фриды Симеон, этого дракона в юбке, ему, во всяком случае, бояться нечего. Он получил контрприказ от районного секретаря.
Словно щепка в водовороте, кружился Буллерт по залу, покуда наконец не добрался до своего места. И опять с трибуны сыпались новые выражения. В том числе одно, длинное-предлинное: товарищество по производству сельскохозяйственной продукции. Буллерт хотел докопаться до его смысла. Не может быть, чтобы такое длинное выражение имело хоть какое-нибудь касательство к тем делам, которые вот уже с зимы упорно слышит его — увы!—безумный друг Оле Бинкоп.
Буллерт послушал еще немножко, и ему стало ясно, что товарищество по производству, или сокращенно ТПСП, и впрямь не более как ученое название для нового крестьянского содружества.
— Да что, они все, рехнулись, что ли? — спросил Буллерт громко, даже очень громко. Соседи зашикали. Буллерт скрючился. Сосед попытался выпрямить его.
— Что с тобой, товарищ?
— Мне надо выйти.
— Ну так выходи и не мешай людям.
Сосед Буллерта встал с места, сосед соседа встал с места, и дальше, и дальше — и вот уже целый ряд стоял в почетном карауле по случаю того, что Буллерту надо выйти.
Что тут оставалось делать? Буллерт втянул живот и прошел по ряду. Мокрый от пота, выбрался он в коридор и проследовал по нему, не поднимая глаз. Поглядел на контролеров, что стояли у дверей. И скрылся — согласно своему заявлению — в туалете. Чем ему дальше заняться, он решительно не знал и, чтобы не совсем уж зря торчать там, подошел к зеркалу и вытер пот со лба.
Хотя думы о будущем были так же необходимы Оле, как масло куску черствого хлеба, он чувствовал себя в это время словно неоперившийся птенец, который выпал из гнезда: до сих пор ни один трактор не показался на их поле. Бургомистр Фрида Симеон карала секту отступников, как богиня мщения. Партия-мать поставила в угол своего непослушного сына Оле. О том ли он мечтал, создавая крестьянское содружество?
Опять бессонные ночи. Однажды он встал чуть свет, вытащил из шкафа свой жениховский костюм и принялся его чистить. Спрашивается, зачем ему понадобился этот сувенир из черного сукна?
Еще затемно, словно вор, он прокрался в курятник. Возле кормушки стояла ванна, наполненная свежими яйцами. Государственные яички, одно белей другого. Но час был ранний, и государи во спало. Оле насыпал опилок на дно корзины и уложил в нее яйца.
Что ж это, Оле Бинкоп обманывает государство? Так низко он пал, лишившись партбилета? Не судите его слишком строго, о вы, непогрешимые! Ему понадобились деньги для кооператива.
Выходит, государство пожирает яйца и ничего не платит за них? Платить-то оно платит, но Оле Бинкопу этого не хватает. У него каждый пфенниг на счету. Для себя лично ему ничего не нужно, это вы.
Оле отправился на базар в районный центр, встал за прилавок и, изменив голос, начал выкрикивать:
— Яйца! Кому свежие яйца из продовольственных излишков? Долго кричать не пришлось. Женщины нарасхват брали
редкий товар. На рынок чаще попадают яйца, привезенные издалека, ибо представители государственной торговли стоят на вполне современной точке зрения: хорошее товарное яйцо должно выдержать проверку временем и созреть, как бочковое пиво.
Двое мужчин в кожаных куртках проходят вдоль торговых рядов. Это рыночные контролеры. У Оле нет документов, удостоверяющих, что его кооператив выполнил план яйцепоставок. Он наскоро прикрыл плетушку черным жениховским костюмом, отошел в сторону и скрылся в толпе покупателей, теснившихся перед прилавком магазина. Опасность, облаченная в кожаные куртки, миновала.
— Кому яйца? Кому свежие яйца из продовольственных излишков?
Старичок-пенсионер подошел к Оле, надел очки и, поглядев на черный костюм, спросил:
— А ты почему его продаешь?
— Времена настали хорошие. Человек толстеет. Засмеешься— пуговицы отлетают.
— По тебе не скажешь, что ты охотник смеяться.— Впрочем, это дело десятое. Старичку нужен черный костюм. Нельзя же ему отплясывать на балу пенсионеров в клетчатой куртке.
— Сколько возьмешь?
— Возьму недорого, да еще сверх того добавлю по яйцу в карман.
Чья-то рука легла на плечо Оле.
— Ты что же, приятель, тканями торгуешь? — Это оказался продавец из отдела тканей.
Оле зашел со стариком в какой-то подъезд. Старик пощупал костюм и подмигнул:
— А он не краденый?
И вдруг, словно черт, почуявший, что запахло христианским духом, в подъезде возник Карл Крюгер, бывший районный секретарь.
— Да ты никак в спекуляцию ударился? Смотри, Оле, оттаскаю я тебя за уши.
Оле затрясся от злости.
— Ошиблись адресом, дорогой товарищ! Я теперь не в партии.
— Вот смажу по физиономии, будешь знать. Чего ты врешь?
— Ничего я не вру. Оле и Крюгер уставились друг на друга, как рассвирепевшие
быки, покуда Крюгер не рявкнул:
— Партия не спортивное общество. Это армия. Из нее нельзя уйти. Можно только погибнуть в бою.
— Вот я и погиб. Мне выстрелили в спину. Крюгер побелел.
Час спустя старые друзья сидели в комнате пенсионера Крюгера. Они уже пропустили по рюмочке, солнце пригревало герань на окне. Корзинка с яйцами стояла в передней под вешалкой.
Оле рассказывал. Наконец-то, с тех пор как умер Антон, нашелся товарищ, который захотел его выслушать и понять.
— Только не корчи из себя жертву. Терпеть этого не могу.
— Прикажешь скалить зубы, когда товарищи плюют на тебя?
— Ты сам на них наплевал.
— А ты стерпишь, если тебе скажут, что ты действуешь на руку врагам?
Крюгер поскреб в затылке.
— Больно ты поторопился со своей затеей. Вот в чем твоя ошибка... больше ни в чем... Ладно, все уладится, будь уверен.
До конца дня Оле работал косой и неотступно думал. Все уладится, все, все, все, свистела коса. Однако ближе к вечеру коса приутихла. Взмахи потеряли прежнюю силу — одолели сомнения.
Вечером, осоловев от усталости, Оле сидел у Эммы, потому что ноги решительно отказались нести его в унылую холостяцкую квартиру. Эмма выковыривала кухонным ножом колючки из ладоней. По радио передавали самодовольную маршевую музыку. Дети уже спали.
Оле просидел на одном месте добрых полчаса, не раскрывая рта.
— Не хватало, чтобы ты здесь уснул,— сказала Эмма.— Мне пора мыть ноги.
Оле молчал. Намека он не понял и без всякой задней мысли уставился на аккуратные, детские ступни Эммы. Эмма застеснялась.
— У тебя тоже есть мозоли?
Тикал будильник, уплывало время. Оле молча отдыхал. Вдруг Эмма босиком ринулась к репродуктору. Она сняла с головы платок и прислушалась: диктор читал отчет о работе партийной конференции.
«... повсеместно создавать сельскохозяйственные кооперативы. Как известно, серьезные товарищи уже предпринимают первые шаги в этом направлении...»
Эмма схватила за плечи неразговорчивого гостя:
— Оле, Оле, да это же про нас говорят. А ну, выше голову! Две минуты спустя Оле с Эммой уже плясали вовсю. Курочка
пыталась научить медведя танцевать. Она старалась изо всех сил.
— Господи, ты даже вести не умеешь. Вот увалень!
Они скакали и притопывали, Эмма —босиком, Оле — в рабочих сапогах.
— Эх, не дожил Антон! —вздохнула она. Ну-ка, ну-ка! До чего, позвольте вас спросить, не дожил Антон? До того, что его вдова босиком отплясывает с Оле Бинкопом?
Эмма Вторая выглянула из спальни в одной рубашке:
— У вас что, свадьба с дядей Оле?
Зато Антон Второй — ну до чего же шустрый парнишка — крикнул:
— Мама...
В низкую дверь, пригнувшись, вошел Карл Крюгер. Разгоряченные танцоры замерли, словно их поймали на месте преступления. От Карла Крюгера валил пар. Видно, он гнал изо всех сил, пиджак у него был расстегнут, жилетка — тоже, широкие штанины прихвачены жестяными зажимами.
— Оле! Ты победил!
Ах, Ян Буллерт, Ян Буллерт! Не подумайте, что после своей дурацкой выходки он принимал участие в работе партконференции. Конференция больше не занимала его — ни вот столечко! — потому что ее участники поддержали Оле с его безумной затеей. Буллерт был оскорблен в своих лучших чувствах и к тому же вообще чувствовал себя не лучшим образом. Он обегал весь Берлин в поисках гвоздей и проволочной сетки. Гвозди он искал, сетку, товар дефицитный,— нет. Засим Буллерт возвратИЛСЯ ДОМОЙ.
Под вечер, держа в руках сверток с гвоздями, Буллерт вошел в свою деревню. Всего охотнее он лег бы в постель и натянул одеяло на голову» Но лечь ему не удалось. Двое домочадцев лежали в постели: жена и младшая дочь. А виной всему был общественный бык. Дочери без Буллерта сбились с ног, они сновали, как челноки, туда и сюда, и на то, чтобы вывести быка, у них просто не осталось времени.
Два дня бык терпел, потом взбунтовался. Девушки вывели его во двор. Бык вырвался. Девушки болтались на его цепи, словно кабаньи зубы на часовой цепочке скототорговца. Бык умчался за ворота. Он прижал к забору маленькую Герту и сломал ей три ребра.
Жена Буллерта, Криста, бледная и несчастная, сидела на постели.
— Убери ты от нас этого быка. Отдай его Оле Бинкопу в кооператив. Там он будет на месте.
Этого Буллерт не выдержал и слег. Итак, чума, именуемая кооперативом, поразила и его жену.
Прошла неделя. Поскольку серьезной болезни у него не обнаружили, пришлось ему подняться и созвать партийное собрание. Таково было распоряжение районного начальства.
Необычное получилось собрание. Сам первый секретарь товарищ Вуншгетрей приехал на машине, чтобы принять в нем участие.
Ян Буллерт приветствовал собравшихся товарищей с первым секретарем во главе и предоставил ему слово. Вуншгетрей запротестовал. Пусть сперва отчитается товарищ Ян Буллерт, на долю которого выпала честь побывать в Берлине и принять участие в партийной конференции.
Ах ты, господи Иисусе! Пришлось Яну выступать.
— Да,—начал он,— штука хитрая. Во-первых, прежде чем перейти к делу, я хочу сказать про питание. Питание было очень хорошее — и в завтрак, и в обед, и в ужин. Нет, нет, на питание пожаловаться нельзя. Жаркое было. С подливкой. Картошки — до отвала. Бананы. Хорошо было, товарищи.
Во - вторых, прежде чем перейти к делу, Буллерт рассказал про культурные мероприятия. Перво-наперво им показали картину про поднятую целину—такую хорошую, что дальше некуда, потом выступали танцоры, и прыгали они, что твои кузнечики. А потом выступил один музыкант из самодеятельности. Эх, как он играл на мандолине! Стало быть, на мандолине он играл в порядке самодеятельности, а на губной гармошке как профессионал. И еще ногами притопывал.
— Одно слово, музыкальный комбайн! — выкрикнул каменщик Келле.
Буллерт возвысил голос.
— Что же из этого следует, товарищи? А вот что из этого следует: у нас в Блюменау тоже надо уделять больше внимания вопросам культуры.
— Ты ведь сам не хотел, чтобы твой сын занимался музыкой!—крикнул В ильм Хольтен.
Буллерт пропустил мимо ушей неуместное замечание.
— Товарищи, пора положить конец постыдному для нас положению, когда за целую неделю в Блюменау крутят всего одну картину.
Подняла руку Эмма Дюрр.
— А я-то думала, что в Берлине были приняты какие-нибудь решения.
—- Решения? Само собой, были и решения. Такие, знаете, высокие решения! Грандиозные! Вы о них прочтете в газетах.
Районный секретарь счел своим долгом вмешаться. Отчетное собрание плохо подготовлено. Ни плакатов, ни флага, ни скатерти, ни цветов.
— Интересно, а дома у товарища Буллерта такая же безрадостная картина?
— Еще безрадостнее: жена у меня больна, у дочери сломаны ребра, сын сбежал.— Буллерт выложил перед собравшимися все свои беды. Жизнь у него несладкая. Потому он и не мог уследить: ходом конференции. Да простит ему бог! Уж пусть лучше про конференцию расскажет товарищ Вуншгетрей.
В комнате движение. Участники собрания посмеиваются. Кто злорадно, а кто сочувственно. Ян, у которого язык был прежде острее бритвы, вдруг совсем поглупел. С чего бы это? Неужто из-за собственных коров и свиней? Не многовато ли навоза пристало к его подошвам? Фрида Симеон, желтая, как лимон, прошипела:
— Ну и тряпка этот Буллерт! Ну и дерьмо!
Товарищ Вуншгетрей доложил о конференции коротко и ж но. Ни слова о еде, питье или культурном досуге.
— Конференция влила в нас новые силы и надежды. Она указала нам цель на пути к будущему.
Глаза Келле засверкали, фрейлейн Данке кивнула.
Товарищ Вуншгетрей продолжал:
— Говоря о нашей цели на пути к будущему, нужно признать, «по в Блюменау, несмотря на известные промахи, уже сделаны первые серьезные шаги в этом направлении.
Слушатели вытаращили глаза.
— Некоторые товарищи в Блюменау уже показали блестящий ример для всего района.
— Какие товарищи? —подскочила Эмма Дюрр.
— Ну, прежде всего, надо полагать, наш товарищ Бимскоп. Келле засмеялся:
— Ты что, с луны свалился?
У Эммы Дюрр из прически выскочила шпилька.
— Если ты говоришь про Оле Бинкопа, тебе следовало бы знать, что с ним произошло.
Волнение, шум в зале, смешки. Вуншгетрей поднял руку, призывая к порядку. Ну конечно же, он помнит, что Бинкоп исключен из партии, но разве эю делалось без ведома первичной организации? Разве последняя не присутствовала при этом в полном составе? Разве она не ввела в заблуждение самого товарища Вуншгетрея, не пустила его, так сказать, по ложному следу? И далее:
— Хотел бы я посмотреть, где те товарищи, которым так не терпелось исключить Оле Бинкопа из партии!
Ян Буллерт поднял руку:
— Что-то мне худо. Пойду лягу. Не иначе у меня аппендицит!— Воплощенное страдание, он медленно поплелся к дверям.
Пойдем и мы, товарищи, пусть Фрида Симеон без нас упражняется в штампованной самокритике. Между прочим, она так и осталась бургомистром. А вот Ян Буллерт секретарем не остался. Неудачно разыгранный приступ аппендицита — это, извините, еще не самокритика.
Оле засунул партбилет в нагрудный карман, туда, где сквозь подкладку чувствовалось биение сердца. После этого он трижды подпрыгнул прямо посреди улицы.
Картонная обложка, несколько бумажных страничек, заклеенных проштемпелеванными марками,— возможно ли, чтобы от этого зависело счастье или несчастье взрослого человека?
Картон и бумага здесь ни при чем. Что же тогда? Устав, приложенный к этой книжечке? Он не сулит своему обладателю никаких поблажек, напротив — обязанности, и только обязанности. То, что должен или не должен делать член партии, не совсем обычно и противоречит тому, что должен или не должен делать обыватель.
— Таков ход событий,—вздыхает обыватель.
— Ход событий определяет человек,—отвечает член партии.
— Но не ты,—издевается обыватель.
— Мы!—отвечает член партии.
— У кого есть власть и средства, тот и определяет ход событий,— заявляет обыватель.
— Нет, это мы определяем, у кого быть власти и у кого средствам —- отвечает член партии. И стоит на своем, даже если явные обстоятельства складываются не в его пользу. Ибо член партии знает толк в скрытых обстоятельствах, которые рано или поздно докажут его правоту.
Нет, человеку вроде Оле отнюдь не все равно, какое место занимать в шествии будущего—в хвосте или в голове. Он должен быть среди тех, кто отыскивает дорогу и прокладывает след.
Всю деревню перебудоражила маленькая книжечка— партбилет Оле. Интересная новость катилась с улицы на улицу, обрастая слухами:
— Бинкопу вернули партбилет!
Серно, как и всегда, спрятался за бога, насколько это позволяла ему его комплекция.
— Неужели партбилет значит больше, чем Библия? —Бог не позволит поколебать устои крестьянства. Уста его отвернутся и изрыгнут пламя.
Ян Буллерт долго хворал. Успех Оле —эта четырехугольная книжечка —не умещайся в его круглой голове. Что ж, прикажете ему опять выходить на поле, как встарь? Кто теперь будет за управляющего, а кто —за барона? Ну кто бы мог подумать, что у Огрно и у Буллерта в тайниках души вдруг сыщутся общие мысли и опасения?
Эмма Дюрр устроила в своей лачуге прием в честь Оле и его партбилета. К столу подавали картошку в мундире, селедку, им моченную в цельном молоке, пиво и можжевеловую настойку. Эмма прижгла себе волосы плойкой и раскраснелась, отведав наливки.
— Скажи, ты не против, если я обниму тебя в виде исключения?
Оле был не против.
— А знаешь, про что я думаю? Нет, Оле не знал.
— Иногда я думаю, что есть на свете партийные ангелы, и Л HI он тоже этому немало посодействовал.
Оле, вгрызаясь в селедочный хвост:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41