Здесь выложена электронная книга Хлыновск автора по имени Петров-Водкин. На этой вкладке сайта web-lit.net вы можете скачать бесплатно или прочитать онлайн электронную книгу Петров-Водкин - Хлыновск.
Размер архива с книгой Хлыновск равняется 221.21 KB
Хлыновск - Петров-Водкин => скачать бесплатную электронную книгу
***
Глава первая
ПО ЛИНИИ МАТЕРИ
Мои родные по линии матери были крепостные Тульской губернии. Дядья моей бабушки Федосьи Антоньевны работали в оброк на ткацкой фабрике в Москве.
Бабушка рассказывала мне из своей детской жизни: о нашествии французов, о Москве, где она побывала и сохранила образ Белокаменной до конца своих дней.
В Москву она ходила с матерью и теткой на повиданье с родными.
— Целый день,— говорила бабушка,— шли мы через Москву... Что тебе и пожара великого не было... Церквей, домов — глазом не обнять... А Иван Великий, батюшка, надо всей Белокаменной поднялся. Народу по всем переулкам тьма-тьмущая. ..
Тетенька Василиса смелая, бойкая была, к народу обращается, чтоб указанье нам сделали. Которые из народа на смех нас, деревенщину, подымают, а один степенный человек толком разъяснил дорогу нашу: вы-де, говорит, бабыньки, по кружной линии по Москве ходили, а вам сквозь нее надо дорогу взять, иначе-де и в неделю до места вашего не доберетесь... И смех и грех.
Пришли-таки к тетке Степаниде, а она уже не знает, чем и принять нас. Лапотишки мы у входа сняли, чтоб половиков не содомить...
Посадила она нас за стол, а на столе чего только нет, а кушанья все незнакомые, непривычные: возьмешь в рот, а от их вкуса страх берет, язык жевать не поворачивается... А не есть — стыдно.
Смотрю украдкой я, а тетенька Василиса с большим остережением куски за сарафан сует: отвернется хозяйка, а она — шмыг за пазуху — и нет куска...
Батюшки-светы — смотрю, и мамынька за ней ухитряется... Стыд головыньке. Прямо не знаю, как и ужинать кончили...
Да. Хорошо они тогда по оброку ходили,— заканчивала бабушка, и мелкие морщины ее лица веселились от воспоминания.
В длинные осенние вечера, крутя веретено, задремывая с минуты на минуту, бабушка передавала мне историю ее дней и события, уже ставшие эпосом:
— И вот повалил Бонапарт на Москву — и конца-краю ему нет. Скрып от войска идет... Мы всей деревней в лесах укрывались. Ни тебе огня развести, ни голосом покричать. Натерпелить горя-горемычного.
Ведь, он, нехристь, с иноплеменниками своими царя Александру в полон звал. В святом Кремле нечисть завел. Нутро, можно сказать, русское опоганил... Хвастался — всю-де страну покорю, вере басурманской предам всех... А бог и не потерпел удали его, да и послал на него Кутузова-батюшку с ополчениями бессметными...
Ну, а когда отступление его было — еще не слаще сделалось. Мужики воюют, а нас при старухах жалость берет. Морозы в теи годы лютые были. Забежит такой нехристь, а на нем рогожа поверх одеяния. Зубами хрущит, есть просит... То по голове младенца начнет гладить, хорошо, говорит, дома,— это, значит, он дите свое вспоминает.
Дадут старухи ломоть хлеба ему: уходи, мол, не ровен час мужики застанут.
Бирюков тогда рыскало видимо-невидимо,— так рядом с войском и бежали, живых людей ели. По деревне, бывало, как огни зажгутся — глазищи бирючьи светятся.
Озверели в ту пору мужики наши в погоне за неприятелем — за все выместить хотелось, ну да, конечно, и от баловства раз-гасились на жизнь человеческую, а главное, добро свое, награбленное Бонапартом, не упустить бы. Дядя Митрий, царство небесное, чуть голову не сложил ради баловства этого.
Поехали они на загонки и набросились на врагов, а те, видать, не сробели — оборону устроили. Один из них хватил дядю Мит-рия вдоль головушки — тот и свалился наземь, как сноп... Покуда что, вернулись сватья к Митрию, глядят, а голова пополам разрублена... Ну, тут ему лошадиным пометом голову умазали, да кушаком натуго перевязали... Так дяденька Митрий неделю в себя не приходил, а потом справился — отоспался, значит.
Даром это не прошло; прежнего мозга не стало—запамятывать стал. А коли ненастью быть — и заноет, заноет головушка по срощенному месту...
Веретено мягко скоблит деревянную чашку. Снаружи, из-под обрыва доносятся удары о плетень волжской волны. Старуха зевает мягким, беззубым ртом:
— Большая ноне прибыль... Вал-от как бьет... Баню не снес бы... — Еще зевает. Вдруг спохватывается:—Спать ложись, постреленок,— опять училищу проспишь. И огонь тухнет,— выгорел весь...
Я укутываюсь в шубенку бабушки на полатях, улыбаюсь от моего внутреннего геройства, идущего сна и от бабушкиного уюта... Огонь погас. Ко мне, засыпающему, доносится с пола прерывистый шепот:
— Всепетая... Мати... Родшая — и мягкие удары поклонов...
Это меня убаюкивает.
В поместье Тульской губернии человек, владевший моими предками, вероятно, не предполагал, садясь за карточный стол, что его игра отразится на моей судьбе,— сыграл неудачно. В результате проигрыша полдеревни мужиков и баб с детьми оказались перешедшими во владение счастливого партнера по картам, поместье которого было на Волге.
Бабушка, ее родичи и однодеревенцы запрягли сивок-бурок, уложили на возы скарб и детей и тронулись в переселение.
Красоты волжских берегов, конечно, не могли особенно утешить крестьян в расставании с насиженными испокон века местами, да и слышали ли об этих красотах выехавшие в пересел? Но слух, что «земля черная на Волге, что в нее ни брось — всходит», этот слух с первых же этапов пути стал доноситься до едущих.
Мужики, как всегда в несчастье, утешались будущим, пред-Екушая жирную землю саратовскую.
Кроме вышесказанного, бабушка мало и кратко говорила об этом переезде. Помню только:
— Всего натерпелись — и по миру ходили... Ребятишек перемерло — страсть. Всю дороженьку крестами уметили... Двенадцать недель путь делали. На самое успенье Волгу увидели...
Как пчелы, пересаженные в новый улей, заработали на новых местах мои родичи, оплодотворяя землю и принимая в себя ее соки.
Когда вышла воля и крестьяне завозились,— дед мой Пантелей Трофимыч, занимавшийся еще с мальчишества по плотничьему делу, перебрался с бабушкой в городок. Сколотил он своими руками домишко над берегом Волги, к нему пристроил келейку, соединявшуюся крышей с передней избой.
В этой келейке и рожусь я в свое время. Келейка, собственно говоря, предназначалась для Февронии Трофимовны, сестры деда, овдовевшей в это время, но после смерти Пантелея Трофимыча бабушка Феврония перешла жить к золовке в переднюю избу.
Дед мой умер, когда матери было семь лет. Она о нем запомнила только по гостинцам и ласкам. Другие сообщали мне о деде, что тот был маленького роста, лысоватый, молчаливый, застенчивый, но очень спорый на работу мужик, добрый и всем доверявший. Весенней порой, когда свертывает и перекашивает на Волге наезженные дороги, от берегов и посредине чернеют промоины-полыньи, возвращался дед из заволжских деревень с ободьями колес, втулками и мелким щепьем. Один наедине, попутчиков для переправы в такое время не много найдется. Дома семья, может, нехватка в чем, на дворе светлый праздник; ехать надо было.
Спасая лошадь, намерз и вымок дедушка, но все равно домой пришел ночью, трясясь от озноба,— без воза и лошади: воз легкостью товара спас хозяина, но потопил лошадь, скрывшуюся с головой в промоине. Дед бросился спасать за дугу коня и провалился сам. Лед на Волге трещал, ухал; надо было бросить все.
Когда Пантелей Трофимыч добрался, через льдину на льдину, до берега и оглянулся назад,— воз уже крутило и уносило движением тронувшегося льда. В эту ночь Волга пошла, и в эту же ночь слег дедушка и больше не встал. В воскресенье на Фоминой он умер.
Придавила эта смерть Федссью Антоньевну с малышами на руках, но вначале помогло вот что (что характеризует для нас и покойного деда). Как только установились дороги весенние, закончился посев, стали наведывать сирот Пантелеевых мужики, то заволжские, то из уезда. Придет такой, пособолезнует вдове.
Ребятишкам сунет по баранке, а потом полезет за пазуху и вынет из кисета, какую ему полагается, сумму ассигнаций и скажет:
— Вот, вдовушка, тут должок мой покойному. Царство ему небесное: больно вовремя помог он мне колесьями да станом...
И Февронья Трофимовна помогала дому рукодельями и своими практическими советами ко всем случаям жизни.
О бабушке Февронии необходимо рассказать то, что я запомнил о ней и что слышал от других.
По внешности она была совершенно отлична от брата: высокая, никогда не сутулившаяся, с прядями, змеями серебряных волос, с острым, пронизывающим взглядом темных глаз. Покойный муж ее был крепостной механик по водяным мельницам.
Моя мать, боявшаяся тетки, уважавшая ее и имевшая в ней единственный источник знаний, рассказывала:
— Заболели у соседей скарлатиной. Я сбегала вечерком навестить больную и вернулась. Стучу из сеней. Тетя спрашивает:— Где была? Чем больна?—Как узнала о скарлатине — хлопнула крючком и не впустила: — В сенях переночуешь,— говорит. Утром, чуть свет, подала мне в окно мыло и полотенце: — Беги на Волгу и вымойся сверху донизу.—И, когда я вернулась, тщательно вымывшись от ногтей ног до волос, тетя впустила и разъяснила смысл заразных болезней...
Февронья Трофимовна объясняла будущий конец земли обез-водиванием. Знала расчет пасхальных седьмиц. Знала месячные восходы и заходы. Когда что сажать и сеять...
Какую надо было иметь память, будучи безграмотной, чтоб уложить в себя в должном порядке такое разнообразие сведений. Ко всему этому она была рукодельница по кружевам и вышивкам.
Дикими казались среди окружающей среды эти знания и лаконический, четкий говор у простой женщины.
— Не иначе, как ведунья,— чем же ей и быть? — шептали соседи.
Но, что бы ни случилось,— бежали к ней. Февронья Трофимовна давала первую помощь больным, спасала трудно рожающих. Не позволила схоронить одну девушку, в действительности оказавшуюся в летаргии. Но не из любви к людям, казалось, она это делает. «Люди хуже волков,— говорила старуха,— весь страшный суд для того и выдуман, чтоб усмирить их. Ведь кому и какой интерес на том свете с грешной дрянью возиться?!»
Одинокая, замкнутая бабушка Февронья не спеша, размеренно, доживала свои дни, к жизни и к смерти казавшаяся равнодушной.
Она очень редко и мало говорила о своей прошлой жизни, но и в этом малом проскальзывало, сколь хорошо и близко она знала быт и привычки помещиков, вот отсюда, очевидно, и возникла у соседей догадка о ее прежней жизни.
— С барином она жила, да... Муж для видимости одной был,— говорили около. — Откуда же у нее деньги — ну-ка?
— Озолотил барин, да и со двора долой!—говорили другие.
Если в этом была хоть доля правды,— представляю я себе обиду вечную к такому любовнику в сердце Февронии Трофимовны.
Золото, о котором шептались в околотке, заключалось в восьмистах рублях, хранившихся у нее на дне кованого сундука.
Может быть, для окончательного доказательства человеческой дрянности и хранила старуха это проклятое золото,— немало через него нехорошего увидел я потом в моих близких, так и не дощупавшихся до золота, провалившегося неизвестно куда.
Из девяти детей дедушки Пантелея и бабушки Федосьи до меня дожили двое — моя мать и брат ее дядя Ваня, старше ее на несколько лет.
Захватив отца в учебном возрасте, дядя Ваня был «наставлен грамоте».
— Он ведь учен да учен,— при тятеньке дело было, а я самоучкой кое-как наскребла,— говорила моя мать на мои шутки о невероятном количестве «ятей», которые она употребляла не в тех словах, где требовалось, и я шутя же указывал на упрощенный подход к этому вопросу у дяди. «Ученый» дядя Ваня принял «яти» как неизбежное во всех словах на «е», и они у него, с навесами, как могильные кресты, создавали новую, совершенно фантастическую и неузнаваемую письменность. Дядя, говоривший мало, писал длинно и витиевато: в каждом слове и букве он старался «изобразить» значение их, их магию, заложенную не в смысле, а в самом чертеже слов и букв. Из рода в род безграмотные— и вот ему первому открывается фокус записи, навсегда фиксирующей вовне имя предмета.
Уже далеко позже, перед смертью незадолго, больной, дядя Ваня сидел со мной на волжской пристани в Самаре: он провожал меня, и это было наше последнее свидание. Разговор, как обычно с дядей, происходил о «большой жизни».
— Боюсь, не выйдет, пожалуй, у меня для понятия, ну, уж вразумей. Вот что для меня непонятным, боязным кажется...
Слово всякое, особенно великое слово, как я его произнесу, так за ним ничего больше и не вижу... Имя-то, вразумей ты, как будто уничтожает существо, к которому приложено бывает... Как заслонкой закрывает оно за собой живую плоть. Либо голова моя слабая, а либо — человеку запрет в слове дан... Да-с... А либо не через него большая жизнь в человеках последует... — сюда привела моего дядю Ваню зачарованность словом изображенным.
В юности Иван Пантелеич был полностью захвачен чтением «отеческих» старинных книг, благо сектантское окружение всех ересей и сплетений, в которое была вкраплена «мирская» семья дяди, доставляло богатый материал.
Я еще застал эти тайные кожаные фолианты, содержащие «кладезь разумения человеком».
Маленького роста, с двойной клинышками бородкой, застенчивый до болезненности, даже со своими, дядя Ваня вдруг становился смелым. Вспыхивала его любимая мысль.
— Хорошо бы уединиться, мамынька,— говорил он,— отойти
бы от мира.
Сектантство, в его выродившейся авакумовщине среди политиканствующих и ханжей, которыми сжаты были домики под одной крышей, гласило: что приятно,— то от дьявола. Проблески радости — неестественны... Смех — щекотка дьявола...
Насколько это было общим для всех мракобесов городка,— вспоминается мне законоучитель по школе, соборный протоиерей. Нам, выпускникам, он делал экскурс в область искусства, в частности в музыку:
— А вот, заиграет она,— а беси под ногами и заворошатся... А уж если песни петь начнете,— так из горл ваших хвосты бесовские и полезут, и полезут...
Хорошо было для меня такое напутствие. Ведь я в ту пору полусознательно, но был уже обращен моими надеждами к далеко маячившему искусству. Думаю, что дядя Ваня вот от этого «бесьего» мира хотел уединиться.
Это с одной стороны только представленный дядя Ваня,— а вот и другой дядя Ваня, который чинит электрические звонки. Первый пробный телефон в Хлыновске устанавливается при его участии. Дядя молчит, уйдет сам в себя, а сделает, что бы ему ни поручили. Он умел и любил работать над вещами, побеждать и обуздывать их! Дядя Ваня был для меня примером всеуменья, и когда я восхищался, он отвечал:
— Раз человеком вещь сделана — в ней трудного для другого человека не должно быть.
Однажды, когда дядя был занят какой-то новой и сложной работой, я стоял рядом, открыв рот на бегавшие в его руках инструменты... Дядя остановился для отдыха или для раздумья и сказал:
— Знаешь, как я сейчас подумал... Ведь можно человеку и дождик выдумать... Вразумей,— вот бы!—и лицо дяди Вани заиграло хитрой улыбкой.
Теперь напомню в заключение этой главы: линия от матери привела нас к двум сцепившимся под одной крышей домикам над Волгой и к четверым лицам: бабушке Феодосье, другой бабушке, Февронье, к дяде Ване и к Анене, моей будущей матери.
Глава вторая
ПО ЛИНИИ ОТЦА
Родные моего отца были из старых обитателей города Хлы-новска, осевших здесь во времена разбойные. Во всяком случае, от бабушки Арины Игнатьевны я не слышал воспоминаний ни о деревне, ни о каком бы то ни было переселении их сюда. Устные же легенды и место, где они жили, соединяющее конец осевших на выселках крестьян с концами городского мещанства, и их основная профессия — все это довольно точно устанавливает происхождение отцовской линии.
Чтобы связать окружающее в одно целое представление, мне кажется своевременным рассказать о самом городе. Теперь это захудалый, заброшенный городишко. Начало Хлыновску было положено рыбаками-монахами Троице-Сергиевой лавры на Сосновом острове, начинающемся верстах в десяти выше города и делящем Волгу на два рукава — собственно Волгу и Воложку. Эта двенадцативерстная полоса заливных лугов была и есть одно из богатств Хлыновска.
Монахи имели возможность обосноваться крепко для охраны своего осетрового и стерляжьего угодия, и под защиту их пушек и пищалей сюда стали стекаться остатки разгромленных стрельцов, гонимые за веру и скрывавшиеся от петровских строительских и военных наборов, и против Соснового острова на горном берегу начал оседать этот разнобойный, разнотипный люд — волгари-понизовцы, и под тем же названием Сосновки начался будущий Хлыновск.
Враги, желавшие причинить вред поселенцам, встречали передовую защиту в виде тынового стана монахов-рыбаков, а поселенцы давали человеческий материал для рыбного промысла.
Защита в то время требовалась не только от ушкуйников: ушкуйник—это свой брат; погуливали с ними сосновцы, зарабатывали на зиму и про черный день. Чернецов иной раз пощупает ушкуйник, да и то врасплох ежели нападет... Опасность, и страшная опасность поселщикам была от кишащих узкоглазых монголов, населявших заволжские степи.
Хлыновск - Петров-Водкин => читать онлайн электронную книгу дальше
Было бы хорошо, чтобы книга Хлыновск автора Петров-Водкин дала бы вам то, что вы хотите!
Отзывы и коментарии к книге Хлыновск у нас на сайте не предусмотрены. Если так и окажется, тогда вы можете порекомендовать эту книгу Хлыновск своим друзьям, проставив гиперссылку на данную страницу с книгой: Петров-Водкин - Хлыновск.
Если после завершения чтения книги Хлыновск вы захотите почитать и другие книги Петров-Водкин, тогда зайдите на страницу писателя Петров-Водкин - возможно там есть книги, которые вас заинтересуют. Если вы хотите узнать больше о книге Хлыновск, то воспользуйтесь поисковой системой или же зайдите в Википедию.
Биографии автора Петров-Водкин, написавшего книгу Хлыновск, к сожалению, на данном сайте нет. Ключевые слова страницы: Хлыновск; Петров-Водкин, скачать, бесплатно, читать, книга, электронная, онлайн