Трифон Трифоныч принялся торопливо клевать последний кусочек масла и, чирикнув что-то вроде «будь!», полетел за своими.
Тогойкин сдернул с головы шапку и помахал ему вдогонку.
— Привет моим!..
Желая наверстать время, упущенное за недолгую остановку, Николай быстро зашагал дальше.
Там, далеко, где, постоянно сужаясь, исчезает распадок, выглянули из туманного марева первые лучи восходящего солнца и запылали огромным пожарищем. Словно бы решив добраться до того места раньше, чем успеет подняться огненный шар, Тогойкин заторопился, заскользил, зашуршал лыжами.
Скоро он наткнулся на зимовье горностая. То был старый и матерый горностай. Главный вход он вырыл под травянистой кочкой, скрытой под густым кустом тальника. Свою добычу он уже затащил в нору.
«Моему отцу ты бы достался легко»,— подумал Николай, разглядывая настоящие и ложные входы в зимовье, там и сям вырытые хозяином-горностаем. Но тут на снег сразу хлынул яркий свет. Тогойкин выпрямился. Исчезла туманная даль, и конец распадка показался ему не таким уж далеким. Солнце ликующе протянуло к Николаю свои яркие лучи, пронизав густую чащу березняка, проникнув сквозь склонившиеся, но все еще огромные лиственницы на подмытых склонах распадка, сквозь заросли тальника и березок, удивленно простиравших к небу свои заснеженные ветви.
Тогойкину захотелось поиграть, что ли, с солнцем, поэтому, наверно, он подался вправо, и солнечный свет обхватил его левое плечо. Он тут же свернул влево, ну точь-в-точь как это делают ребятишки, увертываясь и не давая поймать себя, когда играют в догонялочки. Солнечный свет всколыхнулся и схватил его за правое плечо. Тогойкин озорно засмеялся и, наклонившись,
устремился вперед по расстеленному перед ним на снегу светлому пути... Да, ему только показалось, что распадок кончается не так уж далеко. Это свет восходящего солнца сократил расстояние. Он долго шагал, пока не добрался до непролазной чащи из красного тальника, белых березок, синеватых осин, зеленого можжевельника, густых кустов красной смородины с ярко рдевшими на них кистями мерзлых ягод.
А солнце давно уже передвинулось вправо и, вцепившись в зеленые кудри крупных сосен, медленно подтягивалось кверху. Тогойкин снял лыжи. Он проваливался в глубокий снег, запутывался в ветвях, но добрался до кустов красной смородины. Он срывал и ел ягоды, пока не замерз язык и не засаднило в горле. Потом опять встал на лыжи и тронулся дальше по правому краю глубокого оврага.
По мере продвижения вперед и вверх характер растительности менялся. Сначала Николай проходил через сравнительно узкие полосы леса, которые перемежались небольшими полянами. Затем он пересек широкие полосы осинника. Листва на осине трепетала, словно подвески на сережках языкастых молодух. Потом густой лес, сплошь покрытый снегом, начал расступаться и закончился как бы каймой крупных сосен.
На противоположной стороне поляны, густо заросшей голубикой, начался могучий ельник, перемежавшийся редким лиственничником. Чем выше становилась местность, тем выше и крупнее были ели. Но вот ельник начал убывать, уступая место лиственницам. Из сплошного лиственничного леса еще выныривали порой отдельные острия еловых вершин.
Издали таежный лес кажется непреодолимой преградой на пути человека. Но в самой глубине любого безлюдного леса непременно найдутся покрытые снегом тропки, протоптанные в летнее время зверьем и птицами. Они прямо просятся под лыжи. Идешь по такой тропке — и кажется, будто тайгу специально расчесали на прямой пробор.
Какая-то птичка беспрестанно щебечет: «Отдай честь!» — и шумно перелетает с дерева на дерево, роняя с ветвей щепотки снега. Изредка вспархивают из-
под сугроба ночевавшие там тетерева. Спрятавшись в густых ветвях ельника, свистит звонкой трелью рябчик. Порою остро посвистывают, расчесывая воздух, крылья черного ворона да слышится короткий вскрик его: «Вот он!»
Тогойкин все шел и шел.Он прошел через обширную заросль молодого лиственничного леса и остановился в изумлении.На выступе нагорья стояли старые лиственницы, зло и высокомерно отстранившись друг от друга. Засохшие и увядшие, с обломанными буйными осенними ветрами кронами, они походили на одиноких заносчивых стариков, никогда не воспитывавших детей и не водившихся с родственниками. Молоденькие деревца боязливо замерли в отдалении от них, образовав довольно густые заросли. Старики давным-давно перестали разговаривать друг с другом, давно уже опостылели друг другу, они хмуро остановились, встретившись случайно на дороге, и теперь каждый делал вид, что не замечает соседа.
Старое, искривленное дерево может оживить и украсить лишь молодой лес. Разве не походит оно на бабушку, простершую свои руки, чтобы обнять обступивших ее внучат?
С чувством почтительного страха прошел Тогойкин мимо древних лиственниц и спустился в густую чащу молодого леса.Словно обрадовавшись его приходу, и справа и слева прив.етливо замелькали сосенки, елочки, березки, осины, тополя, можжевельник, ольха, тальники и множество других деревьев и кустарников, которые мы, обыкновенные люди, и не знаем, как назвать.
Тогойкин уподобил их молодежи, выбежавшей в просторные коридоры во время перерыва большого собрания. Сейчас польется и загремит веселая музыка. И, стряхивая с себя снег, березки и осинки закружатся в плавном вальсе. Лиственницы и ели поплывут вокруг них, важничая своим высоким ростом. Николай почувствовал себя участником этого праздника.
Все крылатые и все четвероногие любят лес, тянутся к нему, живут в нем. Ягоды, грибы, цветы — все растет в лесу. А ведь люди ошибаются, связывая это толь-
ко с летней порой. А зимой? Зимой, в представлении многих, природа цепенеет, засыпает, умирает. Неверно это! Тепло жизни не застывает и зимой. Зима готовит приход цветущей весны, урожайного лета. Птицам и зверям, деревьям и травам лес нужнее всего зимой. Зимний лес — надежное укрытие, сильная защита, теплое, уютное жилище.
Как много здесь заячьих тропок, следов всевозможных птиц и зверушек! Тут они разрывали снег и жировали, там они зарывались в снег и ночевали в тепле. И до чего же много разных птах в зимнем лесу! Вокруг Тогойкина запорхали, зашмыгали со щебетанием и верещанием, какие-то короткохвостые любопытные птичкие пестрыми головками. Красногрудые снегири— жуланы, лесные воробьи с красными головками, ловкие и юркие пестренькие поползни, рыжие сойки-—ронжи. В зимних лесах гомонят все наши многочисленные пичуги, за исключением разве болотных. А нам кажется, что они исчезают. И происходит это потому, что редко кто из нас бывает в зимнем лесу...
Есть тут какие-то весело посвистывающие, вроде бы посмеивающиеся, птички, а наиболее шаловливые из них с таким озорством попискивают и пофыркивают, что едва ли кто удержится от смеха. Есть и такие, которые быстро-быстро щебечут, чему-то изумляются, словно девочки, неожиданно встретившие свою подружку, по которой сильно соскучились. Особенно милы синички гаички и поползни. О, какой прекрасный, живой нрав у этих трудолюбивых птах! На редкость гармонично сочетаются у них труд и веселье, Дивятся ли они только что увиденному красивому наряду, радуются ли, поняв наконец истинный смысл мудрого совета старших, упиваются ли доброй дружбой. Быстро взбираются они вверх по дереву, на мгновение останавливаются, словно вспомнив что-то важное, тотчас поворачивают назад — и вот они внизу... Бойкие и забавные, веселые и говорливые! «Давай-давай! Поди-поди! Чу-уть, чу-уть, стой, стой!»
— Не шумите... вы! — протянул Тогойкин хриплым от долгого молчания голосом. Потом продышался, откашлялся и громко повторил: — Не шумите-ка, друзья!
Сразу стало тихо-тихо. И только шуршала запасная лыжа на поводке, задевая кустики и будылья. И еще слышался шорох сухого листа, колеблемого движением воздуха, а может, его тащила мышь.
Оказывается, тишина вовсе не так хороша. Плохо, когда совсем тихо. Кто это говорил: «В смерти самое страшное—мертвая тишина»? И Тогойкин первый раз подумал, что он один...
На него сразу напала апатия, все вдруг стало ему безразлично, захотелось спать. Он шел, уже ни на что не обращая внимания. С вершины дерева, стоявшего сбоку от него, сорвался комочек снега величиной с кусок сахара, и тогда нижний толстый сук, словно испугавшись, дрогнул и уронил большой намет снега.
Мерзлый сук, что ли? Тогойкин свернул к дереву и пощупал кончик сука, который сразу рассыпался в его пальцах. Он помял крошки между ладонями и понюхал. Запах перебродившей хвои защекотал ноздри, чуть не закружилась голова. Ветка, перемерзшая до того, что при прикосновении крошится в крупу, издает острый аромат.
Тогойкин шел. Далеко впереди со свистом взбежала вверх по дереву белка, немного не добралась до самой вершины и села, навострив ушки, но тут же плотно прижалась к суку и прикрылась своим пушистым хвостом. Оказывается, густой черный хвост более приметен, нежели ее маленькая дымчатая спинка. Но, видно не вытерпев в такой неудобной позе, белка опять села, навострив ушки, прикрыла лапками мордочку, и у нее затрясся затылок. Нельзя было понять — то ли она плачет, то ли смеется. Но вдруг она вся сжалась в комочек и, мелькнув черточкой в воздухе, перепрыгнула на другое дерево.
Тогойкин сразу успокоился. Он был не один. Нарочито энергичнее, чем обычно, кивая головой, гибко сгибая и разгибая спину, он быстро и плавно шел вперед.
Сквозь деревья он увидел что-то темное. Будто чуть вытянулся и опустился обгорелый пень. Странно. Но, пройдя еще немного, он понял, что это матерый черный глухарь. Раскрыв красный рот и удивленно приподняв выцветшие за зиму брови, глухарь помаргивал круглыми глазами и глядел на человека без страха, скорее с любопытством. Николай осторожно скользнул правой
ногой немного в сторону, нашел надежную опору и кинул палку. Она ударилась об дерево и отлетела в сторону. Глухарь мотнул головой и шумно взлетел. Тревожно лопоча что-то вроде: «Что с тобой? Что такое?»— с разных мест взлетали другие глухари.
Тогойкин со смехом поднял свою лыжную палку и пошел дальше широким скользящим шагом. С этого момента тайга оживилась. То ли прежние птички тихо следовали за ним, то ли новые встречали его, но так или иначе вокруг было множество каких-то крохотных серых пичужек. «Чу-чу! Чуть не съел!»— кричала бойкая, вертлявая птичка. «Мимо-мимо!»— отвечала другая, степенная и медлительная. А рыжие кукши — ронжи, мелькая между деревьями парящим полетом, иронически судачили: «Два-да-а! Страх, велик страх!»
Тогойкин сдерживался, чтобы громко не засмеяться, и продолжал свой путь.
— Пока все ничего,— прошептал он, не слишком вдумываясь в смысл сказанного.
Он пересек лес и вышел к длинной продолговатой поляне, отороченной неширокой полосой березняка. Николай остановился и стал пристально вглядываться. Его заинтересовало, почему не видна противоположная сторона поляны.
Да ведь это же гора! Гора!..
Выросшая из-под земли голая гора заняла всю противоположную сторону узкой поляны и слилась с серым маревом неба. Узенькую полоску березнячка у подошвы горы он принял за опушку леса.
Сначала Николай думал обойти гору понизу. Потом, по мере приближения, начал сомневаться. Со всех сторон гора заросла густым молодым лесом. Но должна же здесь быть хоть одна стежка, по которой может пройти человек на лыжах? Вроде бы бессознательно, Тогойкин изыскивал разные предлоги, чтобы не идти в обход. Конечно, подъем на такую крутую гору весьма утомителен да и времени много отнимет. Гораздо легче и проще обойти гору и посмотреть, что там за нею... Но он и заранее может сказать, что там такой же таежный лес. Никто никогда не считал, что следует делать то, что проще и легче!.. Надо взобраться на гору, осмотреть все
вокруг. Может, где-нибудь далеко-далеко тянется проезжая дорога, а может, покажется вдруг струйка дыма, А вдруг он увидит табуны лошадей: пасутся себе лошадки, разрывают копытцами снег в поисках корма...
От этих мыслей у него даже заколотилось сердце. Но это было хорошее волнение, оно придало ему силы, Твердо решив подняться на гору, он устремился вперед, мимоходом спугнув с березок каких-то звонкоголосых птичек.
Три года назад, когда он учился в партийной школе, молоденькая девушка, преподаватель физкультуры, говоря по чести — прехорошенькая, Елена Павловна, неустанно повторяла: «Елочкой», «елочкой»!» — и подолгу мучила своих учеников, заставляя их подниматься на все близлежащие горы. Все это, как ребята тогда думали, было совершенно ненужным занятием. Человек на лыжах, естественно, всегда пойдет по полю, зачем ему карабкаться на гору. И, кроме того, их все-таки не спортсменами собираются выпускать и не охотниками, а партийными работниками! А Елена Павловна знай свое: «Елочкой», «елочкой»!» Студенты между собой называли ее самое Елочкой: «Елочка идет!», «Елочка ушла!»
По-всякому меняя положение лыж, то наступая носками внутрь, то ступая веером, то лесенкой, Тогойкин «елочкой» поднимался все выше и выше. Лыжа, которую он тащил за собой на поводке, тянула плечо. Попадались голые места — тут ветер сдул снег, а кое-где ветер уплотнил заносы почти до плотности льда. Тогда приходилось снимать лыжи. Потом опять начинался мягкий и глубокий снег, Николай снова вставал на лыжи и «елочкой» продолжал подъем.
Мелькнувшая вначале мысль: «Не пойти ли понизу, в обход?» —казалась теперь абсурдной, и Николай отогнал ее и даже рассердился, будто это не ему пришло в голову, а кому-то другому.
Иногда он останавливался, чтобы передохнуть, оглядывался назад и снова упрямо продолжал карабкаться. Сначала исчезли из виду березки под горой. Затем начала постепенно сужаться и та самая узкая, продолговатая поляна, которую он пересек, а лес, что
возвышался позади поляны, почти вплотную подошел к подножию горы. Долго и медленно продолжалось восхождение.И вот он стоит, утомленный и счастливый, на самой вершине.Под ним тайга.Далеко-далеко видно отсюда. Вон пригорки и возвышенности, торчат вершины гор. И все они разные. Одни усеченные, плоские, другие с узкими конусообразными макушками. И склоны у них разные, у одних — крутые, у других — пологие. Некоторые горы стоят, выставив свой приветливый, даже женственный лик, с кокетливо накинутыми на плечи шалями. Другие отрастили на голове реденькие островки багульника и шиши и сурово насупились, как хмурые люди, надвинувшие на самые брови потрепанные суконные фуражки.
Неоглядно обширная милая матушка тайга вырастила и вскормила бесконечное разнообразие деревьев. Вон как величаво стоят они, образуя необозримый лесной массив, уходящий до линии слияния земли и неба. Отсюда видно, как широко и привольно дышит тайга.
Оказывается, море и тайга похожи, как родные сестры. И величавым видом своим, и могучей силой, и неисчислимым богатством, и нравом. Как грозны и неумолимы они, когда разбушуются и разволнуются! И как великодушны и нежны, когда утихнут и успокоятся! Сила и мощь! Нежность и благородство!
Как хорошо, как прекрасно и привольно должно быть здесь летом!Будь Тогойкин сам по себе, он бы и теперь, пожалуй, остался тут на целый день, даже на сутки. Но это невозможно. Нельзя!.. Как только он вспомнил, почему он здесь, то сразу заторопился и повернулся лицом в ту сторону, откуда пришел. Широкая таежная ложбина с многочисленными распадками. Лес, лес, лес без конца и края. Тайга. А он-то надеялся увидеть не только широкую ложбину, но и извивающийся дымок их костра. До боли в глазах вглядывался он в даль. Но что он мог увидеть в этом бескрайнем царстве леса?
Вон там, на востоке, куда огг держит путь, виднеется другая, такая же высокая гора. Точно лысая голова, отороченная по вискам косматыми волосами, она побле-
скивает чистым, свежим снегом. Склоны ее густо поросли соснами. Тогойкин вытянул вперед правую руку с поднятым кверху большим пальцем и стал вроде бы прицеливаться, попеременно щуря то правый глаз, то левый. Приблизительно прикинув, он определил, что расстояние до той горы около двадцати километров.
«Туда!» — решил Тогойкин.А пока что он сел, поцарапал ногтями шов на кармане пальто — Дашина работа,— завернул поудобнее полу и попробовал перекусить нитки зубами. «Ну, дружище, заимеешь ты супругу, которая крепко шьет!» — мысленно обратился, он к тому незнакомому, но, наверно, отличному парню из Токко, близкому другу Даши. Кончиком перочинного ножа Николай перерезал нитки на кармане, похрустел сухарями, ножиком отколол кусочек заледеневшего снега и положил его в рот.
Ветер смел с вершины горы снег, оставив на ней лишь тонкую ледяную корочку. Наверно, осенью выпал здесь мокрый снег и примерз; за зиму, конечно, не раз выпадал снег, но ветер все сметал и сметал его. Вот и остался гладкий наст, хрупкий и тонкий, как скорлупа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Тогойкин сдернул с головы шапку и помахал ему вдогонку.
— Привет моим!..
Желая наверстать время, упущенное за недолгую остановку, Николай быстро зашагал дальше.
Там, далеко, где, постоянно сужаясь, исчезает распадок, выглянули из туманного марева первые лучи восходящего солнца и запылали огромным пожарищем. Словно бы решив добраться до того места раньше, чем успеет подняться огненный шар, Тогойкин заторопился, заскользил, зашуршал лыжами.
Скоро он наткнулся на зимовье горностая. То был старый и матерый горностай. Главный вход он вырыл под травянистой кочкой, скрытой под густым кустом тальника. Свою добычу он уже затащил в нору.
«Моему отцу ты бы достался легко»,— подумал Николай, разглядывая настоящие и ложные входы в зимовье, там и сям вырытые хозяином-горностаем. Но тут на снег сразу хлынул яркий свет. Тогойкин выпрямился. Исчезла туманная даль, и конец распадка показался ему не таким уж далеким. Солнце ликующе протянуло к Николаю свои яркие лучи, пронизав густую чащу березняка, проникнув сквозь склонившиеся, но все еще огромные лиственницы на подмытых склонах распадка, сквозь заросли тальника и березок, удивленно простиравших к небу свои заснеженные ветви.
Тогойкину захотелось поиграть, что ли, с солнцем, поэтому, наверно, он подался вправо, и солнечный свет обхватил его левое плечо. Он тут же свернул влево, ну точь-в-точь как это делают ребятишки, увертываясь и не давая поймать себя, когда играют в догонялочки. Солнечный свет всколыхнулся и схватил его за правое плечо. Тогойкин озорно засмеялся и, наклонившись,
устремился вперед по расстеленному перед ним на снегу светлому пути... Да, ему только показалось, что распадок кончается не так уж далеко. Это свет восходящего солнца сократил расстояние. Он долго шагал, пока не добрался до непролазной чащи из красного тальника, белых березок, синеватых осин, зеленого можжевельника, густых кустов красной смородины с ярко рдевшими на них кистями мерзлых ягод.
А солнце давно уже передвинулось вправо и, вцепившись в зеленые кудри крупных сосен, медленно подтягивалось кверху. Тогойкин снял лыжи. Он проваливался в глубокий снег, запутывался в ветвях, но добрался до кустов красной смородины. Он срывал и ел ягоды, пока не замерз язык и не засаднило в горле. Потом опять встал на лыжи и тронулся дальше по правому краю глубокого оврага.
По мере продвижения вперед и вверх характер растительности менялся. Сначала Николай проходил через сравнительно узкие полосы леса, которые перемежались небольшими полянами. Затем он пересек широкие полосы осинника. Листва на осине трепетала, словно подвески на сережках языкастых молодух. Потом густой лес, сплошь покрытый снегом, начал расступаться и закончился как бы каймой крупных сосен.
На противоположной стороне поляны, густо заросшей голубикой, начался могучий ельник, перемежавшийся редким лиственничником. Чем выше становилась местность, тем выше и крупнее были ели. Но вот ельник начал убывать, уступая место лиственницам. Из сплошного лиственничного леса еще выныривали порой отдельные острия еловых вершин.
Издали таежный лес кажется непреодолимой преградой на пути человека. Но в самой глубине любого безлюдного леса непременно найдутся покрытые снегом тропки, протоптанные в летнее время зверьем и птицами. Они прямо просятся под лыжи. Идешь по такой тропке — и кажется, будто тайгу специально расчесали на прямой пробор.
Какая-то птичка беспрестанно щебечет: «Отдай честь!» — и шумно перелетает с дерева на дерево, роняя с ветвей щепотки снега. Изредка вспархивают из-
под сугроба ночевавшие там тетерева. Спрятавшись в густых ветвях ельника, свистит звонкой трелью рябчик. Порою остро посвистывают, расчесывая воздух, крылья черного ворона да слышится короткий вскрик его: «Вот он!»
Тогойкин все шел и шел.Он прошел через обширную заросль молодого лиственничного леса и остановился в изумлении.На выступе нагорья стояли старые лиственницы, зло и высокомерно отстранившись друг от друга. Засохшие и увядшие, с обломанными буйными осенними ветрами кронами, они походили на одиноких заносчивых стариков, никогда не воспитывавших детей и не водившихся с родственниками. Молоденькие деревца боязливо замерли в отдалении от них, образовав довольно густые заросли. Старики давным-давно перестали разговаривать друг с другом, давно уже опостылели друг другу, они хмуро остановились, встретившись случайно на дороге, и теперь каждый делал вид, что не замечает соседа.
Старое, искривленное дерево может оживить и украсить лишь молодой лес. Разве не походит оно на бабушку, простершую свои руки, чтобы обнять обступивших ее внучат?
С чувством почтительного страха прошел Тогойкин мимо древних лиственниц и спустился в густую чащу молодого леса.Словно обрадовавшись его приходу, и справа и слева прив.етливо замелькали сосенки, елочки, березки, осины, тополя, можжевельник, ольха, тальники и множество других деревьев и кустарников, которые мы, обыкновенные люди, и не знаем, как назвать.
Тогойкин уподобил их молодежи, выбежавшей в просторные коридоры во время перерыва большого собрания. Сейчас польется и загремит веселая музыка. И, стряхивая с себя снег, березки и осинки закружатся в плавном вальсе. Лиственницы и ели поплывут вокруг них, важничая своим высоким ростом. Николай почувствовал себя участником этого праздника.
Все крылатые и все четвероногие любят лес, тянутся к нему, живут в нем. Ягоды, грибы, цветы — все растет в лесу. А ведь люди ошибаются, связывая это толь-
ко с летней порой. А зимой? Зимой, в представлении многих, природа цепенеет, засыпает, умирает. Неверно это! Тепло жизни не застывает и зимой. Зима готовит приход цветущей весны, урожайного лета. Птицам и зверям, деревьям и травам лес нужнее всего зимой. Зимний лес — надежное укрытие, сильная защита, теплое, уютное жилище.
Как много здесь заячьих тропок, следов всевозможных птиц и зверушек! Тут они разрывали снег и жировали, там они зарывались в снег и ночевали в тепле. И до чего же много разных птах в зимнем лесу! Вокруг Тогойкина запорхали, зашмыгали со щебетанием и верещанием, какие-то короткохвостые любопытные птичкие пестрыми головками. Красногрудые снегири— жуланы, лесные воробьи с красными головками, ловкие и юркие пестренькие поползни, рыжие сойки-—ронжи. В зимних лесах гомонят все наши многочисленные пичуги, за исключением разве болотных. А нам кажется, что они исчезают. И происходит это потому, что редко кто из нас бывает в зимнем лесу...
Есть тут какие-то весело посвистывающие, вроде бы посмеивающиеся, птички, а наиболее шаловливые из них с таким озорством попискивают и пофыркивают, что едва ли кто удержится от смеха. Есть и такие, которые быстро-быстро щебечут, чему-то изумляются, словно девочки, неожиданно встретившие свою подружку, по которой сильно соскучились. Особенно милы синички гаички и поползни. О, какой прекрасный, живой нрав у этих трудолюбивых птах! На редкость гармонично сочетаются у них труд и веселье, Дивятся ли они только что увиденному красивому наряду, радуются ли, поняв наконец истинный смысл мудрого совета старших, упиваются ли доброй дружбой. Быстро взбираются они вверх по дереву, на мгновение останавливаются, словно вспомнив что-то важное, тотчас поворачивают назад — и вот они внизу... Бойкие и забавные, веселые и говорливые! «Давай-давай! Поди-поди! Чу-уть, чу-уть, стой, стой!»
— Не шумите... вы! — протянул Тогойкин хриплым от долгого молчания голосом. Потом продышался, откашлялся и громко повторил: — Не шумите-ка, друзья!
Сразу стало тихо-тихо. И только шуршала запасная лыжа на поводке, задевая кустики и будылья. И еще слышался шорох сухого листа, колеблемого движением воздуха, а может, его тащила мышь.
Оказывается, тишина вовсе не так хороша. Плохо, когда совсем тихо. Кто это говорил: «В смерти самое страшное—мертвая тишина»? И Тогойкин первый раз подумал, что он один...
На него сразу напала апатия, все вдруг стало ему безразлично, захотелось спать. Он шел, уже ни на что не обращая внимания. С вершины дерева, стоявшего сбоку от него, сорвался комочек снега величиной с кусок сахара, и тогда нижний толстый сук, словно испугавшись, дрогнул и уронил большой намет снега.
Мерзлый сук, что ли? Тогойкин свернул к дереву и пощупал кончик сука, который сразу рассыпался в его пальцах. Он помял крошки между ладонями и понюхал. Запах перебродившей хвои защекотал ноздри, чуть не закружилась голова. Ветка, перемерзшая до того, что при прикосновении крошится в крупу, издает острый аромат.
Тогойкин шел. Далеко впереди со свистом взбежала вверх по дереву белка, немного не добралась до самой вершины и села, навострив ушки, но тут же плотно прижалась к суку и прикрылась своим пушистым хвостом. Оказывается, густой черный хвост более приметен, нежели ее маленькая дымчатая спинка. Но, видно не вытерпев в такой неудобной позе, белка опять села, навострив ушки, прикрыла лапками мордочку, и у нее затрясся затылок. Нельзя было понять — то ли она плачет, то ли смеется. Но вдруг она вся сжалась в комочек и, мелькнув черточкой в воздухе, перепрыгнула на другое дерево.
Тогойкин сразу успокоился. Он был не один. Нарочито энергичнее, чем обычно, кивая головой, гибко сгибая и разгибая спину, он быстро и плавно шел вперед.
Сквозь деревья он увидел что-то темное. Будто чуть вытянулся и опустился обгорелый пень. Странно. Но, пройдя еще немного, он понял, что это матерый черный глухарь. Раскрыв красный рот и удивленно приподняв выцветшие за зиму брови, глухарь помаргивал круглыми глазами и глядел на человека без страха, скорее с любопытством. Николай осторожно скользнул правой
ногой немного в сторону, нашел надежную опору и кинул палку. Она ударилась об дерево и отлетела в сторону. Глухарь мотнул головой и шумно взлетел. Тревожно лопоча что-то вроде: «Что с тобой? Что такое?»— с разных мест взлетали другие глухари.
Тогойкин со смехом поднял свою лыжную палку и пошел дальше широким скользящим шагом. С этого момента тайга оживилась. То ли прежние птички тихо следовали за ним, то ли новые встречали его, но так или иначе вокруг было множество каких-то крохотных серых пичужек. «Чу-чу! Чуть не съел!»— кричала бойкая, вертлявая птичка. «Мимо-мимо!»— отвечала другая, степенная и медлительная. А рыжие кукши — ронжи, мелькая между деревьями парящим полетом, иронически судачили: «Два-да-а! Страх, велик страх!»
Тогойкин сдерживался, чтобы громко не засмеяться, и продолжал свой путь.
— Пока все ничего,— прошептал он, не слишком вдумываясь в смысл сказанного.
Он пересек лес и вышел к длинной продолговатой поляне, отороченной неширокой полосой березняка. Николай остановился и стал пристально вглядываться. Его заинтересовало, почему не видна противоположная сторона поляны.
Да ведь это же гора! Гора!..
Выросшая из-под земли голая гора заняла всю противоположную сторону узкой поляны и слилась с серым маревом неба. Узенькую полоску березнячка у подошвы горы он принял за опушку леса.
Сначала Николай думал обойти гору понизу. Потом, по мере приближения, начал сомневаться. Со всех сторон гора заросла густым молодым лесом. Но должна же здесь быть хоть одна стежка, по которой может пройти человек на лыжах? Вроде бы бессознательно, Тогойкин изыскивал разные предлоги, чтобы не идти в обход. Конечно, подъем на такую крутую гору весьма утомителен да и времени много отнимет. Гораздо легче и проще обойти гору и посмотреть, что там за нею... Но он и заранее может сказать, что там такой же таежный лес. Никто никогда не считал, что следует делать то, что проще и легче!.. Надо взобраться на гору, осмотреть все
вокруг. Может, где-нибудь далеко-далеко тянется проезжая дорога, а может, покажется вдруг струйка дыма, А вдруг он увидит табуны лошадей: пасутся себе лошадки, разрывают копытцами снег в поисках корма...
От этих мыслей у него даже заколотилось сердце. Но это было хорошее волнение, оно придало ему силы, Твердо решив подняться на гору, он устремился вперед, мимоходом спугнув с березок каких-то звонкоголосых птичек.
Три года назад, когда он учился в партийной школе, молоденькая девушка, преподаватель физкультуры, говоря по чести — прехорошенькая, Елена Павловна, неустанно повторяла: «Елочкой», «елочкой»!» — и подолгу мучила своих учеников, заставляя их подниматься на все близлежащие горы. Все это, как ребята тогда думали, было совершенно ненужным занятием. Человек на лыжах, естественно, всегда пойдет по полю, зачем ему карабкаться на гору. И, кроме того, их все-таки не спортсменами собираются выпускать и не охотниками, а партийными работниками! А Елена Павловна знай свое: «Елочкой», «елочкой»!» Студенты между собой называли ее самое Елочкой: «Елочка идет!», «Елочка ушла!»
По-всякому меняя положение лыж, то наступая носками внутрь, то ступая веером, то лесенкой, Тогойкин «елочкой» поднимался все выше и выше. Лыжа, которую он тащил за собой на поводке, тянула плечо. Попадались голые места — тут ветер сдул снег, а кое-где ветер уплотнил заносы почти до плотности льда. Тогда приходилось снимать лыжи. Потом опять начинался мягкий и глубокий снег, Николай снова вставал на лыжи и «елочкой» продолжал подъем.
Мелькнувшая вначале мысль: «Не пойти ли понизу, в обход?» —казалась теперь абсурдной, и Николай отогнал ее и даже рассердился, будто это не ему пришло в голову, а кому-то другому.
Иногда он останавливался, чтобы передохнуть, оглядывался назад и снова упрямо продолжал карабкаться. Сначала исчезли из виду березки под горой. Затем начала постепенно сужаться и та самая узкая, продолговатая поляна, которую он пересек, а лес, что
возвышался позади поляны, почти вплотную подошел к подножию горы. Долго и медленно продолжалось восхождение.И вот он стоит, утомленный и счастливый, на самой вершине.Под ним тайга.Далеко-далеко видно отсюда. Вон пригорки и возвышенности, торчат вершины гор. И все они разные. Одни усеченные, плоские, другие с узкими конусообразными макушками. И склоны у них разные, у одних — крутые, у других — пологие. Некоторые горы стоят, выставив свой приветливый, даже женственный лик, с кокетливо накинутыми на плечи шалями. Другие отрастили на голове реденькие островки багульника и шиши и сурово насупились, как хмурые люди, надвинувшие на самые брови потрепанные суконные фуражки.
Неоглядно обширная милая матушка тайга вырастила и вскормила бесконечное разнообразие деревьев. Вон как величаво стоят они, образуя необозримый лесной массив, уходящий до линии слияния земли и неба. Отсюда видно, как широко и привольно дышит тайга.
Оказывается, море и тайга похожи, как родные сестры. И величавым видом своим, и могучей силой, и неисчислимым богатством, и нравом. Как грозны и неумолимы они, когда разбушуются и разволнуются! И как великодушны и нежны, когда утихнут и успокоятся! Сила и мощь! Нежность и благородство!
Как хорошо, как прекрасно и привольно должно быть здесь летом!Будь Тогойкин сам по себе, он бы и теперь, пожалуй, остался тут на целый день, даже на сутки. Но это невозможно. Нельзя!.. Как только он вспомнил, почему он здесь, то сразу заторопился и повернулся лицом в ту сторону, откуда пришел. Широкая таежная ложбина с многочисленными распадками. Лес, лес, лес без конца и края. Тайга. А он-то надеялся увидеть не только широкую ложбину, но и извивающийся дымок их костра. До боли в глазах вглядывался он в даль. Но что он мог увидеть в этом бескрайнем царстве леса?
Вон там, на востоке, куда огг держит путь, виднеется другая, такая же высокая гора. Точно лысая голова, отороченная по вискам косматыми волосами, она побле-
скивает чистым, свежим снегом. Склоны ее густо поросли соснами. Тогойкин вытянул вперед правую руку с поднятым кверху большим пальцем и стал вроде бы прицеливаться, попеременно щуря то правый глаз, то левый. Приблизительно прикинув, он определил, что расстояние до той горы около двадцати километров.
«Туда!» — решил Тогойкин.А пока что он сел, поцарапал ногтями шов на кармане пальто — Дашина работа,— завернул поудобнее полу и попробовал перекусить нитки зубами. «Ну, дружище, заимеешь ты супругу, которая крепко шьет!» — мысленно обратился, он к тому незнакомому, но, наверно, отличному парню из Токко, близкому другу Даши. Кончиком перочинного ножа Николай перерезал нитки на кармане, похрустел сухарями, ножиком отколол кусочек заледеневшего снега и положил его в рот.
Ветер смел с вершины горы снег, оставив на ней лишь тонкую ледяную корочку. Наверно, осенью выпал здесь мокрый снег и примерз; за зиму, конечно, не раз выпадал снег, но ветер все сметал и сметал его. Вот и остался гладкий наст, хрупкий и тонкий, как скорлупа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34