Наконец Тогойкин дал старику слово показать ему берлогу.
План, который созрел в голове старика, был весьма прост. Он строго накажет Прокопию: «Как доедете до Длинного увала, напои людей чаем, покорми оленей, а мы с Николаем тем временем быстренько съездим в одно местечко». Они возьмут лыжи, ружье, топор и на первой нарте поедут к берлоге. Затем—либо подождут у Длинного увала остальных, если приедут раньше, либо догонят, если опоздают...
Когда выносили из палатки Калмыкова, Анна Алексеевна зажмурилась, покачала головой и вздохнула. Девушки, глядя на врача, поняли, что он безнадежен.
Анна Алексеевна наложила шину на сломанную ногу Попова и похвалила его друзей за то, что они натянули ему сорванную с головы кожу.
— Я страшно испугался, подумал, что ослеп, а это кожа с головы глаза закрывала, — рассказывал Попов.— Когда Коля сдвинул кожу, оказалось, что я лежу, вытаращив глаза!
Осматривая Ивана Васильевича, Анна Алексеевна тихо спросила:
— Очень больно?
— Сначала очень болело...
— А сейчас?
— Сейчас ничего...
— Не может быть, и сейчас больно...
— Было гораздо хуже.
После перевязки они еще немного поговорили. В их коротком разговоре не было ни пышных фраз, ни громких слов. Старый врач не убеждал пациента в спасительности медицины, настоящий воин не говорил о воинском долге и героизме.
Тогойкин и Никитин перенесли Иванова во вторую
палатку и пошли в самолет за Фокиным. Видя, что они долго не возвращаются, Катя решила узнать, в чем дело.
— Фокин не хочет,— вернувшись, сказала она смущенно,— он просит, чтобы вы сами, Анна Алексеевна, пришли к нему... Пожалуйста...
Помолчав некоторое время, Анна Алексеевна тихо спросила:
— Это ведь тот товарищ, который говорил о закалке? Ну что же, возьмите лампы, пойдемте.
Усталый, старый человек, она уперлась ладонями в колени и, тяжело поднявшись, направилась к выходу. Фокин встретил врача с ликованием:
— Вот смотрите, учитесь, герои! Ведь я же вам говорил, что человек самой гуманной в мире профессии и верная дочь великого русского народа Анна Алексеевна обязательно придет сюда!
— Как и остальным, вам следовало бы перейти туда, товарищ.
Не спуская с врача глаз,—невинно-голубые, они так не вязались с его обликом,— Фокин просительно и несколько капризно заговорил:
— Ведь я один остался, Анна Алексеевна... Пожалуйста, я прошу вас осмотреть меня здесь.
— Но ведь там, в специальной палатке, светло, тепло и чисто.
— Я человек неприхотливый. Мне и здесь хорошо. — Но там лучше.
— Я боялся получить лишнюю травму.
— Какая еще травма?
— Да разве они санитары! Хватают людей и кидают на носилки, словно это не люди, а чурки. Я видел!
— Товарищ, это неправда!
— Они уже успели наговорить вам обо мне?
— Вы очень дурно думаете о людях... Ну, девушки, разденьте товарища...
По окончании осмотра Анна Алексеевна сказала Фокину:
— Я считаю, что вам следовало бы ходить. У вас ушиб правой лопатки, возможно, есть трещина, но перелома нет.
— Если бы я мог ходить, я бы с огромной радостью...
Как только Прокопий Титов и Семен Тугутов пригнали оленей, люди поели и начали собираться в дорогу. Все делалось четко и быстро. Какие-либо сомнения выражал разве что один Фокин. Сначала он поднял ненужный шум, чтобы не забыли в спешке погибших летчиков. Узнав о том, что летчиков первыми уложили на нарты, он будто успокоился, но вдруг стал упрашивать, чтобы его везли подальше от них. Получив обещание исполнить его просьбу, он помолчал немного., но забеспокоился о своем бочонке с маслом и двух коврах. Услыхав, что бочонок с маслом уже погружен, что в один ковер завернуты летчики, а второй подстелен ему самому, он вроде бы окончательно успокоился. И все-таки, когда его вынесли на носилках и уложили на нарты, он снова учинил скандал. Выяснилось, что назначенный каюром на его нарты Семен Тугутов не знает русского языка.
— Как же я поеду по зимней тайге с глухонемым человеком? — выкрикивал он, давясь слезами.— Ведь он не поймет, даже если я буду умирать!
А Семен не только не умел говорить по-русски, но даже и родным якутским языком пользовался весьма скупо. Словом, было решено, что с Фокиным поедет Лука Лукич, а Семен повезет Иванова. Когда и этот конфликт был улажен, весь обоз тронулся в путь.
Пламя оставленного костра трепетало и размахивало огненными крыльями, освещая затерянную в тайге снежную поляну, снова ставшую безлюдной.
Под покровом густого пара от собственного дыхания, отдохнувшие олени бежали дружно и легко. Рога, рога, рога... Издали могло показаться, что передвигается таежный лесок.
Старик Иван с Тогойкиным ехали на первых нартах. Их везли два лучших быка. Поднявшись вместе со всеми до вершины таежного хребта, они вырвались вперед и постепенно стали отдаляться от остальных.
Старик оказался совсем несловоохотливым спутником. Но несмотря на это, ехать с ним было все-таки интересно. Пролетит ли над ними маленькая пичужка, протянется ли сбоку ниточка следов одинокого горно-
стая, просвистит ли с дерева любопытная остроухая белочка, выпорхнет ли из куста с шумом и треском глухарь — он все приметит, все услышит, проявит ко всему живой интерес. А если они подъезжали к какому-либо пригорку или просто маленькому подъему, старик по-юношески соскакивал с саней, легко бежал за нартами, а потом ловко садился обратно.
Тогойкин старался следовать его примеру. Оказывается так вот, соскакивать с саней, потом пробежаться и снова сесть, очень полезно, лучше, чем сидеть сиднем в санях. Это и для тебя хороший отдых, а уж об оленях и говорить не приходится.
Старик изредка бормотал какие-то отрывочные слова и слегка трогал крупы оленей легонькой палкой — хореем. Животные, повинуясь ему, то замедляли, то ускоряли свой легкий бег.
Через определенные промежутки времени он вдруг останавливал оленей и давал им короткую передышку. Казалось, он насквозь видит такие места, где стоит оленю копнуть снег, как из-под него появятся обильные куртины свежего ягеля.
Пока олени кормятся, старик раскуривает трубку и тут уж охотно заводит разговор. Теперь он называет места, те, что они недавно проехали и куда скоро приедут. Не названным остается место настоящей стоянки.
Оказывается, все здесь было исхожено им вместе с Никушем. Вот на том мысу они с одного дерева свалили трех черных глухарей. А вон с верховьев того распадка однажды подняли двух сохатых, и только по его, Ивана, оплошности достался им один тощий бык, а жирная яловая лосиха ушла. И даже на это добрый Ни-куш не сказал ни одного обидного слова, не попрекнул его.
— Самое дурное дело — это ворчливый компаньон! — Иван высоко поднял руку с дымящейся трубкой.— Если едете на охоту с обоюдного согласия, то должны действовать как один человек. И обдумывать все вместе и вместе решение принимать. Если решение ваше верное и все у вас удачно — будьте счастливы и радуйтесь вместе, а если ошибетесь и потерпите неуда-
чу — не упрекайте друг друга, терпите вместе. Наверно, и в вашей работе так?
— А как же иначе! Какое же удовольствие работать с человеком, который вечно ворчит и вечно недоволен своим товарищем?
— Все должно быть общее, как удача, так и промахи... Ну, пора трогаться.
Долго ехали молча и настороженно, пока стремительно не скатились с довольно крутого мыса. Остановились в лесу.
— Мыс, который мы проехали, называется Старый мыс,— сказал Иван, раскуривая трубку.— Старых лиственниц, видел, наверно, осталось мало, а молодых еще нет. Очень скупа та сторона. И дичь там всегда настороже, пуглива. Ни разу нам не удалось как следует поохотиться на Старом мысу. Раз только мимоходом случилось мне кое-какую мелочь с собою прихватить, вроде белок и горностаев, да и то самую малость... Ну ладно, давай двигаться дальше!..
Опять ехали долго. Ехали молча. Настороженно и чутко сидели рядышком, словно рассматривали какую-нибудь замечательную картину или слушали прекрасную музыку...
Проезжая под горой Крутой, Тогойкин с улыбкой смотрел на лыжный след, прочертивший гору сверху вниз.
—Тут и правда круто...— начал было Николай, но старик прервал его, толкнув локтем.
Опять ехали долго. И опять молча.
«Как-то там Калмыков?» — с тревогой подумал Тогойкин и пожалел, что рассказал старику о берлоге.
Пусть даже и сказал, но зачем было соглашаться ехать, оставив своих где-то позади.
Олени остановились.
— Длинный Увал приближается,— глухо сказал старик. Он закурил и поперхнулся табаком.— Надо постараться проехать мимо как можно тише.
— Почему?
— Тебе, Николай, может, и смешно покажется, однако иные старые места, коль назовешь, находясь на них же, не дай бог что может случиться. Вот однажды шли мы по берегу озера Островного, и Никуш случайно
назвал его. Я до сих пор забыть этого не могу...— Старик скорбно умолк.
Тогойкину стало жалко его.
— Отец! А ведь гагара-то, она вовсе...
— Э, да помолчи, сынок, оставь ее!..— Старик подбежал к оленям и вывел их на дорогу.
Когда они крупной рысью катились вниз, под горку, где росло одинокое дерево, старик, невнятно бормоча что-то, коснулся хореем одного и другого оленя, и они тотчас свернули с дороги, проходившей под горкой, и вылетели на лыжный след.
Лыжня порой надолго исчезала. Ее засыпал снег, падавший с деревьев, или заметал шальной ветер. Но олени не сбивались, они шли точно по лыжне. И все-таки, продвигаясь по глубокому снегу, животные устали. Вытянув вперед головы, они тяжело дышали раскрытыми ртами.
Тогойкин вытащил из кармана веревку, привязал один конец к нартам и сказал:
— Иван Дмитриевич, я встану на лыжи.
— Не надо, задержимся...
— Стой!
— А что такое? — недовольно буркнул старик и остановил оленей.
С лыжами в руках Тогойкин соскочил с нарт и свободный конец веревки привязал к поясу.
— А ну!
Оленям стало легче, и они побежали быстрее, а позади, привязанный к нартам, покатил на лыжах Николай.
— Стой!.. Вот, под сосной...
Остановив оленей и не говоря ни слова, старик прихватил топор, сунул его под мышку и направился к берлоге. Тогойкин взял ружье и пошел за ним.
Старик нагнулся над закуржавелым снегом и пучком сена, заткнутым в отверстие берлоги, огляделся по сторонам и шепнул:
— Милый, он еще молоденький... Ты постой тут...— А сам отошел в сторону, срубил два небольших дерева и стал счищать с них ветви.
«Хочет оставить метки»,— подумал Тогойкин и, держа наготове ружье, с опаской поглядывал на берлогу.
Старик приволок две жерди и длинный кол. Концы жердей он сунул в еено, залез на берлогу и принялся ногой разрывать снег. Из-под снега выступил бугорок куржка, похожий на опрокинутую эмалированную миску. Когда старик легким ударом топора разбил его, над дырой заклубился теплый парок. Старик осторожно сунул в. дыру конец кола и поставил его наклонно, так, чтобы он держался. Петом подошел к Тогойкину, взял у него ружье и, встав против берлоги, глухо проговорил:
— Иди-ка, Николай, пошуруй там палкой, поглубже просунь ее...
Тогойкин сунул кол глубже и только начал помешивать им, как внутри зашевелилось что-то мягкое и будто негромко хрюкнуло. Тогда он еще нажал на кол к сильно крутанул им. Тут раздался жуткий рев и началась такая возня, что зашевелилась, казалось, сама берлога и задрожали вблизи молодые лиственницы...
Тогойкин в ужасе выдернул кол. Из дыры высунулась мохнатая лапа с мощными кривыми когтями, и последовал удар такой силы, что с края дыры отлетел кусок земли. Затем с глухим звуком: «Х-хук!» — влетел в берлогу закуржавелый пучок сена, закрывавший вход, и оттуда повалил густой пар. Следом устремились туда и жерди, но тотчас застряли.
Тогойкин только сейчас осознал, что стал участником опасной схватки человека со зверем, но было уже поздно раздумывать и отговаривать старого охотника. Николай схватил топор и, подняв его над головой, наклонился над входом в берлогу. И вдруг раздался выстрел. В клубящемся из берлоги пару показалась и исчезла косматая голова. Старик перезарядил дымящееся ружье и прислушался..
В глубине берлоги слышалось приглушенное постукивание и прерывистое дыхание. Вскоре все затихло. Поболтав в берлоге жердью,, старик передал Тогойкину ружье, а сам направился к оленям.
Тогойкин стоял с ружьем наготове и не сводил глаз с берлоги. Была мертвая тишина.. Все слабее клубился из берлоги теплый пар, ударяло в нос тяжелым запахом сырости и гнили,
Старик вернулся с длинной веревкой. Он отрубил от кола короткий кусок, вытянул из берлоги жердь и отбросил ее в сторону, а сам с палкой, волоча за собой веревку, стал вползать в берлогу.
— Отец!.. — робко позвал его Тогойкин, чувствуя, как по спине побежали мурашки.
Но старик, даже не оглянувшись, исчез в берлоге. И сразу же послышалась возня. Конец веревки, оставленный им на снегу, вздрагивал и извивался. А потом, тяжело отдуваясь, старик выполз задом и, поплевав на ладони, схватился за веревку:
— Ну, сынок, давай тянуть.
Медленно подаваясь назад, они вытянули медведя наружу.
Старик присел и не спеша раскурил трубку.
Пуля угодила медведю в самую середину лба. Из раны стекала струя густой крови. В пасти у медведя, заложенная за клыки торчала палка с привязанной к ней веревкой. За нее-то они и вытянули зверя.
Каким же умелым человеком оказался этот старик! А он, Николай Тогойкин, даже не заметил, когда высунулся медведь, только выстрел услышал.
— Ну вот, удачно мы с тобой, сынок, поохотились! — серьезно сказал старый Иван.— Ты стоящий человек, мужественный, хороший друг!
— Я-то при чем? — удивился Тогойкин.
— Как это при чем? Ты и в окошке смело шуровал. И топор схватил быстро и ловко! Трусливый компаньон хуже всего...—старик постучал трубкой по жерди, выколачивая пепел.
Нет, он не насмехался над Николаем. Вид у него был довольный и серьезный.
— Ну, сынок, надо будет нам его раздеть и освежевать.
— Нет!.. Мы опоздаем, надо скорее ехать.
— Ты взял бы его доху, это твоя доля.
— Не надо мне никакой доли... Поедем скорее!
— Погоди-ка, что же делать-то? А если бы мы с тобой так договорились? — Старик смущенно заулыбался, выдвигая нижнюю челюсть, и встал на ноги.— Если,
например, ты бы подался к своим, а я бы остался здесь?..
— Зачем?
— Да вот устроил бы как следует нашу добычу, а там бы прямиком пошел домой... Попутно заглянул бы в то местечко, где в старину стояла наша охотничья хижина. И еще бы своими глазами поглядел на те две лиственницы, что на озере Островном... Может, и правда были мы темными людьми, и в этом была вся наша погибель. Дожив до сего дня, я бы хоть теперь понял, как и отчего все это тогда получилось. Что ты на это скажешь, Николай?
А почему бы и в самом деле не сделать так, как предлагает старик? Пусть хоть к концу жизни он освободится от сетей суеверия, угнетавших его честное и храброе сердце. Пусть, наконец, он почувствует себя настоящим хозяином своей судьбы. Но что же получается? Сначала он, Николай, вместе со стариком отрывается от людей, затем он оставляет старого человека одного в зимней тайге.
— Ну как, сынок?
— Нет, это неудобно. Ты, может быть...— Николай осекся. Он хотел сказать: «Ты, может быть, не сможешь один одолеть этот путь».— Ты, может быть, сделаешь это потом. Как же ты на полдороге бросишь людей, не доведешь их до колхоза?
— И-и, а Прокопий-то на что? Тут я совсем не нужен!
— Нет, Иван Дмитриевич. Будет гораздо лучше, если ты сам, лично, доставишь всех нас. Ведь непременно спросят: «А где же ваш старый проводник, которого мы послали спасать вас?»
— Кто спросит?
— Ну, хотя бы из райкома или райсовета. Что же мы тогда с Тимофеем Ивановичем ответим.
— Вы, конечно, люди партии,— задумчиво проговорил старик.— Вам могут сказать: «Найдите скорей того старика и — шабаш!» — Старик что-то еще шептал, опустив голову, но вдруг выпрямился и уже не так грустно добавил: — Ну, тогда не надо. Зачем же ставить своих ребят в неудобное положение..
— А вы с Прокопием потом специально приедете сюда.
— Ладно, верно! — согласился старик.— Мы повезем его, однако, с собой? — Но, тут же почувствовав, что Тогойкин не одобряет его плана, тихо добавил: — Или будет нехорошо везти его с людьми? Ну, тогда выпустим из него тепло. Укажу Прокопию место, а сам непременно побываю потом на озере. Нужно мне...
«Выпуск тепла» состоял в том, что медведю вскрыли брюшину, а затем завалили его ветвями и хворостом.
На обратном пути Тогойкин опять встал на лыжи и привязал себя веревкой к нартам. Они быстро доехали до Длинного увала и отпустили оленей пастись. А когда запылал костер и с ближайших деревьев закапали прозрачные капельки растаявшего снега, к ним подъехали остальные.
— Ну как, отец? — Прокопий соскочил с нарт.
— Тише! Есть... — шепнул отец, выразительно подмигнув.
— Мы слишком часто останавливаемся!— послышалось с задних нарт недовольное брюзжание Фокина.— Эдак мы никогда не доедем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
План, который созрел в голове старика, был весьма прост. Он строго накажет Прокопию: «Как доедете до Длинного увала, напои людей чаем, покорми оленей, а мы с Николаем тем временем быстренько съездим в одно местечко». Они возьмут лыжи, ружье, топор и на первой нарте поедут к берлоге. Затем—либо подождут у Длинного увала остальных, если приедут раньше, либо догонят, если опоздают...
Когда выносили из палатки Калмыкова, Анна Алексеевна зажмурилась, покачала головой и вздохнула. Девушки, глядя на врача, поняли, что он безнадежен.
Анна Алексеевна наложила шину на сломанную ногу Попова и похвалила его друзей за то, что они натянули ему сорванную с головы кожу.
— Я страшно испугался, подумал, что ослеп, а это кожа с головы глаза закрывала, — рассказывал Попов.— Когда Коля сдвинул кожу, оказалось, что я лежу, вытаращив глаза!
Осматривая Ивана Васильевича, Анна Алексеевна тихо спросила:
— Очень больно?
— Сначала очень болело...
— А сейчас?
— Сейчас ничего...
— Не может быть, и сейчас больно...
— Было гораздо хуже.
После перевязки они еще немного поговорили. В их коротком разговоре не было ни пышных фраз, ни громких слов. Старый врач не убеждал пациента в спасительности медицины, настоящий воин не говорил о воинском долге и героизме.
Тогойкин и Никитин перенесли Иванова во вторую
палатку и пошли в самолет за Фокиным. Видя, что они долго не возвращаются, Катя решила узнать, в чем дело.
— Фокин не хочет,— вернувшись, сказала она смущенно,— он просит, чтобы вы сами, Анна Алексеевна, пришли к нему... Пожалуйста...
Помолчав некоторое время, Анна Алексеевна тихо спросила:
— Это ведь тот товарищ, который говорил о закалке? Ну что же, возьмите лампы, пойдемте.
Усталый, старый человек, она уперлась ладонями в колени и, тяжело поднявшись, направилась к выходу. Фокин встретил врача с ликованием:
— Вот смотрите, учитесь, герои! Ведь я же вам говорил, что человек самой гуманной в мире профессии и верная дочь великого русского народа Анна Алексеевна обязательно придет сюда!
— Как и остальным, вам следовало бы перейти туда, товарищ.
Не спуская с врача глаз,—невинно-голубые, они так не вязались с его обликом,— Фокин просительно и несколько капризно заговорил:
— Ведь я один остался, Анна Алексеевна... Пожалуйста, я прошу вас осмотреть меня здесь.
— Но ведь там, в специальной палатке, светло, тепло и чисто.
— Я человек неприхотливый. Мне и здесь хорошо. — Но там лучше.
— Я боялся получить лишнюю травму.
— Какая еще травма?
— Да разве они санитары! Хватают людей и кидают на носилки, словно это не люди, а чурки. Я видел!
— Товарищ, это неправда!
— Они уже успели наговорить вам обо мне?
— Вы очень дурно думаете о людях... Ну, девушки, разденьте товарища...
По окончании осмотра Анна Алексеевна сказала Фокину:
— Я считаю, что вам следовало бы ходить. У вас ушиб правой лопатки, возможно, есть трещина, но перелома нет.
— Если бы я мог ходить, я бы с огромной радостью...
Как только Прокопий Титов и Семен Тугутов пригнали оленей, люди поели и начали собираться в дорогу. Все делалось четко и быстро. Какие-либо сомнения выражал разве что один Фокин. Сначала он поднял ненужный шум, чтобы не забыли в спешке погибших летчиков. Узнав о том, что летчиков первыми уложили на нарты, он будто успокоился, но вдруг стал упрашивать, чтобы его везли подальше от них. Получив обещание исполнить его просьбу, он помолчал немного., но забеспокоился о своем бочонке с маслом и двух коврах. Услыхав, что бочонок с маслом уже погружен, что в один ковер завернуты летчики, а второй подстелен ему самому, он вроде бы окончательно успокоился. И все-таки, когда его вынесли на носилках и уложили на нарты, он снова учинил скандал. Выяснилось, что назначенный каюром на его нарты Семен Тугутов не знает русского языка.
— Как же я поеду по зимней тайге с глухонемым человеком? — выкрикивал он, давясь слезами.— Ведь он не поймет, даже если я буду умирать!
А Семен не только не умел говорить по-русски, но даже и родным якутским языком пользовался весьма скупо. Словом, было решено, что с Фокиным поедет Лука Лукич, а Семен повезет Иванова. Когда и этот конфликт был улажен, весь обоз тронулся в путь.
Пламя оставленного костра трепетало и размахивало огненными крыльями, освещая затерянную в тайге снежную поляну, снова ставшую безлюдной.
Под покровом густого пара от собственного дыхания, отдохнувшие олени бежали дружно и легко. Рога, рога, рога... Издали могло показаться, что передвигается таежный лесок.
Старик Иван с Тогойкиным ехали на первых нартах. Их везли два лучших быка. Поднявшись вместе со всеми до вершины таежного хребта, они вырвались вперед и постепенно стали отдаляться от остальных.
Старик оказался совсем несловоохотливым спутником. Но несмотря на это, ехать с ним было все-таки интересно. Пролетит ли над ними маленькая пичужка, протянется ли сбоку ниточка следов одинокого горно-
стая, просвистит ли с дерева любопытная остроухая белочка, выпорхнет ли из куста с шумом и треском глухарь — он все приметит, все услышит, проявит ко всему живой интерес. А если они подъезжали к какому-либо пригорку или просто маленькому подъему, старик по-юношески соскакивал с саней, легко бежал за нартами, а потом ловко садился обратно.
Тогойкин старался следовать его примеру. Оказывается так вот, соскакивать с саней, потом пробежаться и снова сесть, очень полезно, лучше, чем сидеть сиднем в санях. Это и для тебя хороший отдых, а уж об оленях и говорить не приходится.
Старик изредка бормотал какие-то отрывочные слова и слегка трогал крупы оленей легонькой палкой — хореем. Животные, повинуясь ему, то замедляли, то ускоряли свой легкий бег.
Через определенные промежутки времени он вдруг останавливал оленей и давал им короткую передышку. Казалось, он насквозь видит такие места, где стоит оленю копнуть снег, как из-под него появятся обильные куртины свежего ягеля.
Пока олени кормятся, старик раскуривает трубку и тут уж охотно заводит разговор. Теперь он называет места, те, что они недавно проехали и куда скоро приедут. Не названным остается место настоящей стоянки.
Оказывается, все здесь было исхожено им вместе с Никушем. Вот на том мысу они с одного дерева свалили трех черных глухарей. А вон с верховьев того распадка однажды подняли двух сохатых, и только по его, Ивана, оплошности достался им один тощий бык, а жирная яловая лосиха ушла. И даже на это добрый Ни-куш не сказал ни одного обидного слова, не попрекнул его.
— Самое дурное дело — это ворчливый компаньон! — Иван высоко поднял руку с дымящейся трубкой.— Если едете на охоту с обоюдного согласия, то должны действовать как один человек. И обдумывать все вместе и вместе решение принимать. Если решение ваше верное и все у вас удачно — будьте счастливы и радуйтесь вместе, а если ошибетесь и потерпите неуда-
чу — не упрекайте друг друга, терпите вместе. Наверно, и в вашей работе так?
— А как же иначе! Какое же удовольствие работать с человеком, который вечно ворчит и вечно недоволен своим товарищем?
— Все должно быть общее, как удача, так и промахи... Ну, пора трогаться.
Долго ехали молча и настороженно, пока стремительно не скатились с довольно крутого мыса. Остановились в лесу.
— Мыс, который мы проехали, называется Старый мыс,— сказал Иван, раскуривая трубку.— Старых лиственниц, видел, наверно, осталось мало, а молодых еще нет. Очень скупа та сторона. И дичь там всегда настороже, пуглива. Ни разу нам не удалось как следует поохотиться на Старом мысу. Раз только мимоходом случилось мне кое-какую мелочь с собою прихватить, вроде белок и горностаев, да и то самую малость... Ну ладно, давай двигаться дальше!..
Опять ехали долго. Ехали молча. Настороженно и чутко сидели рядышком, словно рассматривали какую-нибудь замечательную картину или слушали прекрасную музыку...
Проезжая под горой Крутой, Тогойкин с улыбкой смотрел на лыжный след, прочертивший гору сверху вниз.
—Тут и правда круто...— начал было Николай, но старик прервал его, толкнув локтем.
Опять ехали долго. И опять молча.
«Как-то там Калмыков?» — с тревогой подумал Тогойкин и пожалел, что рассказал старику о берлоге.
Пусть даже и сказал, но зачем было соглашаться ехать, оставив своих где-то позади.
Олени остановились.
— Длинный Увал приближается,— глухо сказал старик. Он закурил и поперхнулся табаком.— Надо постараться проехать мимо как можно тише.
— Почему?
— Тебе, Николай, может, и смешно покажется, однако иные старые места, коль назовешь, находясь на них же, не дай бог что может случиться. Вот однажды шли мы по берегу озера Островного, и Никуш случайно
назвал его. Я до сих пор забыть этого не могу...— Старик скорбно умолк.
Тогойкину стало жалко его.
— Отец! А ведь гагара-то, она вовсе...
— Э, да помолчи, сынок, оставь ее!..— Старик подбежал к оленям и вывел их на дорогу.
Когда они крупной рысью катились вниз, под горку, где росло одинокое дерево, старик, невнятно бормоча что-то, коснулся хореем одного и другого оленя, и они тотчас свернули с дороги, проходившей под горкой, и вылетели на лыжный след.
Лыжня порой надолго исчезала. Ее засыпал снег, падавший с деревьев, или заметал шальной ветер. Но олени не сбивались, они шли точно по лыжне. И все-таки, продвигаясь по глубокому снегу, животные устали. Вытянув вперед головы, они тяжело дышали раскрытыми ртами.
Тогойкин вытащил из кармана веревку, привязал один конец к нартам и сказал:
— Иван Дмитриевич, я встану на лыжи.
— Не надо, задержимся...
— Стой!
— А что такое? — недовольно буркнул старик и остановил оленей.
С лыжами в руках Тогойкин соскочил с нарт и свободный конец веревки привязал к поясу.
— А ну!
Оленям стало легче, и они побежали быстрее, а позади, привязанный к нартам, покатил на лыжах Николай.
— Стой!.. Вот, под сосной...
Остановив оленей и не говоря ни слова, старик прихватил топор, сунул его под мышку и направился к берлоге. Тогойкин взял ружье и пошел за ним.
Старик нагнулся над закуржавелым снегом и пучком сена, заткнутым в отверстие берлоги, огляделся по сторонам и шепнул:
— Милый, он еще молоденький... Ты постой тут...— А сам отошел в сторону, срубил два небольших дерева и стал счищать с них ветви.
«Хочет оставить метки»,— подумал Тогойкин и, держа наготове ружье, с опаской поглядывал на берлогу.
Старик приволок две жерди и длинный кол. Концы жердей он сунул в еено, залез на берлогу и принялся ногой разрывать снег. Из-под снега выступил бугорок куржка, похожий на опрокинутую эмалированную миску. Когда старик легким ударом топора разбил его, над дырой заклубился теплый парок. Старик осторожно сунул в. дыру конец кола и поставил его наклонно, так, чтобы он держался. Петом подошел к Тогойкину, взял у него ружье и, встав против берлоги, глухо проговорил:
— Иди-ка, Николай, пошуруй там палкой, поглубже просунь ее...
Тогойкин сунул кол глубже и только начал помешивать им, как внутри зашевелилось что-то мягкое и будто негромко хрюкнуло. Тогда он еще нажал на кол к сильно крутанул им. Тут раздался жуткий рев и началась такая возня, что зашевелилась, казалось, сама берлога и задрожали вблизи молодые лиственницы...
Тогойкин в ужасе выдернул кол. Из дыры высунулась мохнатая лапа с мощными кривыми когтями, и последовал удар такой силы, что с края дыры отлетел кусок земли. Затем с глухим звуком: «Х-хук!» — влетел в берлогу закуржавелый пучок сена, закрывавший вход, и оттуда повалил густой пар. Следом устремились туда и жерди, но тотчас застряли.
Тогойкин только сейчас осознал, что стал участником опасной схватки человека со зверем, но было уже поздно раздумывать и отговаривать старого охотника. Николай схватил топор и, подняв его над головой, наклонился над входом в берлогу. И вдруг раздался выстрел. В клубящемся из берлоги пару показалась и исчезла косматая голова. Старик перезарядил дымящееся ружье и прислушался..
В глубине берлоги слышалось приглушенное постукивание и прерывистое дыхание. Вскоре все затихло. Поболтав в берлоге жердью,, старик передал Тогойкину ружье, а сам направился к оленям.
Тогойкин стоял с ружьем наготове и не сводил глаз с берлоги. Была мертвая тишина.. Все слабее клубился из берлоги теплый пар, ударяло в нос тяжелым запахом сырости и гнили,
Старик вернулся с длинной веревкой. Он отрубил от кола короткий кусок, вытянул из берлоги жердь и отбросил ее в сторону, а сам с палкой, волоча за собой веревку, стал вползать в берлогу.
— Отец!.. — робко позвал его Тогойкин, чувствуя, как по спине побежали мурашки.
Но старик, даже не оглянувшись, исчез в берлоге. И сразу же послышалась возня. Конец веревки, оставленный им на снегу, вздрагивал и извивался. А потом, тяжело отдуваясь, старик выполз задом и, поплевав на ладони, схватился за веревку:
— Ну, сынок, давай тянуть.
Медленно подаваясь назад, они вытянули медведя наружу.
Старик присел и не спеша раскурил трубку.
Пуля угодила медведю в самую середину лба. Из раны стекала струя густой крови. В пасти у медведя, заложенная за клыки торчала палка с привязанной к ней веревкой. За нее-то они и вытянули зверя.
Каким же умелым человеком оказался этот старик! А он, Николай Тогойкин, даже не заметил, когда высунулся медведь, только выстрел услышал.
— Ну вот, удачно мы с тобой, сынок, поохотились! — серьезно сказал старый Иван.— Ты стоящий человек, мужественный, хороший друг!
— Я-то при чем? — удивился Тогойкин.
— Как это при чем? Ты и в окошке смело шуровал. И топор схватил быстро и ловко! Трусливый компаньон хуже всего...—старик постучал трубкой по жерди, выколачивая пепел.
Нет, он не насмехался над Николаем. Вид у него был довольный и серьезный.
— Ну, сынок, надо будет нам его раздеть и освежевать.
— Нет!.. Мы опоздаем, надо скорее ехать.
— Ты взял бы его доху, это твоя доля.
— Не надо мне никакой доли... Поедем скорее!
— Погоди-ка, что же делать-то? А если бы мы с тобой так договорились? — Старик смущенно заулыбался, выдвигая нижнюю челюсть, и встал на ноги.— Если,
например, ты бы подался к своим, а я бы остался здесь?..
— Зачем?
— Да вот устроил бы как следует нашу добычу, а там бы прямиком пошел домой... Попутно заглянул бы в то местечко, где в старину стояла наша охотничья хижина. И еще бы своими глазами поглядел на те две лиственницы, что на озере Островном... Может, и правда были мы темными людьми, и в этом была вся наша погибель. Дожив до сего дня, я бы хоть теперь понял, как и отчего все это тогда получилось. Что ты на это скажешь, Николай?
А почему бы и в самом деле не сделать так, как предлагает старик? Пусть хоть к концу жизни он освободится от сетей суеверия, угнетавших его честное и храброе сердце. Пусть, наконец, он почувствует себя настоящим хозяином своей судьбы. Но что же получается? Сначала он, Николай, вместе со стариком отрывается от людей, затем он оставляет старого человека одного в зимней тайге.
— Ну как, сынок?
— Нет, это неудобно. Ты, может быть...— Николай осекся. Он хотел сказать: «Ты, может быть, не сможешь один одолеть этот путь».— Ты, может быть, сделаешь это потом. Как же ты на полдороге бросишь людей, не доведешь их до колхоза?
— И-и, а Прокопий-то на что? Тут я совсем не нужен!
— Нет, Иван Дмитриевич. Будет гораздо лучше, если ты сам, лично, доставишь всех нас. Ведь непременно спросят: «А где же ваш старый проводник, которого мы послали спасать вас?»
— Кто спросит?
— Ну, хотя бы из райкома или райсовета. Что же мы тогда с Тимофеем Ивановичем ответим.
— Вы, конечно, люди партии,— задумчиво проговорил старик.— Вам могут сказать: «Найдите скорей того старика и — шабаш!» — Старик что-то еще шептал, опустив голову, но вдруг выпрямился и уже не так грустно добавил: — Ну, тогда не надо. Зачем же ставить своих ребят в неудобное положение..
— А вы с Прокопием потом специально приедете сюда.
— Ладно, верно! — согласился старик.— Мы повезем его, однако, с собой? — Но, тут же почувствовав, что Тогойкин не одобряет его плана, тихо добавил: — Или будет нехорошо везти его с людьми? Ну, тогда выпустим из него тепло. Укажу Прокопию место, а сам непременно побываю потом на озере. Нужно мне...
«Выпуск тепла» состоял в том, что медведю вскрыли брюшину, а затем завалили его ветвями и хворостом.
На обратном пути Тогойкин опять встал на лыжи и привязал себя веревкой к нартам. Они быстро доехали до Длинного увала и отпустили оленей пастись. А когда запылал костер и с ближайших деревьев закапали прозрачные капельки растаявшего снега, к ним подъехали остальные.
— Ну как, отец? — Прокопий соскочил с нарт.
— Тише! Есть... — шепнул отец, выразительно подмигнув.
— Мы слишком часто останавливаемся!— послышалось с задних нарт недовольное брюзжание Фокина.— Эдак мы никогда не доедем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34