И никто не знал, как плачет этот сильный человек бессонными ночами. Дорогие ему лица возникали тогда в его памяти, иногда все вместе, иногда каждое в отдельности, и он разговаривал с ними, успокаивал их. И ему казалось, что его ласковый шепот придает им душевные силы, вселяет в них надежду на спасение.
А вот сейчас, попав в катастрофу, Иванов, жалея своих родных, старался не думать о них; Даже» в мыслях надо держать их подальше от себя, чтобы оборонить от этой беды. «Мама, мамочка, деточка моя Рита, дружочек: мой; Света... Вы сейчас ко мне не приближайтесь, я скоро выздоровею, и тогда мы опять будем все вместе ж сердцем, и мыслью...»
И тут на тебе: «До Белоруссии еще далеко...» Сам каждый вечер надоедает всем своими рассказами о том, как нежно любит мать, как тоскует по ней, какая у нее теплая и уютная квартира в Новосибирске и какой он, Фокин, заботливый сын—-уж раз-то в неделю, но не-
пременно видится с ней. Можно подумать, что Иванов когда-нибудь жаловался ему на горькую долю своих близких и ждал от него сочувствия. Похоже, он считает, что Иванов ждет только освобождения Белоруссии, потому что именно там его семья...
Так вот, молча, досадовал Иванов. И все-таки с Фокиным надо было обязательно поговорить. У человека дурной характер. Это, естественно, чувствуют все, кроме него самого. А дурной характер как хроническая болезнь, незаметно подтачивающая организм. И в результате больше всего страдает от своего характера он сам. Столько людей окружает Фокина, а он мучается от одиночества, не зная толком, чего хочет.
Иванов откашлялся и, чтобы узнать, расположен ли его сосед к разговору, сказал:
— Что же это ребята не идут?
— Не иначе как лыжи свои мастерят! — тотчас отозвался Фокин.
— Хорошо, если так.
— Кому хорошо?
— Всем нам.
— Можно подумать, что эти самые лыжи наши поломанные руки и ноги заменят! Вы не обижайтесь, товарищ капитан, но я поражаюсь вашей наивности. Вы чрезмерно доверяете этому парню.
— А почему вы ему не доверяете?
— А потому, наверно, что он якут? — с недоброй улыбкой заявил Коловоротов.— Четверть века живу я с ними. И ничего плохого не видел.
— Коловоротов, ты человек штатский, но поскольку возраст у тебя почтенный...— Фокин замялся.
Старик подождал, надеясь, что Фокин добавит еще что-нибудь, и недоуменно спросил: — При чем тут мой возраст?
— Это дает тебе право вмешиваться в чужой разговор.
— Штатский... Чужой разговор... Когда-то и я был военным.
— Когда?
— В гражданскую войну.
— А где?
— И здесь, а до этого...
— Ах, здесь! Просто смешно!
— А ты не смейся! Не смейся ты! Я тебе не советую смеяться.— Старик начал тяжело приподыматься.— И здесь погибали люди за советскую власть.
— Кто, например? Какие исторические личности?
— Например, Нестор Александрович Каландара-швили! Например, товарищ Лебедев-Полянский. Якутский парень Миша Слепцов, например.
— Право же смешно.
— Что? — старик угрожающе поднял кулак. Но Иванов уже примиряюще протянул ладони:
— Семен Ильич!
Тут к Коловоротову подскочили девушки и стали успокаивать его.
Держась за больное колено, старик весь устремился к лежавшему Фокину. Тяжело дыша, он громко выкрикивал:
— Как ты смеешь издеваться над героями, погибшими за наш народ! Ты еще тогда ходил без штанов! Не трогай моего сердца, слышишь! Они все здесь у меня в сердце... Твое счастье, что ты лежишь... А то бы я тебе...
— А я бы не посчитался с тем, что он лежит,— пробасил Попов.
Сердито глянув на него, Иванов тихо заговорил:
— Успокойся, Семен Ильич, товарищ Фокин уже понял, что нехорошо сказал. Понял свою ошибку.
— Понял, понял! Прошу прощения, только не бейте! — всполошился Фокин, но в голосе его слышалась издевка.— Опять разом накинулись на меня.
Старик, покачиваясь, добрался до выхода, но тут же попятился назад. Вошел Тогойкин, держа на вытянутых руках пышущий горячим паром бак.
Пили чай в напряженном молчании, похрустывая сухарями, которые по горсточке каждому выдал Тогойкин. И только девушки то вставали, то садились и все время о чем-то шептались. Люди так привыкли к их шепоту, что и не замечали его, словно тиканье часов.
В эти дни Тогойкин и Губин настолько сблизились, что стоило одному о чем-нибудь подумать, как в тот же миг об этом заговаривал другой, будто угадывая его мысли. Поэтому не удивителвно, что оба они, войдя, сразу же поняли, что в их отсутствие здесь произошло что-то неприятное.
Причиной этого, очевидно, был Фокин. Недаром он лежит отвернувшись и шумно сопит. А Семен Ильич, обычно спокойный и даже вроде бы хладнокровный, сейчас чем-то сильно взволнован. Сидит, сурово насупившись, и глядит в одну точку. Иванов, весьма сдержанно относившийся к внезапным вспышкам гнева Фокина, тоже явно чем-то озабочен. У девушек вид испуганный. Попов шумно и глубоко вздыхает, как бык после ожесточенной схватки, и угрюмо' молчит. Только Калмыков, как всегда, тихо стонет.
Тогойкина начало угнетать это напряженное молчание. Неужели они потеряли надежду на спасение? Неужели они поддались нытью Фокина? Тогда и правда плохо, хуже некуда. Это страшнее любой случайной ссоры! Нет, едва ли Иван Васильевич так легко сдался.
— А, масло! —воскликнул Тогойкин и сам удивился неожиданности своего возгласа. Ведь он тоже сидел угрюмо и молча, а тут вскочил и принялся вертеть бочонок.
Кто-то воскликнул: «Ах, да!» Кто-то произнес: «И правда!» А Вася Губин с восторгом выкрикнул: «Давай, давай!» И даже Фокин удивленно повертел головой, как бы говоря: «О чем это они?»
На одной стороне бочонка было очень четко и красиво выведено химическим карандашом: «Верх», хотя и без того было видно, где верх. Набив бочонок маслом, кто-то аккуратно приладил сверху белый кружок, вырезанный из новой фанеры.
Тогойкин сначала схватил крышку пальцами, пытаясь отодрать ее, затем несколько раз ударил кулаком, чтобы проломить.
— Как открыть? — Тогойкин остановился в нерешительности.
— Подскажите, товарищ капитан,— сказал Иванов, подождав некоторое время.
Фокин, щурясь, молча глядел на бочонок, словно вспоминал, как он открывается.
— Обруч снять с него,— послышался протяжный голос Коловоротова.
Тогойкин крепко зажал бочонок между ногами и сорвал обруч. Потом отогнул клепки, снял фанерку и, орудуя перочинным ножичком, стал раздавать людям по кусочку масла.
— Спасибо, Коля! — охотно взял свою порцию Иванов.
— Дорсобо! — поблагодарил на ломаном якутском языке Коловоротов.
— Ну, давай, давай, чего там!—Это, конечно, была Даша.
— Спасибо, брат! — пробубнил Попов.
— Благодарю вас! — Катя, осветилась широкой улыбкой.
Фокин взял свой кусочек осторожно, оглядел его, будто сомневаясь в том, что это масло.
— Привет! — крикнул Вася, еще не успев получить свою долю.
Фокин с досадой думал о том, что все тут радуются, приветствуют друг друга, а о нем, чье масло едят с таким восторгом, чуть совсем не забыли. И бочонок-то открыли сами, не подождав, когда он им скажет. Все благодарят Тогойкина. Никто даже не подумал, с каким трудом он, Фокин, доставал это масло. И дали-то ему чуть ли не последнему, только перед.этим шалым парнем, который вместо благодарности кричит: «Привет!»
— Коля! Подойди-ка,— тихо попросил Попов, когда кончили пить чай. Но поскольку Тогойкин не вскочил тотчас же, голос Попова приобрел повелительный тон: — Тебе я говорю, товарищ Тогойкин!
Тогойкин поднялся, а Сенькина уже успела недовольно проворчать:
— Не слышишь, что ли, тебя зовут!
Когда Тогойкин подошел к Попову, тот.похлопал ладонью по полу, приглашая его сесть.
— Ты это...—Он подергал повязку на голове. — Ты сдери это... и натяни кожу...
— Что ты? Как же я... — Тогойкин испуганно отодвинулся.
И непонятно было, почему Попов звал Тогойкина к себе, словно хотел с ним посекретничать, а сам высказал свою просьбу во всеуслышание, да еще так категорически: «Сдери это... натяни кожу». Как все это у него просто получается! Жутко!
— Я выдержу, непременно выдержу!—Попов ухватил Тогойкина за руку и все крепче сжимал ее своей могучей ладонью. Пальцами другой руки он слегка постучал себя по темени.
— Щекочет, словно сотни проклятых мух бегают, да еще больно тянет. Будь мужчиной, не бойся!
Тогойкин вопросительно посмотрел на Катю Соловьеву: мол, как быть? Катя растерянно пожала плечами и метнула косой взгляд на Иванова. Тогойкин взглянул на Дашу Сенькину. Та плотно закрыла глаза и так энергично замотала головой, что у нее даже растрепались волосы. Конечно же это означало: «Не берись!»
Попов следил за всем происходящим своим открытым глазом.
— Они же девчата, — твердо произнес он. — А ты мужчина! Иван Васильевич одобряет. И товарищ Фокин.
—- Нет, вранье! — поторопился вставить Фокин. — Я — нет. Инфекция попадет.
— Инспекция!.. Какая же тут инспекция? Голова-то моя!
Попов то ли неправильно расслышал, то ли не знал, что такое инфекция, или нарочно исказил слово, чтобы разрядить обстановку. Никто разбираться в этом не стал.
«Когда же ты говорил со мной?» — размышлял Иванов. Он приподнял голову, но, увидев просящий взгляд Попова и в то же время такую решительность, промолчал. Мельком взглянул он в сторону Тогойкина и невольно кивнул ему головой в знак одобрения.
Тогойкин встал на колени и рывком отодрал верхний слой толстой повязки. Люди, как по команде, вздрогнули. Даша с болью и тревогой крикнула:
— Я говорю, отмочи теплой водой, слышишь! Когда Вася поднес Тогойкину остатки чая и он уже нацелился сунуть в бак руку, Даша отстранила его руку. Катя успела вымыть и вытереть кружку, налила в нее тёплой воды и протянула Тогойкину вместе с куском ваты. Девушки тоже склонились над Поповым. Все трое действовали слаженно. Катя прикладывала к повязке мокрую вату, Тогойкин осторожно, слой за слоем, отдирал повязку. Даша выстригала прилипшие к ней волосы. Николай размотал во всю длину липнувшую к рукам повязку, вроде бы демонстрируя ее людям, хотя по всему было видно, что делал он это механически. Но тут же обе девушки возмущенно прикрикнули на него.
— Отдай, друг !— сказал Иванов каким-то странно взволнованным голосом.
Тогойкин разжал руки.
Быстро мелькнув, куда-то исчезла длинная ткань с кружевными каемками и почему-то оставшимися совершенно чистенькими голубенькими бретельками. А Тогойкин, точно заколдованный, вперил взгляд в своего подопечного и сидел, не зная, что делать.
— Н-ну, н-ну! — откуда-то из глубины донесся до него гулкий голос Попова.
— Ты что, оглох? — наскочила на него Даша.
— Коля, возьми себя в руки! — послышался спокойный голос Ивана Васильевича.
Тогойкин громко вздохнул и только теперь заметил, что Коловоротов поддерживает обеими ладонями голову Попова и ждет, когда он, Тогойкин, начнет действовать.
Собрав все свое мужество, Тогойкин просунул оба больших пальца под содранную с головы и съехавшую на лоб кожу. Остальными пальцами он расправлял ее, натягивая кверху. Попов, крепко схватившись за полы овчинного полушубка, которым он был укрыт, и прижав его к груди, дрожа всем телом, коротко и громко приказывал:
— Еще!.. Сильней!.. Крепче!.. Во-от! Вот молодец! Девушки, теперь пришейте!
— Ой! Нет! — Девушки испуганно попятились назад.
— Не надо, не надо! Довольно! Будет!—послышалось с разных сторон.
— Ну, тогда завяжите, только крепко-накрепко. Тогойкин и девушки сделали Попову повязку.
Это был для Попова поистине радостный вечер. Он сам умылся, сам вытерся и лежал умиротворенный.
Так прошел четвертый день.
Вася Губин потел к костру. Николай Тогойкин тоже думал выйти, но остался сидеть, прислонившись спиной к стенке. Руки у него свесились, голова склонилась набок, и сам он начал потихоньку сползать, пока спина, не оказалась на полу;
Прямо перед глазами ярко пылает костер на снегу. А по другую сторону узенькой заснеженной долины бешено мчит свои воды горная речка. Над берегом цепью возвышаются скалистые горы. И на их вершинах величаво шумит летний зеленый лес... «Погоди-ка, а зачем же тогда лыжи?»—с удивлением подумал Николай.
Лыжи нужны! Это он помнит даже во сне. Потому что он вообще все помнит... Они потерпели катастрофу и сидят в хвосте разорванного надвое самолета. Искалеченные люди... И здоровые есть. Даша Сенькина, Катя Соловьева... Вася Губин вышел к костру. Он, Николай Тогойкин, должен с завтрашнего утра приняться за лыжи...
Сон и явь боролись в его сознании. И он метался между муками действительности и ложным счастьем сна.
«Милый, перебеги узенькую полоску студеного снега и ступи на цветущую зелень, иди на волю!» — ласково манит его певучий голос сна.
«Оставайся тут, мастери лыжи, спасай людей!» — грозно повелевает ему суровая правда жизни.
Сон умоляет, упрашивает, потому что он лжив.
Явь требует, диктует, потому что она правдива.
Тогойкин знает, что трудности жизни лучше ложного счастья сна, но почему бы не испытать беззаботность хотя бы во сне? И ему захотелось побежать к бешено мчащейся речке, к величаво шумящему зеленому лесу. И вдруг с громким криком: «Нет!» — он проснулся.
Тогойкин остался весьма доволен тем, что не поддался обманчивой прелести сна, что даже во сне не забыл о своих обязанностях. Подумать только, с какой коварной нежностью звала она к себе, эта ложь! Ложь! — она всегда так завлекательна.
Хорошо, что он и вправду не закричал. Незаметно, чтобы он кого-нибудь потревожил своим криком.
Едва освещая тусклым светом крохотный кружок, мерцает огонек жирника. Девушки тихо сидят, прижавшись друг к другу.
«Они, оказывается, сделали и жирник! Когда же они, бедолаги, успевают вздремнуть?» — с жалостью подумал о них Николай.
Тихо, неслышно подобрал он свои вытянутые ноги. Девушки обернулись, посмотрели на него, о чем-то пошептались. Тогойкин тотчас замер.
В темном углу храпел -Фокин. Семен Ильич набирал воздух ртом и шумно, прерывисто выдыхал его.
Еле слышно стонал Калмыков. Щупленький Иван Васильевич и богатырского сложения Александр Попов — оба спали тихо, их дыхания не было слышно.
Возможно, потому, что в сумрачной мгле раздавался громкий храп Фокина, Тогойкин начал думать о нем.
Раньше он, видимо, слишком упрощенно представлял себе военных людей. Именно так он думал — военные люди. Вот идут, например, солдаты. И кажутся они все одинаковыми, как надетые на них шинели. И звания, и одежда — все одинаково. Так же вот и офицеры, и генералы, и даже маршалы... Военные люди... Но ведь каждый-то из них человек. Личность. А это значит, что этих людей очень разных по своему душевному складу, по своему характеру, по своим знаниям, армия объединила во имя одного дела. Например, Иванов и Фокин. Даже сравнивать их неловко. Оба коммунисты, оба
кадровые военные. Вроде бы одна школа. За Ивановым пойдешь не оглядываясь, знаешь, что к свету выведет. А от Фокина хочется бежать, тоже не оглядываясь.
Пламя жирника судорожно замигало и начало гаснуть. Катя тотчас протянула к угасающему огоньку другой, заранее приготовленный жирник. Значительно шире раздвинув тьму, загорелся новый, более яркий и сильный свет.
Даша оторвала бахрому от своего шерстяного платка и заправила ее в потухший жирник.
Потом обе девушки встали и подошли к Калмыкову. Катя смочила ему водой губы, Даша тихо погладила волосы на висках. Постояв немного, девушки вернулись на место, сели и опять склонились друг к дружке.
Вот вам и обыкновенные девушки. А какими оказались отважными, какими благородными людьми. Ведь Зоя Космодемьянская и Лиза Чайкина тоже были обыкновенными девушками. И наверно, до последней минуты своей жизни не считали себя сверхчеловеками.
Так вот размышляя о Кате и Даше, о Зое и Лизе, Николай не заметил, как мысли его перекинулись к его Лизе. Нет, он не просто подумал о ней,— казалось, он услышал ее голос, увидел ее застенчивую улыбку.
Николай был оглушен и растерян, у него перехватило дух. В иных многоречивых книжках какой-нибудь юноша до того умно и обстоятельно рассуждает о своей любимой, до того ловко умеет выразить сложность своих чувств, что просто диву даешься. А в жизни вот только вспомнил ее — и на тебе, перехватило дыхание!
В эти тяжелые дни Николай старался не думать о своей Лизе. Но она сама явилась ему, сама нашла его...
«Инструктор Ленского райкомпарта Елизавета Сергеевна Антонова!» — подчеркнуто холодно и официально пошептал он.
Но это не помогло. Что-то сжало горло, защекотало в носу. Николай рассердился на самого себя, энергично повернулся на другой бок и откашлялся.
Тогойкин почувствовал, что он уже не заснет.. Он будет лежать и тихо думать. Ведь он о чем-то думал, пока не появилась она и не взбаламутила все его мысли. О чем же он думал? И так ведь хорошо ему думалось!
Ах да, о военных... А почему о них? Как почему? Иванов и Фокин, вот про кого он думал!
Наконец-то Николай выбрался на дорожку своих размышлений. И в самом деле, до чего они разные!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
А вот сейчас, попав в катастрофу, Иванов, жалея своих родных, старался не думать о них; Даже» в мыслях надо держать их подальше от себя, чтобы оборонить от этой беды. «Мама, мамочка, деточка моя Рита, дружочек: мой; Света... Вы сейчас ко мне не приближайтесь, я скоро выздоровею, и тогда мы опять будем все вместе ж сердцем, и мыслью...»
И тут на тебе: «До Белоруссии еще далеко...» Сам каждый вечер надоедает всем своими рассказами о том, как нежно любит мать, как тоскует по ней, какая у нее теплая и уютная квартира в Новосибирске и какой он, Фокин, заботливый сын—-уж раз-то в неделю, но не-
пременно видится с ней. Можно подумать, что Иванов когда-нибудь жаловался ему на горькую долю своих близких и ждал от него сочувствия. Похоже, он считает, что Иванов ждет только освобождения Белоруссии, потому что именно там его семья...
Так вот, молча, досадовал Иванов. И все-таки с Фокиным надо было обязательно поговорить. У человека дурной характер. Это, естественно, чувствуют все, кроме него самого. А дурной характер как хроническая болезнь, незаметно подтачивающая организм. И в результате больше всего страдает от своего характера он сам. Столько людей окружает Фокина, а он мучается от одиночества, не зная толком, чего хочет.
Иванов откашлялся и, чтобы узнать, расположен ли его сосед к разговору, сказал:
— Что же это ребята не идут?
— Не иначе как лыжи свои мастерят! — тотчас отозвался Фокин.
— Хорошо, если так.
— Кому хорошо?
— Всем нам.
— Можно подумать, что эти самые лыжи наши поломанные руки и ноги заменят! Вы не обижайтесь, товарищ капитан, но я поражаюсь вашей наивности. Вы чрезмерно доверяете этому парню.
— А почему вы ему не доверяете?
— А потому, наверно, что он якут? — с недоброй улыбкой заявил Коловоротов.— Четверть века живу я с ними. И ничего плохого не видел.
— Коловоротов, ты человек штатский, но поскольку возраст у тебя почтенный...— Фокин замялся.
Старик подождал, надеясь, что Фокин добавит еще что-нибудь, и недоуменно спросил: — При чем тут мой возраст?
— Это дает тебе право вмешиваться в чужой разговор.
— Штатский... Чужой разговор... Когда-то и я был военным.
— Когда?
— В гражданскую войну.
— А где?
— И здесь, а до этого...
— Ах, здесь! Просто смешно!
— А ты не смейся! Не смейся ты! Я тебе не советую смеяться.— Старик начал тяжело приподыматься.— И здесь погибали люди за советскую власть.
— Кто, например? Какие исторические личности?
— Например, Нестор Александрович Каландара-швили! Например, товарищ Лебедев-Полянский. Якутский парень Миша Слепцов, например.
— Право же смешно.
— Что? — старик угрожающе поднял кулак. Но Иванов уже примиряюще протянул ладони:
— Семен Ильич!
Тут к Коловоротову подскочили девушки и стали успокаивать его.
Держась за больное колено, старик весь устремился к лежавшему Фокину. Тяжело дыша, он громко выкрикивал:
— Как ты смеешь издеваться над героями, погибшими за наш народ! Ты еще тогда ходил без штанов! Не трогай моего сердца, слышишь! Они все здесь у меня в сердце... Твое счастье, что ты лежишь... А то бы я тебе...
— А я бы не посчитался с тем, что он лежит,— пробасил Попов.
Сердито глянув на него, Иванов тихо заговорил:
— Успокойся, Семен Ильич, товарищ Фокин уже понял, что нехорошо сказал. Понял свою ошибку.
— Понял, понял! Прошу прощения, только не бейте! — всполошился Фокин, но в голосе его слышалась издевка.— Опять разом накинулись на меня.
Старик, покачиваясь, добрался до выхода, но тут же попятился назад. Вошел Тогойкин, держа на вытянутых руках пышущий горячим паром бак.
Пили чай в напряженном молчании, похрустывая сухарями, которые по горсточке каждому выдал Тогойкин. И только девушки то вставали, то садились и все время о чем-то шептались. Люди так привыкли к их шепоту, что и не замечали его, словно тиканье часов.
В эти дни Тогойкин и Губин настолько сблизились, что стоило одному о чем-нибудь подумать, как в тот же миг об этом заговаривал другой, будто угадывая его мысли. Поэтому не удивителвно, что оба они, войдя, сразу же поняли, что в их отсутствие здесь произошло что-то неприятное.
Причиной этого, очевидно, был Фокин. Недаром он лежит отвернувшись и шумно сопит. А Семен Ильич, обычно спокойный и даже вроде бы хладнокровный, сейчас чем-то сильно взволнован. Сидит, сурово насупившись, и глядит в одну точку. Иванов, весьма сдержанно относившийся к внезапным вспышкам гнева Фокина, тоже явно чем-то озабочен. У девушек вид испуганный. Попов шумно и глубоко вздыхает, как бык после ожесточенной схватки, и угрюмо' молчит. Только Калмыков, как всегда, тихо стонет.
Тогойкина начало угнетать это напряженное молчание. Неужели они потеряли надежду на спасение? Неужели они поддались нытью Фокина? Тогда и правда плохо, хуже некуда. Это страшнее любой случайной ссоры! Нет, едва ли Иван Васильевич так легко сдался.
— А, масло! —воскликнул Тогойкин и сам удивился неожиданности своего возгласа. Ведь он тоже сидел угрюмо и молча, а тут вскочил и принялся вертеть бочонок.
Кто-то воскликнул: «Ах, да!» Кто-то произнес: «И правда!» А Вася Губин с восторгом выкрикнул: «Давай, давай!» И даже Фокин удивленно повертел головой, как бы говоря: «О чем это они?»
На одной стороне бочонка было очень четко и красиво выведено химическим карандашом: «Верх», хотя и без того было видно, где верх. Набив бочонок маслом, кто-то аккуратно приладил сверху белый кружок, вырезанный из новой фанеры.
Тогойкин сначала схватил крышку пальцами, пытаясь отодрать ее, затем несколько раз ударил кулаком, чтобы проломить.
— Как открыть? — Тогойкин остановился в нерешительности.
— Подскажите, товарищ капитан,— сказал Иванов, подождав некоторое время.
Фокин, щурясь, молча глядел на бочонок, словно вспоминал, как он открывается.
— Обруч снять с него,— послышался протяжный голос Коловоротова.
Тогойкин крепко зажал бочонок между ногами и сорвал обруч. Потом отогнул клепки, снял фанерку и, орудуя перочинным ножичком, стал раздавать людям по кусочку масла.
— Спасибо, Коля! — охотно взял свою порцию Иванов.
— Дорсобо! — поблагодарил на ломаном якутском языке Коловоротов.
— Ну, давай, давай, чего там!—Это, конечно, была Даша.
— Спасибо, брат! — пробубнил Попов.
— Благодарю вас! — Катя, осветилась широкой улыбкой.
Фокин взял свой кусочек осторожно, оглядел его, будто сомневаясь в том, что это масло.
— Привет! — крикнул Вася, еще не успев получить свою долю.
Фокин с досадой думал о том, что все тут радуются, приветствуют друг друга, а о нем, чье масло едят с таким восторгом, чуть совсем не забыли. И бочонок-то открыли сами, не подождав, когда он им скажет. Все благодарят Тогойкина. Никто даже не подумал, с каким трудом он, Фокин, доставал это масло. И дали-то ему чуть ли не последнему, только перед.этим шалым парнем, который вместо благодарности кричит: «Привет!»
— Коля! Подойди-ка,— тихо попросил Попов, когда кончили пить чай. Но поскольку Тогойкин не вскочил тотчас же, голос Попова приобрел повелительный тон: — Тебе я говорю, товарищ Тогойкин!
Тогойкин поднялся, а Сенькина уже успела недовольно проворчать:
— Не слышишь, что ли, тебя зовут!
Когда Тогойкин подошел к Попову, тот.похлопал ладонью по полу, приглашая его сесть.
— Ты это...—Он подергал повязку на голове. — Ты сдери это... и натяни кожу...
— Что ты? Как же я... — Тогойкин испуганно отодвинулся.
И непонятно было, почему Попов звал Тогойкина к себе, словно хотел с ним посекретничать, а сам высказал свою просьбу во всеуслышание, да еще так категорически: «Сдери это... натяни кожу». Как все это у него просто получается! Жутко!
— Я выдержу, непременно выдержу!—Попов ухватил Тогойкина за руку и все крепче сжимал ее своей могучей ладонью. Пальцами другой руки он слегка постучал себя по темени.
— Щекочет, словно сотни проклятых мух бегают, да еще больно тянет. Будь мужчиной, не бойся!
Тогойкин вопросительно посмотрел на Катю Соловьеву: мол, как быть? Катя растерянно пожала плечами и метнула косой взгляд на Иванова. Тогойкин взглянул на Дашу Сенькину. Та плотно закрыла глаза и так энергично замотала головой, что у нее даже растрепались волосы. Конечно же это означало: «Не берись!»
Попов следил за всем происходящим своим открытым глазом.
— Они же девчата, — твердо произнес он. — А ты мужчина! Иван Васильевич одобряет. И товарищ Фокин.
—- Нет, вранье! — поторопился вставить Фокин. — Я — нет. Инфекция попадет.
— Инспекция!.. Какая же тут инспекция? Голова-то моя!
Попов то ли неправильно расслышал, то ли не знал, что такое инфекция, или нарочно исказил слово, чтобы разрядить обстановку. Никто разбираться в этом не стал.
«Когда же ты говорил со мной?» — размышлял Иванов. Он приподнял голову, но, увидев просящий взгляд Попова и в то же время такую решительность, промолчал. Мельком взглянул он в сторону Тогойкина и невольно кивнул ему головой в знак одобрения.
Тогойкин встал на колени и рывком отодрал верхний слой толстой повязки. Люди, как по команде, вздрогнули. Даша с болью и тревогой крикнула:
— Я говорю, отмочи теплой водой, слышишь! Когда Вася поднес Тогойкину остатки чая и он уже нацелился сунуть в бак руку, Даша отстранила его руку. Катя успела вымыть и вытереть кружку, налила в нее тёплой воды и протянула Тогойкину вместе с куском ваты. Девушки тоже склонились над Поповым. Все трое действовали слаженно. Катя прикладывала к повязке мокрую вату, Тогойкин осторожно, слой за слоем, отдирал повязку. Даша выстригала прилипшие к ней волосы. Николай размотал во всю длину липнувшую к рукам повязку, вроде бы демонстрируя ее людям, хотя по всему было видно, что делал он это механически. Но тут же обе девушки возмущенно прикрикнули на него.
— Отдай, друг !— сказал Иванов каким-то странно взволнованным голосом.
Тогойкин разжал руки.
Быстро мелькнув, куда-то исчезла длинная ткань с кружевными каемками и почему-то оставшимися совершенно чистенькими голубенькими бретельками. А Тогойкин, точно заколдованный, вперил взгляд в своего подопечного и сидел, не зная, что делать.
— Н-ну, н-ну! — откуда-то из глубины донесся до него гулкий голос Попова.
— Ты что, оглох? — наскочила на него Даша.
— Коля, возьми себя в руки! — послышался спокойный голос Ивана Васильевича.
Тогойкин громко вздохнул и только теперь заметил, что Коловоротов поддерживает обеими ладонями голову Попова и ждет, когда он, Тогойкин, начнет действовать.
Собрав все свое мужество, Тогойкин просунул оба больших пальца под содранную с головы и съехавшую на лоб кожу. Остальными пальцами он расправлял ее, натягивая кверху. Попов, крепко схватившись за полы овчинного полушубка, которым он был укрыт, и прижав его к груди, дрожа всем телом, коротко и громко приказывал:
— Еще!.. Сильней!.. Крепче!.. Во-от! Вот молодец! Девушки, теперь пришейте!
— Ой! Нет! — Девушки испуганно попятились назад.
— Не надо, не надо! Довольно! Будет!—послышалось с разных сторон.
— Ну, тогда завяжите, только крепко-накрепко. Тогойкин и девушки сделали Попову повязку.
Это был для Попова поистине радостный вечер. Он сам умылся, сам вытерся и лежал умиротворенный.
Так прошел четвертый день.
Вася Губин потел к костру. Николай Тогойкин тоже думал выйти, но остался сидеть, прислонившись спиной к стенке. Руки у него свесились, голова склонилась набок, и сам он начал потихоньку сползать, пока спина, не оказалась на полу;
Прямо перед глазами ярко пылает костер на снегу. А по другую сторону узенькой заснеженной долины бешено мчит свои воды горная речка. Над берегом цепью возвышаются скалистые горы. И на их вершинах величаво шумит летний зеленый лес... «Погоди-ка, а зачем же тогда лыжи?»—с удивлением подумал Николай.
Лыжи нужны! Это он помнит даже во сне. Потому что он вообще все помнит... Они потерпели катастрофу и сидят в хвосте разорванного надвое самолета. Искалеченные люди... И здоровые есть. Даша Сенькина, Катя Соловьева... Вася Губин вышел к костру. Он, Николай Тогойкин, должен с завтрашнего утра приняться за лыжи...
Сон и явь боролись в его сознании. И он метался между муками действительности и ложным счастьем сна.
«Милый, перебеги узенькую полоску студеного снега и ступи на цветущую зелень, иди на волю!» — ласково манит его певучий голос сна.
«Оставайся тут, мастери лыжи, спасай людей!» — грозно повелевает ему суровая правда жизни.
Сон умоляет, упрашивает, потому что он лжив.
Явь требует, диктует, потому что она правдива.
Тогойкин знает, что трудности жизни лучше ложного счастья сна, но почему бы не испытать беззаботность хотя бы во сне? И ему захотелось побежать к бешено мчащейся речке, к величаво шумящему зеленому лесу. И вдруг с громким криком: «Нет!» — он проснулся.
Тогойкин остался весьма доволен тем, что не поддался обманчивой прелести сна, что даже во сне не забыл о своих обязанностях. Подумать только, с какой коварной нежностью звала она к себе, эта ложь! Ложь! — она всегда так завлекательна.
Хорошо, что он и вправду не закричал. Незаметно, чтобы он кого-нибудь потревожил своим криком.
Едва освещая тусклым светом крохотный кружок, мерцает огонек жирника. Девушки тихо сидят, прижавшись друг к другу.
«Они, оказывается, сделали и жирник! Когда же они, бедолаги, успевают вздремнуть?» — с жалостью подумал о них Николай.
Тихо, неслышно подобрал он свои вытянутые ноги. Девушки обернулись, посмотрели на него, о чем-то пошептались. Тогойкин тотчас замер.
В темном углу храпел -Фокин. Семен Ильич набирал воздух ртом и шумно, прерывисто выдыхал его.
Еле слышно стонал Калмыков. Щупленький Иван Васильевич и богатырского сложения Александр Попов — оба спали тихо, их дыхания не было слышно.
Возможно, потому, что в сумрачной мгле раздавался громкий храп Фокина, Тогойкин начал думать о нем.
Раньше он, видимо, слишком упрощенно представлял себе военных людей. Именно так он думал — военные люди. Вот идут, например, солдаты. И кажутся они все одинаковыми, как надетые на них шинели. И звания, и одежда — все одинаково. Так же вот и офицеры, и генералы, и даже маршалы... Военные люди... Но ведь каждый-то из них человек. Личность. А это значит, что этих людей очень разных по своему душевному складу, по своему характеру, по своим знаниям, армия объединила во имя одного дела. Например, Иванов и Фокин. Даже сравнивать их неловко. Оба коммунисты, оба
кадровые военные. Вроде бы одна школа. За Ивановым пойдешь не оглядываясь, знаешь, что к свету выведет. А от Фокина хочется бежать, тоже не оглядываясь.
Пламя жирника судорожно замигало и начало гаснуть. Катя тотчас протянула к угасающему огоньку другой, заранее приготовленный жирник. Значительно шире раздвинув тьму, загорелся новый, более яркий и сильный свет.
Даша оторвала бахрому от своего шерстяного платка и заправила ее в потухший жирник.
Потом обе девушки встали и подошли к Калмыкову. Катя смочила ему водой губы, Даша тихо погладила волосы на висках. Постояв немного, девушки вернулись на место, сели и опять склонились друг к дружке.
Вот вам и обыкновенные девушки. А какими оказались отважными, какими благородными людьми. Ведь Зоя Космодемьянская и Лиза Чайкина тоже были обыкновенными девушками. И наверно, до последней минуты своей жизни не считали себя сверхчеловеками.
Так вот размышляя о Кате и Даше, о Зое и Лизе, Николай не заметил, как мысли его перекинулись к его Лизе. Нет, он не просто подумал о ней,— казалось, он услышал ее голос, увидел ее застенчивую улыбку.
Николай был оглушен и растерян, у него перехватило дух. В иных многоречивых книжках какой-нибудь юноша до того умно и обстоятельно рассуждает о своей любимой, до того ловко умеет выразить сложность своих чувств, что просто диву даешься. А в жизни вот только вспомнил ее — и на тебе, перехватило дыхание!
В эти тяжелые дни Николай старался не думать о своей Лизе. Но она сама явилась ему, сама нашла его...
«Инструктор Ленского райкомпарта Елизавета Сергеевна Антонова!» — подчеркнуто холодно и официально пошептал он.
Но это не помогло. Что-то сжало горло, защекотало в носу. Николай рассердился на самого себя, энергично повернулся на другой бок и откашлялся.
Тогойкин почувствовал, что он уже не заснет.. Он будет лежать и тихо думать. Ведь он о чем-то думал, пока не появилась она и не взбаламутила все его мысли. О чем же он думал? И так ведь хорошо ему думалось!
Ах да, о военных... А почему о них? Как почему? Иванов и Фокин, вот про кого он думал!
Наконец-то Николай выбрался на дорожку своих размышлений. И в самом деле, до чего они разные!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34