Работали они с жаром и увлечением. И одновре-
менно рассказывали старику, что им удалось сделать в лесу.
А Семен Ильич поправлял огонь в костре, наблюдал за их работой и слушал.
С большими мучениями, с огромным трудом они откололи несколько таких вот плах. А по виду совсем не скажешь, что они измучены. Они скорее походили на людей, вернувшихся с веселой прогулки! Эх, милая молодость!
Одни плахи: откалывались гораздо короче даже вот этой, другие оказывались слишком тонкими. И только одна была в самый, раз, но, к сожалению, треснула по--середке. Завтра они встанут пораньше и опять начнут работать. Не может того быть, чтобы во всей тайге не нашлось, такого дерева, из которого вышли бы пусть и не очень красивые, но вполне пригодные лыжи! Ведь откололась же одна, совершенно подходящая дощечка. Эх, если бы она не треснула! Уж слишком неосторожно забивали они клинья.. Это, была их ошибка. А на ошибках, как известно, учатся. В день даже по одной доске, и то дня через три у них будут лыжи! А уж если будут лыжи!..
Радостный вид парней, их твердая уверенность в том, что они своего добьются, развеселили и Семена Ильича. Общаясь с такими вот людьми, только бессовестный человек может унывать.
Вдруг Коловоротов увидел, что у Тогойкина рука в крови. Парни тотчас заметили испуганный взгляд старика.
— Промахнулся, когда забивал клин, и расцарапал руку,— сказал Тогойкин и несколько раз разжал и сжал пальцы.— Пустяк, Семен Ильич!
— Пустяк, пустяк! — тут же подтвердил и Вася Гу-бин.
— Сейчас же пусть девушки перевяжут.
— Девушки? — переспросил Тогойкин в нерешительности.— Был, скажут, у нас один целый человек, да и тот поранился. Пустяк, Семен Ильич!—И Тогойкин смыл снегом кровь с руки, поиграл пальцами у огня, чтобы рука высохла, засыпал рану золой, потом золу сдул.— Теперь все.
Он посмотрел на Коловоротова. Тот ответил ему задумчивым взглядом.
Тогойкин понял этот взгляд пе-евоему и пустился в объяснения о пользе золы для ран;
— Зола исключительно чиста! Она продезинфици-рованаогнем...
— Антисептическое средство, отец!—подхватил Губин.
Старик вспомнил, что такие же вот ученые слова часто говорит его дочь. А ведь она в аптеке работает. Может, так называются лекарства, заживляющие раны.
— Наверное, так оно и есть,—ласково сказал он.— Огонь, милые мои, что хочешь очистит.
Вскипела и забурлила вода в баке. За это время парни так обработали плаху, что она стала почти сов сем тонкой,
— А не довольно ли? — сказал старик.
Тогойкин упер плаху одним концом в землю и легко отодрал от нее кору. От дерева отделилось облачко пара, настолько горячего, что Тогойкин даже отвернулся.
- Смотри-ка, Семен Ильич! Каким рубанком так
обработаешь? Словно лаком покрыта!
С чувством истинного удовлетворения каждый погладил плаху. Древесина под корой была совершенно гладенькая и скользкая. Такая сама побежит по снегу.
— Надо только подсушить ее,— сказал Тогойкин, подвинув дощечку поближе к огню.—Она станет прочная, как кость.
— Давай, давай!
Когда дерево начало потрескивать, старик вскрикнул:
— Вытаскивай скорее! Тогойкин отдернул руку.
— Ничего не вышло.— Николай сокрушенно посмотрел на друзей.
— Не вышло,— разочарованным тоном подтвердил Вася.
Вся гладкая поверхность плахи покрылась густой сеткой трещин, словно веки старого толстого человека. В разных местах выступили зеленоватые пятна.
— Значит, не надо было сушить,— проговорил Коловоротов.
— Вот! — отозвался Вася.— Не надо было. А все остальное очень хорошо! Опыт удался! Как по-вашему, Семен Ильич?
— Да, как по-вашему? — Тогойкин отставил бак с водой, который он собрался отнести.
«Парни шутят»,— подумал старик, но, видя, что они с надеждой и уважением в глазах ждут его ответа, смутился. Он всегда был тяжеловат на слова. Особенно на собраниях. Когда он получал премию и должен был выступить, у него получалось не очень складно. Но ведь парни ждали. Старик откашлялся и глухо проговорил:
— Да, пожалуй, будет лучше, коли с этой стороны, где кора, не сушить...
— Конечно, конечно!—заговорили оба парня одновременно, будто услышали нечто весьма неожиданное.
— И кроме того... И кроме того... Кору надо сдирать под самый конец, когда лыжи в основном будут готовы.
— Вот это точно!
Старик сказал только то, что и Николай и Вася сами прекрасно знали. И все-таки их очень обрадовали его слова.
Вася Губин подхватил дощечки и двинулся к самолету. Высоко подняв бак, полный кипящей воды, Тогойкин устремился вслед за ним. Старик выдернул из костра дымящуюся палку и, опираясь на нее, заковылял за парнями.
— Лыжи! Товарищи, мы лыжи делаем! — выпалил Вася Губин, не успев войти в самолет.
— Что? Лыжи? Какие лыжи?
— Коля! Иди покажи! — крикнул Вася. Тогойкин поставил бак и осторожно вытянул зажатую под мышкой дощечку.
Он подошел к Фокину и протянул ему неровно обгоревшую с внутренней стороны плаху, которая ничем не напоминала лыжу, разве что только небольшим изгибом.
Фокин равнодушно взглянул не на плаху, а на самого Тогойкина и молча отвернулся, стараясь всем своим видом показать, что ему давным-давно надоели все эти глупости.
Иван Васильевич провел ладонью по гладкой стороне дощечки, постучал по ней пальцами, почему-то даже поднес ее к своему длинному носу и, словно удостоверившись в несомненной ценности вещи, приветливо заулыбался.
— Очень хорошо! Молодцы, ребята! Настоящие молодцы! Спасибо! — И особо к Коловоротову, неизвестно когда успевшему войти и стоявшему позади парней: — Очень хорошо, Семен Ильич! Прекрасный материал!
— Исключительный! — подхватил Коловоротов, весьма обрадованный тем, что похвалили местную лиственницу. Он слегка отстранил Тогойкина и протиснулся вперед.— Вот это, Иван Васильевич... лиственница местная... Хотя береза и лучше тем, что не трескается, но зато она совсем не выносит сырости. А вот эта самая лиственница...
Коловоротов осторожно присел возле Иванова, продолжая расхваливать лиственницу.
Чтобы скрыть свою радость, Даша Сенькина заворчала:
— Фу! Разве бывают такие лыжи?
— А какие же они бывают? — чуточку передразнивая ее, ответил вопросом на вопрос Тогойкин и отвел в сторону брусок, когда Сенькина протянула к нему руку.
Катя Соловьева, не переставая наматывать ватку на маленькую палочку, погладила взглядом дерево и глухим, задумчивым голосом протяжно произнесла:
— Хорошо, по-моему, хорошо.
— Дайте-ка,— раздался снизу низкий, густой бас. Это вытянул обе руки с толстыми, сильными, узловатыми пальцами Попов.
— Покажи ему, он должен лучше понимать это дело! — громко сказал Иванов.
А тем временем разговор Иванова с Коловоротовым о якутской лиственнице уже успел зайти достаточно далеко.
— Лиственница — это чрезвычайно интересное дерево,— говорил Семен Ильич, который подробнейше и довольно-таки утомительно, как это часто бывает, когда развязывается язык у немногословных и медлительных людей, перечислял достоинства лиственниц.— Я много лет работал в районах. Там на самых давнишних могилах кресты...
— Да и вообще деревянные постройки,— подсказал Иванов.-— Разные старинные дома и жилища...
—Да, да! —Семен Ильич запнулся и почувствовал облегчение, когда его выручил собеседник. Если над людьми висит угроза гибели, нельзя говорить о смерти и могилах.— Да! Например, в Мегино-Кангаласском районе есть церковь, построенная двести лет назад. Видели бы вы эти бревна,— их никакой топор или пила не возьмет; Просто камень или кость! Вот как окрепли от времени.
— Замечательно!
— Мелкослойная, обращенная к северу, сторона лиственницы бывает особенно прочна. Якуты делают из нее очень хорошие лыжи и самострелы. Они и гибкие и прочные, как сталь.
— Эта не будет прочной,— прогудел Попов, вращая своим глазом, выглядывавшим из-под толстого слоя несуразно обмотанной вокруг головы и лба, бурой от крови повязки.
— Не будет! Напрасно мы сушили ее с этой вот стороны,— сказал Вася, думая, что Попов имеет в виду трещины, и наклонился над ним.
— Нет, не оттого. Огонь проник и вовнутрь.
Попов: положил дощечку рядом с собой и слегка нажал: на нее пальцами. Раздался треск. Не тот резкий треск, с каким ломается или раскалывается прочное дерево, а какой-то глухой, хлипкий звук, будто сломалась старая, трухлявая деревянная коробка.
Попов ахнул и быстро отдернул руку. Воцарилась напряженная тишина. Даже тихо стонавший Калмыков будто тоже услышал что-то и умолк. Казалось, люди в одно мгновение лишились чего-то такого, с чем были связаны все их надежды, все их светлые мечты.
Попов, только что говоривший о непрочности дерева, теперь считал себя во всем виноватым и нисколько
не удивился бы и не обиделся, если бы товарищи бро-т сились на него с кулаками.
— Сломал?—тихо спросил Иванов у Коловоротова.
— Сломалась,— шепотом ответил Коловоротов и громко повторил:—Сломалась! Не надо было наружной стороной класть в огонь.
— Не оттого!—Попов шумно вздохнул и, пытаясь сесть, резко дернулся, но сесть не смог.— Не оттого;— устало повторил он.
Тогойкин, будто очнувшись от сна, одним движением длинных рук сгреб обломки дерева ,и, высунувшись наружу, выкинул их.
— Коля! — позвал Иванов.
Тогойкин обернулся. Иванов лежал, глядя на него. Коловоротов сидел рядом и в смятении часто-часто кивал головой. Катя что-то беспокойно шептала Даше, а та, низко склонив голову, тихо утирала ладонью слезы.
— Товарищ Тогойкин! — Голос Иванова приобрел повелительную интонацию.
Тогойкин поднял оставшуюся щепку и несмело подошел к Иванову.
— Сломалась? — Иванов качнул головой в сторону Попова.
— Да! — резко ответил Тогойкин.
— Я только слегка,— смиренно пробормотал Попов.
— Не совсем сломалась...
— Совсем! — резко перебил Васю Николай.— Вот, совсем, вдребезги.
Щепка переходила из рук в руки. Всем хотелось знать, что произошло.
Жар пламени проник глубже обугленного слоя и превратил всю древесину в хрупкую желтую труху, и белая заболонь под корой растрескалась, как старый лак.
— Надо иначе, огонь не годится. Завтра...— начал было Тогойкин.
— Ха-ха-ха! Ха-ха, ха-ха!— ошеломил всех истерический хохот Фокина. А все-то думали, что он спит крепким сном.— Ха-ха-ха!.. Ну и чудо-лыжи! Ха-ха-ха!..
Все повернулись к Иванову. Люди надеялись, что он прекратит этот неуместный смех.
— Товарищ Фокин! Товарищ капитан!—гневно окликнул его Иванов, но тот продолжал хохотать и громко выкрикивать какие-то бессвязные слова. Иванов все с большим недоумением глядел на него и наконец, не на шутку встревоженный, обернулся к девушкам и глухим голосом приказал: — Воды ему!
Кружку с водой, которую Фокину тотчас подала Катя, тот торопливо выдернул из ее рук, жадно припал к ней губами и, уже пустую, толкнул по полу. Затем он немного отдышался и, сверля Тогойкина свирепым взглядом, зло процедил сквозь зубы:
— Славный герой! Выходи в полночь и выпроси у своего деда серебряные лыжи!..
— У какого деда? — в недоумении спросил Тогой-кин, подумав, не бредит ли Фокин.
— А у великого якутского шамана!
— Мой дед был охотником.
— Да-а? А ты второго попроси! Ведь у каждого человека два деда.
— Другого не знаю. Умер еще до моего...
— Вот-вот! У того, который умер «до»!
Иванов помахал рукой в сторону Тогойкина: не обращай, мол, внимания.
— Завтра плаху дадите мне! — Попов вытянул вперед руку со скрюченными пальцами и несколько раз подергал плечами, порываясь сесть.— Я ее... Я разгрызу ее зубами, я выскребу ее ногтями! Неужто можно быть мужчиной только тогда, когда есть топоры и пилы? — Заметив, что Фокин собирается что-то сказать, Попов стукнул пяткой здоровой ноги так, что дрогнул весь их «дом», и громовым голосом выкрикнул одно только слово: — Молчи!
Этот непреклонный богатырь в минуту яростного напряжения, казалось, превратился в глыбу железных мышц. И люди сразу покорились ему. В самом деле, разве можно опускать руки из-за такой безделицы! Ну и что из того, что разлетелась какая-то сырая дощечка!
— Молодчина ты, товарищ Попов! — воскликнул Иван Васильевич.— Мы своего добьемся! Неплохо бы сейчас чайку. А?
— Пойду подогрею.— Тогойкин подхватил бак и вышел.
Вася вышел вслед за ним. Коловоротов, не докончив свой рассказ о лиственнице, поднялся. Никто ничего не говорил. И только Калмыков продолжал слабо стонать.
Да, Иван Васильевич Иванов, человек военный, всю свою жизнь проживший в городе, действительно не знал, какое дерево на что годится. Если бы парни собрались сделать лыжи из березы или из осины, он все равно бы обрадовался. И не только потому, что он понимал— лыжи могут спасти их. А еще потому, что у людей не должны опускаться руки, не должно угаснуть желание бороться за жизнь, за спасение!
Днем и ночью пылает пламя большого костра. Оно не должно погаснуть. А еще важнее, чтобы у людей не погасла надежда. И в ответе за это он, да-да, именно он, парторг Иванов!
Разве прежде кто-нибудь мог сказать, что Эдуард Леонтьевич Фокин нехороший человек? А если бы кто и сказал так, он, Иванов, первым стал бы доказывать обратное. Да, Фокин любил несколько усложнять даже самые простые вещи. С преувеличенной горячностью он ораторствовал по самому пустяковому поводу. Во всех случаях он доводил до принципиальной высоты заранее нанизанные им на ниточку чьи-нибудь незначительные промахи. Кто-то, например, нескладно пошутил или недостаточно четко выразился. Кто-то надел шапку не по форме, кто-то слишком громко стучал каблуками, где-то втроем курили одну папиросу, передавая друг другу по очереди окурок. Вроде бы безобидные случаи, нечего бы и выносить их на собрание. Но Фокин называл это товарищеской помощью-.
Выступал он обычно последним и свою длинную речь обязательно завершал громогласной здравицей в честь армии. И за эту здравицу, и за то, что он кончил, наконец, говорить, присутствующие всегда награждали его дружными аплодисментами...
Иванов посмотрел на Фокина. Тот лежал, закрыв глаза,— видно, уже задремал. Иванов продолжал размышлять.
Бывая в дальних командировках по делам службы, Фокин всегда что-то увозил и что-то привозил. Повезет несколько килограммов масла, привезет несколько метров материи. Но все почему-то смотрели на это как на безобидную причуду, не стоящую внимания.
Иванов припоминает, как и в этот раз он смеялся, когда быстро и неожиданно в отлетающий самолет втолкнули бочонок масла и два ковра.
— Что это?— спросил он, ткнув пальцем в бочонок.
— Да, так, немного масла,—прошептал Фокин, застенчиво улыбнувшись.— Масла немного,— повторил он.— В Новосибирске у меня престарелая мать, русская красавица, знаете ли, нынче ей исполнится восемьдесят один год.
Он часто вспоминал свою мать, но каждый раз возраст ее почему-то увеличивался, только одно оставалось неизменным: упомянув мать, он всегда насмешливо называл ее русской красавицей.
— А что это такое? — спросил тем временем летчик Черняков, проходивший мимо, и, в самом деле удивившись, пнул ногой лежащий на полу ковер, свернутый рулоном.—Что это? Выкиньте к черту или расстелите. Холодно будет.
Он сказал это Тогойкину, сидевшему поблизости от к его, но тот спрятал лицо в поднятый воротник пальто и, видимо, ничего не слышал.
— Если надо, можно и расстелить,— криво улыбнулся тогда Фокин, пожимая плечами и почему-то глядя на Тогойкина.
И вдруг Иванову стало жаль Фокина. Бедняга явно стыдился своей маленькой слабости. Но зачем ему все это? До чего же он был смущен, право, жалко было на него смотреть. И сейчас вот жалко его. Лежит какой-то беспомощный. Иванову даже захотелось сказать ему что-нибудь ласковое, захотелось успокоить его.
А тот, видно, что-то почувствовал и медленно обернулся к Иванову. Их взгляды встретились. Фокин сначала застенчиво улыбнулся, затем лицо его выразило и удивление и вопрос, потом его голубые глаза сощурились, взгляд стал сердитым, жиденькие рыжие бровки нахмурились. Далее нельзя было молчать.
— Товарищ капитан!
— Слушаю.
— Как вы. себя чувствуете?
— Как я могу себя чувствовать!
— Да-а... Четвертый день на исходе....Какие интересно, дела на войне? Когда же откроется; наконец, второй фронт?
— Союзнички появятся, когда надо будет: делить шкуру зверя! — уверенно подхватил Александр Попов.—Вот он, ихний самолет...—Попов невнятно выругался.
— Сержант! — грозно одернул Попова Фокин и с: улыбкой обернулся к Иванову: — Да, до Белоруссии еще далеко...
— Почему именно до Белоруссии?
— Ваши ведь, там?
— Да, там, но...— Иванов осекся. Он лежал напряженный и молчаливый. Им обоим стало неловко, и разговор на этом прервался:
«Да, до Белоруссии еще далеко...» Мать, жена и двенадцатилетняя дочь остались в Западной Белоруссии. С первого дня войны Иванов ничего о них не знает. Он измучен мыслями о них, но никому не жалуется, ни с кем об этом не говорит, и если поглядеть на него со стороны, то скажешь, что человек этот не обременен заботами и потому всегда бодр и даже весел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
менно рассказывали старику, что им удалось сделать в лесу.
А Семен Ильич поправлял огонь в костре, наблюдал за их работой и слушал.
С большими мучениями, с огромным трудом они откололи несколько таких вот плах. А по виду совсем не скажешь, что они измучены. Они скорее походили на людей, вернувшихся с веселой прогулки! Эх, милая молодость!
Одни плахи: откалывались гораздо короче даже вот этой, другие оказывались слишком тонкими. И только одна была в самый, раз, но, к сожалению, треснула по--середке. Завтра они встанут пораньше и опять начнут работать. Не может того быть, чтобы во всей тайге не нашлось, такого дерева, из которого вышли бы пусть и не очень красивые, но вполне пригодные лыжи! Ведь откололась же одна, совершенно подходящая дощечка. Эх, если бы она не треснула! Уж слишком неосторожно забивали они клинья.. Это, была их ошибка. А на ошибках, как известно, учатся. В день даже по одной доске, и то дня через три у них будут лыжи! А уж если будут лыжи!..
Радостный вид парней, их твердая уверенность в том, что они своего добьются, развеселили и Семена Ильича. Общаясь с такими вот людьми, только бессовестный человек может унывать.
Вдруг Коловоротов увидел, что у Тогойкина рука в крови. Парни тотчас заметили испуганный взгляд старика.
— Промахнулся, когда забивал клин, и расцарапал руку,— сказал Тогойкин и несколько раз разжал и сжал пальцы.— Пустяк, Семен Ильич!
— Пустяк, пустяк! — тут же подтвердил и Вася Гу-бин.
— Сейчас же пусть девушки перевяжут.
— Девушки? — переспросил Тогойкин в нерешительности.— Был, скажут, у нас один целый человек, да и тот поранился. Пустяк, Семен Ильич!—И Тогойкин смыл снегом кровь с руки, поиграл пальцами у огня, чтобы рука высохла, засыпал рану золой, потом золу сдул.— Теперь все.
Он посмотрел на Коловоротова. Тот ответил ему задумчивым взглядом.
Тогойкин понял этот взгляд пе-евоему и пустился в объяснения о пользе золы для ран;
— Зола исключительно чиста! Она продезинфици-рованаогнем...
— Антисептическое средство, отец!—подхватил Губин.
Старик вспомнил, что такие же вот ученые слова часто говорит его дочь. А ведь она в аптеке работает. Может, так называются лекарства, заживляющие раны.
— Наверное, так оно и есть,—ласково сказал он.— Огонь, милые мои, что хочешь очистит.
Вскипела и забурлила вода в баке. За это время парни так обработали плаху, что она стала почти сов сем тонкой,
— А не довольно ли? — сказал старик.
Тогойкин упер плаху одним концом в землю и легко отодрал от нее кору. От дерева отделилось облачко пара, настолько горячего, что Тогойкин даже отвернулся.
- Смотри-ка, Семен Ильич! Каким рубанком так
обработаешь? Словно лаком покрыта!
С чувством истинного удовлетворения каждый погладил плаху. Древесина под корой была совершенно гладенькая и скользкая. Такая сама побежит по снегу.
— Надо только подсушить ее,— сказал Тогойкин, подвинув дощечку поближе к огню.—Она станет прочная, как кость.
— Давай, давай!
Когда дерево начало потрескивать, старик вскрикнул:
— Вытаскивай скорее! Тогойкин отдернул руку.
— Ничего не вышло.— Николай сокрушенно посмотрел на друзей.
— Не вышло,— разочарованным тоном подтвердил Вася.
Вся гладкая поверхность плахи покрылась густой сеткой трещин, словно веки старого толстого человека. В разных местах выступили зеленоватые пятна.
— Значит, не надо было сушить,— проговорил Коловоротов.
— Вот! — отозвался Вася.— Не надо было. А все остальное очень хорошо! Опыт удался! Как по-вашему, Семен Ильич?
— Да, как по-вашему? — Тогойкин отставил бак с водой, который он собрался отнести.
«Парни шутят»,— подумал старик, но, видя, что они с надеждой и уважением в глазах ждут его ответа, смутился. Он всегда был тяжеловат на слова. Особенно на собраниях. Когда он получал премию и должен был выступить, у него получалось не очень складно. Но ведь парни ждали. Старик откашлялся и глухо проговорил:
— Да, пожалуй, будет лучше, коли с этой стороны, где кора, не сушить...
— Конечно, конечно!—заговорили оба парня одновременно, будто услышали нечто весьма неожиданное.
— И кроме того... И кроме того... Кору надо сдирать под самый конец, когда лыжи в основном будут готовы.
— Вот это точно!
Старик сказал только то, что и Николай и Вася сами прекрасно знали. И все-таки их очень обрадовали его слова.
Вася Губин подхватил дощечки и двинулся к самолету. Высоко подняв бак, полный кипящей воды, Тогойкин устремился вслед за ним. Старик выдернул из костра дымящуюся палку и, опираясь на нее, заковылял за парнями.
— Лыжи! Товарищи, мы лыжи делаем! — выпалил Вася Губин, не успев войти в самолет.
— Что? Лыжи? Какие лыжи?
— Коля! Иди покажи! — крикнул Вася. Тогойкин поставил бак и осторожно вытянул зажатую под мышкой дощечку.
Он подошел к Фокину и протянул ему неровно обгоревшую с внутренней стороны плаху, которая ничем не напоминала лыжу, разве что только небольшим изгибом.
Фокин равнодушно взглянул не на плаху, а на самого Тогойкина и молча отвернулся, стараясь всем своим видом показать, что ему давным-давно надоели все эти глупости.
Иван Васильевич провел ладонью по гладкой стороне дощечки, постучал по ней пальцами, почему-то даже поднес ее к своему длинному носу и, словно удостоверившись в несомненной ценности вещи, приветливо заулыбался.
— Очень хорошо! Молодцы, ребята! Настоящие молодцы! Спасибо! — И особо к Коловоротову, неизвестно когда успевшему войти и стоявшему позади парней: — Очень хорошо, Семен Ильич! Прекрасный материал!
— Исключительный! — подхватил Коловоротов, весьма обрадованный тем, что похвалили местную лиственницу. Он слегка отстранил Тогойкина и протиснулся вперед.— Вот это, Иван Васильевич... лиственница местная... Хотя береза и лучше тем, что не трескается, но зато она совсем не выносит сырости. А вот эта самая лиственница...
Коловоротов осторожно присел возле Иванова, продолжая расхваливать лиственницу.
Чтобы скрыть свою радость, Даша Сенькина заворчала:
— Фу! Разве бывают такие лыжи?
— А какие же они бывают? — чуточку передразнивая ее, ответил вопросом на вопрос Тогойкин и отвел в сторону брусок, когда Сенькина протянула к нему руку.
Катя Соловьева, не переставая наматывать ватку на маленькую палочку, погладила взглядом дерево и глухим, задумчивым голосом протяжно произнесла:
— Хорошо, по-моему, хорошо.
— Дайте-ка,— раздался снизу низкий, густой бас. Это вытянул обе руки с толстыми, сильными, узловатыми пальцами Попов.
— Покажи ему, он должен лучше понимать это дело! — громко сказал Иванов.
А тем временем разговор Иванова с Коловоротовым о якутской лиственнице уже успел зайти достаточно далеко.
— Лиственница — это чрезвычайно интересное дерево,— говорил Семен Ильич, который подробнейше и довольно-таки утомительно, как это часто бывает, когда развязывается язык у немногословных и медлительных людей, перечислял достоинства лиственниц.— Я много лет работал в районах. Там на самых давнишних могилах кресты...
— Да и вообще деревянные постройки,— подсказал Иванов.-— Разные старинные дома и жилища...
—Да, да! —Семен Ильич запнулся и почувствовал облегчение, когда его выручил собеседник. Если над людьми висит угроза гибели, нельзя говорить о смерти и могилах.— Да! Например, в Мегино-Кангаласском районе есть церковь, построенная двести лет назад. Видели бы вы эти бревна,— их никакой топор или пила не возьмет; Просто камень или кость! Вот как окрепли от времени.
— Замечательно!
— Мелкослойная, обращенная к северу, сторона лиственницы бывает особенно прочна. Якуты делают из нее очень хорошие лыжи и самострелы. Они и гибкие и прочные, как сталь.
— Эта не будет прочной,— прогудел Попов, вращая своим глазом, выглядывавшим из-под толстого слоя несуразно обмотанной вокруг головы и лба, бурой от крови повязки.
— Не будет! Напрасно мы сушили ее с этой вот стороны,— сказал Вася, думая, что Попов имеет в виду трещины, и наклонился над ним.
— Нет, не оттого. Огонь проник и вовнутрь.
Попов: положил дощечку рядом с собой и слегка нажал: на нее пальцами. Раздался треск. Не тот резкий треск, с каким ломается или раскалывается прочное дерево, а какой-то глухой, хлипкий звук, будто сломалась старая, трухлявая деревянная коробка.
Попов ахнул и быстро отдернул руку. Воцарилась напряженная тишина. Даже тихо стонавший Калмыков будто тоже услышал что-то и умолк. Казалось, люди в одно мгновение лишились чего-то такого, с чем были связаны все их надежды, все их светлые мечты.
Попов, только что говоривший о непрочности дерева, теперь считал себя во всем виноватым и нисколько
не удивился бы и не обиделся, если бы товарищи бро-т сились на него с кулаками.
— Сломал?—тихо спросил Иванов у Коловоротова.
— Сломалась,— шепотом ответил Коловоротов и громко повторил:—Сломалась! Не надо было наружной стороной класть в огонь.
— Не оттого!—Попов шумно вздохнул и, пытаясь сесть, резко дернулся, но сесть не смог.— Не оттого;— устало повторил он.
Тогойкин, будто очнувшись от сна, одним движением длинных рук сгреб обломки дерева ,и, высунувшись наружу, выкинул их.
— Коля! — позвал Иванов.
Тогойкин обернулся. Иванов лежал, глядя на него. Коловоротов сидел рядом и в смятении часто-часто кивал головой. Катя что-то беспокойно шептала Даше, а та, низко склонив голову, тихо утирала ладонью слезы.
— Товарищ Тогойкин! — Голос Иванова приобрел повелительную интонацию.
Тогойкин поднял оставшуюся щепку и несмело подошел к Иванову.
— Сломалась? — Иванов качнул головой в сторону Попова.
— Да! — резко ответил Тогойкин.
— Я только слегка,— смиренно пробормотал Попов.
— Не совсем сломалась...
— Совсем! — резко перебил Васю Николай.— Вот, совсем, вдребезги.
Щепка переходила из рук в руки. Всем хотелось знать, что произошло.
Жар пламени проник глубже обугленного слоя и превратил всю древесину в хрупкую желтую труху, и белая заболонь под корой растрескалась, как старый лак.
— Надо иначе, огонь не годится. Завтра...— начал было Тогойкин.
— Ха-ха-ха! Ха-ха, ха-ха!— ошеломил всех истерический хохот Фокина. А все-то думали, что он спит крепким сном.— Ха-ха-ха!.. Ну и чудо-лыжи! Ха-ха-ха!..
Все повернулись к Иванову. Люди надеялись, что он прекратит этот неуместный смех.
— Товарищ Фокин! Товарищ капитан!—гневно окликнул его Иванов, но тот продолжал хохотать и громко выкрикивать какие-то бессвязные слова. Иванов все с большим недоумением глядел на него и наконец, не на шутку встревоженный, обернулся к девушкам и глухим голосом приказал: — Воды ему!
Кружку с водой, которую Фокину тотчас подала Катя, тот торопливо выдернул из ее рук, жадно припал к ней губами и, уже пустую, толкнул по полу. Затем он немного отдышался и, сверля Тогойкина свирепым взглядом, зло процедил сквозь зубы:
— Славный герой! Выходи в полночь и выпроси у своего деда серебряные лыжи!..
— У какого деда? — в недоумении спросил Тогой-кин, подумав, не бредит ли Фокин.
— А у великого якутского шамана!
— Мой дед был охотником.
— Да-а? А ты второго попроси! Ведь у каждого человека два деда.
— Другого не знаю. Умер еще до моего...
— Вот-вот! У того, который умер «до»!
Иванов помахал рукой в сторону Тогойкина: не обращай, мол, внимания.
— Завтра плаху дадите мне! — Попов вытянул вперед руку со скрюченными пальцами и несколько раз подергал плечами, порываясь сесть.— Я ее... Я разгрызу ее зубами, я выскребу ее ногтями! Неужто можно быть мужчиной только тогда, когда есть топоры и пилы? — Заметив, что Фокин собирается что-то сказать, Попов стукнул пяткой здоровой ноги так, что дрогнул весь их «дом», и громовым голосом выкрикнул одно только слово: — Молчи!
Этот непреклонный богатырь в минуту яростного напряжения, казалось, превратился в глыбу железных мышц. И люди сразу покорились ему. В самом деле, разве можно опускать руки из-за такой безделицы! Ну и что из того, что разлетелась какая-то сырая дощечка!
— Молодчина ты, товарищ Попов! — воскликнул Иван Васильевич.— Мы своего добьемся! Неплохо бы сейчас чайку. А?
— Пойду подогрею.— Тогойкин подхватил бак и вышел.
Вася вышел вслед за ним. Коловоротов, не докончив свой рассказ о лиственнице, поднялся. Никто ничего не говорил. И только Калмыков продолжал слабо стонать.
Да, Иван Васильевич Иванов, человек военный, всю свою жизнь проживший в городе, действительно не знал, какое дерево на что годится. Если бы парни собрались сделать лыжи из березы или из осины, он все равно бы обрадовался. И не только потому, что он понимал— лыжи могут спасти их. А еще потому, что у людей не должны опускаться руки, не должно угаснуть желание бороться за жизнь, за спасение!
Днем и ночью пылает пламя большого костра. Оно не должно погаснуть. А еще важнее, чтобы у людей не погасла надежда. И в ответе за это он, да-да, именно он, парторг Иванов!
Разве прежде кто-нибудь мог сказать, что Эдуард Леонтьевич Фокин нехороший человек? А если бы кто и сказал так, он, Иванов, первым стал бы доказывать обратное. Да, Фокин любил несколько усложнять даже самые простые вещи. С преувеличенной горячностью он ораторствовал по самому пустяковому поводу. Во всех случаях он доводил до принципиальной высоты заранее нанизанные им на ниточку чьи-нибудь незначительные промахи. Кто-то, например, нескладно пошутил или недостаточно четко выразился. Кто-то надел шапку не по форме, кто-то слишком громко стучал каблуками, где-то втроем курили одну папиросу, передавая друг другу по очереди окурок. Вроде бы безобидные случаи, нечего бы и выносить их на собрание. Но Фокин называл это товарищеской помощью-.
Выступал он обычно последним и свою длинную речь обязательно завершал громогласной здравицей в честь армии. И за эту здравицу, и за то, что он кончил, наконец, говорить, присутствующие всегда награждали его дружными аплодисментами...
Иванов посмотрел на Фокина. Тот лежал, закрыв глаза,— видно, уже задремал. Иванов продолжал размышлять.
Бывая в дальних командировках по делам службы, Фокин всегда что-то увозил и что-то привозил. Повезет несколько килограммов масла, привезет несколько метров материи. Но все почему-то смотрели на это как на безобидную причуду, не стоящую внимания.
Иванов припоминает, как и в этот раз он смеялся, когда быстро и неожиданно в отлетающий самолет втолкнули бочонок масла и два ковра.
— Что это?— спросил он, ткнув пальцем в бочонок.
— Да, так, немного масла,—прошептал Фокин, застенчиво улыбнувшись.— Масла немного,— повторил он.— В Новосибирске у меня престарелая мать, русская красавица, знаете ли, нынче ей исполнится восемьдесят один год.
Он часто вспоминал свою мать, но каждый раз возраст ее почему-то увеличивался, только одно оставалось неизменным: упомянув мать, он всегда насмешливо называл ее русской красавицей.
— А что это такое? — спросил тем временем летчик Черняков, проходивший мимо, и, в самом деле удивившись, пнул ногой лежащий на полу ковер, свернутый рулоном.—Что это? Выкиньте к черту или расстелите. Холодно будет.
Он сказал это Тогойкину, сидевшему поблизости от к его, но тот спрятал лицо в поднятый воротник пальто и, видимо, ничего не слышал.
— Если надо, можно и расстелить,— криво улыбнулся тогда Фокин, пожимая плечами и почему-то глядя на Тогойкина.
И вдруг Иванову стало жаль Фокина. Бедняга явно стыдился своей маленькой слабости. Но зачем ему все это? До чего же он был смущен, право, жалко было на него смотреть. И сейчас вот жалко его. Лежит какой-то беспомощный. Иванову даже захотелось сказать ему что-нибудь ласковое, захотелось успокоить его.
А тот, видно, что-то почувствовал и медленно обернулся к Иванову. Их взгляды встретились. Фокин сначала застенчиво улыбнулся, затем лицо его выразило и удивление и вопрос, потом его голубые глаза сощурились, взгляд стал сердитым, жиденькие рыжие бровки нахмурились. Далее нельзя было молчать.
— Товарищ капитан!
— Слушаю.
— Как вы. себя чувствуете?
— Как я могу себя чувствовать!
— Да-а... Четвертый день на исходе....Какие интересно, дела на войне? Когда же откроется; наконец, второй фронт?
— Союзнички появятся, когда надо будет: делить шкуру зверя! — уверенно подхватил Александр Попов.—Вот он, ихний самолет...—Попов невнятно выругался.
— Сержант! — грозно одернул Попова Фокин и с: улыбкой обернулся к Иванову: — Да, до Белоруссии еще далеко...
— Почему именно до Белоруссии?
— Ваши ведь, там?
— Да, там, но...— Иванов осекся. Он лежал напряженный и молчаливый. Им обоим стало неловко, и разговор на этом прервался:
«Да, до Белоруссии еще далеко...» Мать, жена и двенадцатилетняя дочь остались в Западной Белоруссии. С первого дня войны Иванов ничего о них не знает. Он измучен мыслями о них, но никому не жалуется, ни с кем об этом не говорит, и если поглядеть на него со стороны, то скажешь, что человек этот не обременен заботами и потому всегда бодр и даже весел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34