Эти, как тараканы, появлялись на противоположном берегу, быстро налаживали бурдюковые плоты, как черные дьяволы, врывались в поселок, обирали дочиста, жгли избы, резали защитников и уводили женщин. Северная окраина города называется Маяк. Здесь была башня со всегдашним сторожем, который и следил за Заволжьем. При замеченной опасности на башне зажигался костер и бился набат. Работавшие в полях мужики бросали работу и верхами мчались к родным избушкам и вставали на защиту животов своих.
Когда наладилась жизнь, похожая на городскую, в окрестностях появились дарственные поместья,— поселок сбросил с себя Сосновку и назвался Хлыновск.
Хлыновск расположен на скате плоскогорья, спускающегося к Волге, и окружен амфитеатром меловых и песчаных гор, густо заросших строевой и мачтовой сосной со сверкающими среди леса просветами меловых оголений.
На севере вдвинулся в Волгу Федоровский бугор, от него по окружности к югу: Таши — оголенная меловая глыба, изъеденная труднейшей по подъему дорогой Сызранского тракта. Дальше-— Богданиха, с дорогой через нее по уезду и на Кузнецк; еще южнее. Четырнадцать Братцев — гор и за ними Черемшаны, в укромных улесьях которых засели невидимые Рогожские староверческие скиты, с бьющими огромной силы родниками радиоактивной воды.
За этой сказочной панорамой начиналось гладкое плоскогорье — Ровня.
В меловых залежах гор — кораллы, звезды и трубчатые морские образования. Под склонами гор били чередующиеся друг за другом ключи: Виниовский, Камышинский, Гремучий, Красулинский, и по городу умной заботой стариков по бесчисленным бассейнам зажурчала и заплескалась прозрачная, холодная, ледяная зимой и летом вода. Вокруг города на покатостях и по долинам раскинулись яблоневые сады с их знаменитыми «анисом», «черным деревом» и «скрутом».
— Если бы это у нас... О, если бы это у нас — что бы мы С этим раем сделали! — говорили мне друзья-иностранцы, посетившие со мной этот городок и его окрестности. Настоящие же обитатели этого рая даже иллюзий на счет своей райской жизни не имели. — Эх, не жизнь, а каторга... Кабы дорогу чугунную провели,— вот-то пошло бы золото,— говорили обитатели.
Окраины городка, отмеченные возвышенностями, шли по полу-окружию в таком порядке: от Маяка шли Попова гора, Горка с татарской слободкой, Репьевка, Бодровка, Малафеевка, Воль-новка, Камышинка и замыкали собой центр городка с собором, базаром и учреждениями. С береговой стороны на ровном отмывном обрыве, укрепленном плетнем и камнями, как крепостные стены, стояли, вытянувшись в ряд, лучшие постройки Хлыновска — его хлебные амбары.
По занятиям жители осели так: на Маяке — рыбаки; на Горке — ремесленный люд и татарская беднота с коновалами, тряпичниками и с бесчисленной детворой; внизу в извилинах Горки уместились домики с красными фонарями и с цветными занавесками на окнах. На Бодровке кузнецы и мордва, занимающаяся отхожим промыслом и прасольством; на Малафеевке осели крестьяне-земледельцы; на Вольновке жили родные моего отца, о занятиях которых будет сказано ниже; на Камышинке — хлебопеки, булочники и крендельщики.
В центре торговали, управляли,— здесь попадались и каменные дома не больше двух этажей. У собора расположились дома чиновников и помещиков; базарную площадь обступали дома мелкого и крупного купечества. Главной улицей была, как полагается, Московская, она же Дольная, почти одна с грехом пополам вымощенная до выезда из города. За ней, ближе к Волге, шла Купеческая, срывавшаяся в Камышинское болото и выныривавшая за хибарками и оврагами, чтоб зеленой по весне и непроходимой по осени добежать до келейки и на следующем квартале уже окончательно ухнуть в огромную, вековую промоину, называемую Врагом. Третьей от Волги была Дворянская; четвертая, уже плутавшая направлением,— Телеграфная, а Проломная и Репьевская уже были пустырями, прогонами и тупиками.
Поперечных было больше, их названия столь общи для всех городов того времени, что не стоит перечислять их, а в нужном месте они и сами назовутся.
Вольновка—одна из самых старых окраин Хлыновска. В давнее время это место с разбросанными по лесу избами-зимовками было отделено от Маяка диким бором, тянущимся от гор и до Волги.
Этот бор с просекой в одну лошадь, для проезда, приводил к путаному разнолесью по Камышинской Топи, проходимой лишь зимой, да в обход. Вольновка имела открытый выход на Волгу с берегом, имеющим всегдашний причал, независимо от спада и подъема воды.
Какой бы то ни было, но помимо Волги летний тракт Саратов— Самара существовал, продираясь лесами и нагорьями берега, проходили им товарные обозы... В горах — потаенные ущелья --сам черт не сыщет кладов... Чем не место?
И гуляющая Струговщина избрала Вольновку одним из многих этапов Поволжья.
В сорока верстах от Вольновки находился Лысый Враг, один из центров сторожевых разбойничьих пунктов. Там совершались ватажные налеты, здесь — отдых, любовь, пьянство для молодых и оседка для тех, у которых «плечи веслами умотались, честным трудом захотели помаяться...».
Оседал свой, надежный народ. В то время и появилась на Вольновке «девка Чернявка». Привез ее разбойник, сруб поставил на трех окнах, наказал любить и жаловать, вернуться скоро обещался. Чернявка вскоре понесла девочку, назвала ее Ефросиньей, а разбойник так больше и не явился: дело разбойное, гиблое...
Чернявка за ум взялась, начала дочь выращивать, и ни себя, ни других не щадила для этого: водка пошла с Вольновки такая, что после нее царской и в рот было не взять.
Вырастила Чернявка дочку, замуж отдала — и вдруг как сгинула. Все бросила и исчезла; то ли тебе в монастырь-скит ушла, то ли в низовья к морю Хвалынскому убежала...
Ефросинья и стала матерью моего прадеда Петра, артельного бурлака нашего плеса, его сын дед Федор эту же профессию сделал оседлой для своих нисходящих: он был ссыпщик хлеба или грузчик. Трезвый, рассудительный Федор Петрович, выделившись из семьи, сумел оставить вдове с сиротами двуполовинчатую избу, в которой родится и вырастет мой отец.
Занятие грузчика требует большого расчета в управлении не мускулами только, но и всем организмом. Неопытный берет на силу, но сила играет роль только в «мертвый момент» действия на человека груза, основная же задача заключается в построении из ног, спины и шеи таких осевых взаимоотношений, которые бы давали телу не статический упор, как колонна, например,— а спирально вращательное движение, как бы высвобождающее от груза организм — отсюда и условие: чтоб ни один сустав не хрустнул к моменту принятия тяжести. Если вам удалось наблюдать основательно за работающим, от вас тогда не скрылось следующее: согнутый грузчик, опершись не твердо на ноги, принимает на себя ношу, слегка пошатываясь, к моменту выпрямления это движение увеличивается, но приобретает другой характер: это уже движение не отдельных осей, а движение скоординированное в высвобождающее из-под груза, движение—полета. Когда грузчик пошел — ноша будет доставлена куда следует. Момент первого шага решает дело. И вот, как и которой ногой открыть движение, для этого существует опытная теория, которую мне не раз приходилось слышать и от дяди Григория и от других матерых специалистов.
Мне пришлось быть очевидцем двух смертей. Это случилось с опытными работниками. Груз был в обоих случаях до 12—14 пудов, вес солидный, но не рекордный, так что особенно выдающегося в переносе ничего не было. Первый поднялся с ношей по сходням — была погрузка баржи,— дошел до места и свалил тюк. Выпрямился, побледнел и штопором опустился на слани. Вытянулся, изо рта показалась кровь, и, покуда искали ведро воды,— грузчик был мертв. Это был очень редкий случай смерти в практике грузчиков.
— Эх, ты, миленок, с левой руки осек сделал, так твою рас-туды... —нежно сказал над умершим товарищ, снимая шапку.
Во втором случае грузчик принял груз, сделал только один шаг, потом каким-то вырывающимся движением сбросил ношу, взметнул руки кверху, как на гимнастике, и хлопнулся навзничь... Только один слабый стон — и смерть. Это был осклиз: резкая, до срыва, сдвижка одного позвонка на другой.
Эти два классических примера профессиональной смерти наглядно показывают причину, их вызвавшую: и в том и в другом случае было сорвано движение полета; «летности потеряли» — говорят в таких несчастиях. Казалось бы, дыхание играет огромную роль при работе грузчика, но вот что говорят о нем:
— Дышание — это плевое дело. Ротом не всасывай только, дыши, как бы в воде плывешь.
Грыжа, опускание желудка, срыв почек, эти явления — обыденные, но свойственные, главным образом, неопытным или начинающим работникам.
Дедушка Федор умер иначе. Силач. Росту—без пяти вершков. Стройный, с напруженными плечами и грудью и, как все сильные до отказу люди,— добродушный и бережно относившийся к слабости других. Его выдающаяся сила не позволяла ему участвовать в кулачных боях — «стена на стену», но одно его присутствие вдохновляло и делало победителями вольновцев. И вот произошел такой случай во времена молодости Федора Петровича.
Бой шел по масленице на Волге. Бодровцы наступали с юга, вольновцы с севера. Дедушка стоял на берегу со стариками, оценивая и обсуждая положение бьющихся. Положение было без видимого перевеса сторон: «стены» как бы играли вничью, но вдруг, неожиданно для вольновцев, с той стороны выступил, очевидно скрываемый доселе про запас, новый боец — мордвин из Опалихи: ростом с деда, но крупностью и медвежестью превосходивший Федора Петровича.
Стена дрогнула. Силач мордвин, как бы нехотя, шутя, валил передних. Вольновцы побежали. Тогда боец сделал знак своим — бодровцы приостановились — мордвин пошел один на стену врагов: было видно, ликовал своей силой парень. Почти у стены изумленных противников молодец остановился, скрестил руки и крикнул — «нападай»...
Сначала, кто посильнее, а потом и целой кучей навалились на него вольновцы. Опершись ногами и упрятав голову к груди — боец стоял как бык, но вот один момент — и он стал отбиваться: полетели, как поленья, над его головой противники. Тут и стена бодровская бросилась на врагов — произошло стыдное, повальное бегство вольновцев к береговому обрыву. Перед обрывом нападавшие остановились. Из толпы выделились несколько человек, и начался, очевидно, по заранее обдуманному плану, ритуал поношения:
— Федька-то ваш что смотрит?
— Дрянь Федька — ломанья напускает. Силача корчит. Девкина порода, так его так...
У деда только бровь, говорят, вздернулась от последних слов. «Девкина порода» — иногда шепталось врагами за спинами, а тут впервые на миру было брошено в упор Федору.
— Вот он боец, так боец,— кричали враги,— на левую руку тебя вызывает. — Мордвин кивнул головой.
— Федяха, миленок, как это так... — заговорили старики,— неужто обиду снесем?.. Растуды их так, брехуны они. Да как же нам на всю жизнь от зазора такого очиститься?.. На базар не показаться после этого. Вдарь, вдарь разок, батюшка Федор Петрович.
Враги не прекращали брань.
— От суки сын ваш Федька. Над ребятишками ему в кулачки играть, так раз-этак...
— Федяха, дружок, миленок!.. — задыхались от позора старики.
— Эх, так я пойду за обиду твою! — взвизгнул один из них и направился сквозь толпу.
Федор одернул старика на место, вышел к обрыву к берегу и крикнул:
— Ладно, ребята,— вызов беру, только и мое условие ставлю.
Толпы обеих стен притихли. Федор продолжал:
— Биться один на один — до трех ударов — по очереди. Бить по обычью. Ни кистенев, ни рукавиц чтобы... Ни о ком не подумали бы злого чего...
Толпа зашевелилась и загудела всей массой. — Зачинать кому? — крикнул мордвин.
— Зачинать по жеребью... — ответил Федор.
Выбрали место. Толпа сделала собой круг. Противники сняли полушубки, рукавицы, шарфы и шапки. Вынули жребий. Начинать приходилось мордвину. И вот два механически совершенных образца человеческой породы встали один против другого...
Толпа замерла окончательно.
Федор очень мало расставил ноги, чтоб иметь упор; сложил на груди руки и едва заметно покачивался. Мордвин засучил рукав рубахи.
— Ну, ежели богу твоему веришь,— молись!—сказал он.
— Не тебе, брательник, скажу, верю ли в бога,— отвечал Федор.
Мордвин, как медведь, ошарил возле своей жертвы, выбирая место для удара, и — ударил, с этим типичным гортанным выкриком рубщиков леса: г-гах...
Удар был в левый бок, под сердце. Такие удары вгоняют ребра в сердечную сумку и рвут легкое при неопытности принявшего удар, но Федор принял его как груз. Он взметнулся набок, сделал несколько волчковых оборотов и грохнулся на снег. Зарычал, чтоб скрыть боль, и медленно стал приподниматься на руки и сел на снегу. Лицо было окровавлено падением. Он наскреб рукою снега и стал жадно его глотать и снегом же растер себе лицо и голову, и только после этого он улыбнулся обступившим его друзьям.
— Федяга, ну как ты?
— Жив... — ответил Федор,— парень хороший боец... ну, да жив вот...
— Будет, что ль, ответ давать ваш-то?—крикнули бодровцы,— аль с копытьев долой?
— Буду!—сказал, поднимаясь на ноги, Федор Петрович.
Теперь, упершись, словно вросши в землю, встал мордвин.
— Ну, прости, брательник, коль причина случится... Не я зачал— сам видел... — сказал Федор, подходя к противнику. Вытер наотмашь кровь с лица и приготовился ударить.
— Бью, брательник...
Раздался хляск, и тихо, непонятно медленно повалился на месте богатырь. Ни звука голоса и ни стона не издал свалившийся. Удар был височный, результатом его была смерть.
— Как же умер дедушка Федор, отчего умер?—допрашивал я бабушку Арину Игнатьевну.
— Смерть пришла, внучек, оттого и помер,— отвечала бабушка со своей манерой не отвечать сразу, а потом рассказала: — Подкатывало у него в левом боку, не от работы, ничто, а беспричинно. .. Сказывал покойный, что-де от мордвина у него памятка осталась.. . А уже чего не памятка — такой замятии ему наделал удалец опалихинский. Покаяние там церковное это уже само собою, а денег этих, что Федор перевозил в Опалиху — сиротам: без заставы всякой — от сердца ублажал потерпевших долю сиротскую. Говорили, я чаю по сплетенному делу, будто на вдове жениться хотел — Федор-то Петрович, да не судьбе так быть, значит — я подвернулась в жены-то...
Бабушка помолчала. Оправила под волосником гладко убранные волосы и продолжала дальше:
— Ну, вот, пришел Федор с работы, перед заговеньем Филипповым, сел на лавку, опустил головушку. Что, говорю, с тобой, Федор Петрович? А он: ох, говорит, Аринушка, плохо что-то мне... а руками голову поддерживает...
Собрала я поужинать. Похлебал он щец, да каши гречневой покушал и прилег на лавке.
Ты бы, мол, Федюша, на кровать расположился, коль недужится очень, а он рукой махнул: томит-де уж больно...
Я туда-сюда. Уложила ребятенок на полатях. Посуду прибираю за перегородкой вот этой. Думаю, приберу посуду да сбегаю на погребицу за капустным рассолом, а он, сердечный, как взноет: батюшки, Аринушка... Бегу, а Федор Петрович на ногах стоит, о стену опершись, а руками нутро разрывает... Я в обымку поддерживаю его... Сполз он на пол по стенке; бледниш — лица нету, и мне уже в шепоте говорит: «Умираю, Аринушка... На тяжелую жизнь оставляю тебя с малыми...» Только его и было...
Старуха не смахнула слезу — и она долго искрилась на ее щеке... Помолчала. Вздохнула.
— Да, внучек, не дай бог злому ворогу столько тоски хлебнуть, сколько мне пришлось после мужа любезного... До того дело дошло — чужому и не выскажешь. Приходит бывало час, улягутся ребятишки, а я сяду на лавку как очумелая и жду... И хлеб-соль на столе поставлю. А он в сенное оконце: тук, тук и — входит, сокол мой ненаглядный... За стол со мной сядет, а уж я смотрюсь не насмотрюсь на него... Слезы так и хлещут... Как запоет петух,— как свечка загаснет, все и нет его... Обымать даже пыталась, а он отстраняется, спину-де зашиб — не трогай, Аринушка...
Привороты-отвороты разные пытала, и вот одна баба заовражинская и поведала мне: «Ты,— говорит,— бабонька, со спины его ничего не узнаешь... Сделай так, как я скажу тебе: сидеть, беседовать будете, а ты в нарочно и урони ложку, или что там другое, на пол... Потом наклонишься к полу, чтоб поднять — там тебе и будет все: либо такой, либо этакий окажется гость твой...»— Да что говорить-то, и сейчас вспомнишь, так по спине
озноб ходит...
— Бабушка, а дальше что было? Бабушка, милая... —начинаю
ласкаться я к бабушке.
Арина Игнатьевна оправилась, отерла лицо белым с розовой каймой платком и посмотрела с улыбкой в глубину моих глаз.
— Аль больно знать надобно?.. Ну, что же, ты у нас особенный, кречетом из нашего гнезда вылетел — только сердце не
отворотил...
— Ну, так вот,— просто и коротко закончила свой рассказ бабушка,— уронила я ложку, как приказано было,— наклонилась за ней к полу, а под столом хвостище, как змея черная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31