— Так вот, ваша светлость. В журнале кинорекламы есть место корректора. Зарплата не бог весть какая, наверно не больше твоей теперешней. Но рабочий день с десяти до трех. И главное, не обязательно торчать там ежедневно. Это уж твое дело, как договоришься с начальством. Могу хоть сейчас позвонить.
— Выпьем,— сказал Таурас.
— Чего ж ты не радуешься, осел? — взревел Мантас.— Ведь у тебя будет полно времени для работы!
— Выпьем,— упрямо повторил Таурас. Залпом опрокинув рюмку, сразу же схватил сигарету и увидел, что Валюшис смотрит на часы.
— Уже десять, ваше сиятельство. Самое время звонить. А ты еще ничего не ответил.
Таурас вытащил медяки, нашел двухкопеечную монету и пододвинул Валюшису:
— С меня шампанское. Звони!
— Таурас — мужик разумный! — Мантас обращался к Робертасу, который носовым платком протирал запотевшие очки.— Его только расшевелить трудно.
Может, он и прав, подумал Таурас, глядя на доброе лицо друга. Но почему я не принимаю никаких решений сам, предоставляю право делать это другим — Юле, отцу, приятелям?
Может быть, до сей поры не было надобности?
К тому же настоящий философ удовлетворяется тем, что имеет, и терпеливо делает свое дело. Кто знает, а вдруг перемена работы и впрямь пойдет на пользу, однако немножко досадно, что поступает он так и не по своей воле.
Мантас с аппетитом закусывал мясным салатом, несколько крошек застряло в его бороде. Таурас невольно улыбнулся.
— Не теряйся, старик, увидишь, все будет о'кэй.— Мантас по-своему объяснил его улыбку.— Тебе бы давно пора выдать книжонку.
— Знаю,— резко ответил Таурас, почувствовав, что его снова куда-то толкают, ведут.— Осенью выйдет.
Мантас перестал жевать и уставился своими небесной синевы глазами на Таураса.
— Говорил с Юле? — спросил он осторожно.
Таурас махнул рукой.
— Как вы там вчера? Долго еще гуляли?
— А,— вздохнул Мантас, потянувшись к бутылке.— Все испортил этот ее школьный дружок. Сидел, сидел, молчал, как мешок картошки, а потом как кинется в двери, будто за ним черти гонятся. Второй трагик за один вечер. —
К столику энергичным шагом вернулся Валюшис.
— Где же пенное шампано? — преувеличенно громко удивился он.— Если так, господа, то Валюшис идет домой.
— Садись, садись, старик,— Мантас потянул Валюшиса за рукав.— Говорил с шефом?
— Требую шампанского! — Валюшис с напускной строгостью побарабанил костяшками пальцев по столику и закинул руку на плечо Таураса.— Хватит ли вашей милости недели на подготовку документов? Я договорился на следующий понедельник. Долго уламывать не пришлось, шеф уважает твое творчество, только спросил, не очень ли пьешь.
— И что ты ответил? — Таурас снял с плеча его руку.
— Сказал: знает, когда, с кем и сколько. Он остался доволен. Правильно сказал?
— Правильно,— ответил за Таураса Робертас.— Заказывай шампанское.
...Таурас очень долго не мог найти ключи от отцовской квартиры, уже испугался было, что они остались там, у Юле, но в конце концов обнаружил в кармане брюк. Отец, наверно, уже спит, подумал он, в окнах, выходивших на улицу, темно. Прикрыв тихонько дверь, тяжело поплелся в кухню и жадно пил воду прямо из чайника. Голода совсем не ощущал, хотя весь день ничего не ел. Не зажигая света, сел на табурет, закурил. Мысли неслись легко и быстро, Таурасу даже было странно — совсем не помнил, что делал днем, ах да, был у Мантаса, вздремнул пару часов на кушетке, потом ходил в пивной бар, вот почему от его рук несет чесноком.
Чей-то услужливый голос упрямо нашептывал, что на сей раз он ни при чем, что и вчера, и сегодня во всем виновата Юле, да-да, утром она говорила с ним, как самая что ни на есть заурядная скандальная бабенка, однако... Может, есть здесь доля и его вины, и нечего валить на других, поставил бы ребятам бутылку шампанского и, придумав серьезный предлог, смылся. Но ему понравилось, смакуя, оправдывать себя и заранее знать, что теперь целую неделю будет больным, даже захотелось увидеть себя подыхающим в канаве, оплеванным и презираемым, чтобы мимо него медленно текли и время, и люди, и разговоры, а он только заставлял бы себя делать какие-то самые необходимые движения. Они почти не говорили ни о литературе, ни о женщинах, и Таурас почему-то отчетливо чувствовал, как это бессмысленное течение времени отсекает его от близких, от всего, что прежде имело тот или иной смысл.
Внезапно широкое пятно света проступило на полу кухни, словно кто-то плеснул туда ведро желтой краски.
— Почему сидишь в темноте? — услышал он голос отца.
Щелкнул выключатель. Таурас ладонью прикрыл глаза.
— Чтобы никому не мешать.
Отец прополоскал под краном чашку с кофейной гущей — дескать, заглянул на кухню по делу.
— Ты здесь никому и не мешаешь. Почисти зубы и иди спать, если не вернулся туда. Прокоптился весь, и водкой несет...
— Как все просто,— усмехнулся Таурас,— почисти зубы, помой ноги и в постельку. Утро встретим улыб
кой. Только кому и за каким чертом нужна эта моя улыбка? На кой черт нужен я сам? Может, тебе? Брату? Юле? Народу? Обществу?
— Почему ты спрашиваешь? — сухо сказал отец.— Каждый должен чувствовать это сам.
— А я вот не чувствую. Странно, не правда ли?
— Был сегодня на работе?
— Там я тоже не нужен. Там на меня смотрят как на мину замедленного действия, которая в один прекрасный день может взорваться и разлететься на кусочки. И некому будет собрать их. Но я сижу, как мышь под метлой, и не собираюсь взрываться. А если бы мышь и взорвалась, разве большой шум получился бы? Один пшик, никто даже не услышит.
Отец мял рукой подбородок, глядя в затылок Таурасу, потом шагнул к нему и положил руку на плечо.
— Сын, — сказал он торжественно,— что бы там ни было, но пить тебе не суждено. Судьба.
— Не трогай меня! — вскочив, закричал Таурас.— Старый комедиант!
Он оттолкнул отца, и тот стукнулся спиной о посудный шкаф.
— В твоих словах ни грана искренности! — продолжал кричать Таурас.— Жила ли когда-нибудь под этой крышей любовь? Никогда! Трое взрослых людей по-джентльменски терпят друг друга, но никто никого не любит, потому что не знает, что такое любовь! Судьбой, видите ли, не суждено! Судьба всем нам еще отомстит за то, что в этом доме никогда не было любви!
Гудинис, вероятно, и не слышал его истерического крика, остекленевшими глазами уставился он в искаженное злобой и отчаянием лицо сына и тщетно старался совладать с дрожащими губами.
— Не знал я,— наконец еле слышно сказал он,— не знал... какой зверь сидит в тебе.— И нетвердым шагом направился в кабинет.
Дверь беззвучно закрылась.
Что я наделал? Если бы еще мог плакать.
Он выкрикнул глубоко-глубоко таившуюся правду, никому не нужную и мучительную, но, коль скоро она выплеснулась, значит, перед ее лицом надо что-то делать, что-то менять или уходить.
Таурас постучался и, не ожидая разрешения, вошел. Гудинис, сгорбившись, сидел на краешке дивана,
уткнув голову в кулаки, и даже не шелохнулся. Таурас постоял минуту, кусая губы, полными боли глазами наблюдая за отцом, и наконец выдохнул:
— Прости.
Круто повернулся и вышел. Больше он сюда не вернется.
15
Когда навалилась усталость, когда настигла его эта неприязнь к самому себе, к автоматически повторяющимся действиям и постоянным пропылившимся декорациям? Быть может, тогда, когда впервые ощутил он вкус признания? Оставшись один жарким летом в городе — все знакомые куда-то провалились, отец уехал в Палангу, Вайдас в спортивный лагерь,— Таурас внезапно почувствовал жуткую бессмысленность течения времени; эта тягучая, как теплый мед, субстанция безвозвратно уносила с собой неиспользованные возможности, несостоявшиеся встречи, неосуществленную любовь и угасающую душевную бодрость.
Усталость, утешил он себя тогда. Обыкновенная усталость, вызванная жарой. Однако он лгал себе, это была не усталость, это было гнетущее ностальгическое чувство, от которого он не мог избавиться ни днем, ни ночью.
В последнее время даже с Юле встречался редко, достаточно было того, что она где-то существует — милое, чистое создание, рядом с которым можно на время забыть свои проблемы; близости с ней он почему-то опасался, казалось, что близость сулит им обоим какую- то мучительную утрату, что-то непоправимое.
Но теперь и Юле не было. Она проводила свой отпуск в деревне у матери. Несколько дней подряд Таурас мысленно твердил название ее деревни, а в субботу утром очутился в автобусе, мчащемся по жемайтийским равнинам в сторону моря.
Он всегда тайно завидовал тем, кто мог объявить: еду в деревню навестить родителей, еду в деревню к родственникам. У него такой деревни не было, и он чувствовал себя лишенным естественных земных корней, отсеченным от них, как травинка, скошенная косой, высохнет — и на корм скоту. Иногда он начинал
ненавидеть книги, вернее, создаваемый ими иллюзорный мир, который ни в коей мере не мог заменить подлинного, но одновременно с иронией смотрел и на своих ровесников, пробующих силы в литературе и бесконечно топчущихся вокруг воспоминаний о своем деревенском детстве. Они не могли, не умели, а точнее говоря, попросту не хотели понять действительность современного города, где жили теперь, пусть этот город и не очень велик — едва заметная точка на карте Европы. И для Таураса некоторым утешением была уверенность, что он-то обладает тем, чего лишены они.
Давай съездим к тебе на родину, попросил он как-то отца, очень хочется выяснить, какие гены бунтуют во мне. Никого там уже не осталось, ответил отец, живут чужие, совсем незнакомые люди. Да и дедовский дом не сохранился. Как это может совсем никого не остаться, возразил Таурас, есть же, черт побери, где-то какая-то родня, пусть даже в самом дальнем уголке Литвы! Может, и есть, равнодушно согласился отец, даже наверняка есть, но они ни разу не вспомнили обо мне, а я о них.
И тебе нисколечко не больно? Отец нахмурился и ответил, что так уж, видать, рассудила жизнь.
— И все-таки я хочу знать, где могила матери,— настаивал Таурас.
— Здесь,— сказал отец.— В Литве.
— Хочу знать точно где.
— Вайдас вон о своей знает, но ему это ни к чему.
— Когда-нибудь и он заинтересуется.
— Не уверен. А твоя мать... Тогда погибло много людей. Я же тебе рассказывал. Она ехала из Каунаса в Аникщяй и случайно попала под бомбежку. Я узнал об этом не сразу...
— От кого узнал?
Отец долго молчал.
— От Шальтиса. Он тоже был там и видел. Наверно, тоже хотел бежать.
— Откуда бежать? — Таурас не заметил, что мертвой хваткой вцепился в отцовский рукав.
— Из Каунаса... Куда-нибудь подальше от суматохи...
— Так он должен знать, где она похоронена!
— И он не знает.— Отец нежно разогнул побелевшие пальцы Таураса.— Где-то в общей могиле неподалеку от Каунаса.
— Где-то... А ты искал, интересовался?
— Да. И я, и ее мать, твоя бабка... помнишь Аникщяй?
— Чуть-чуть. И не нашли?
— Не нашли.
— А другие находят! — с досадой воскликнул Таурас,— Даже через двадцать лет находят!
— Из этих других я один остался.— Голос отца дрогнул.— И мне важнее было растить тебя, а не могилы искать.
— Я сам поговорю с Шальтисом,— медленно произнес Таурас, стараясь припомнить лицо соседа.
— Разумеется, когда будет время.— Ирония отца словно кнутом хлестнула Таураса.— И соответствующее настроение.
— Именно так!
Выскочив на лестничную площадку и очутившись перед обитой коричневым дерматином дверью соседа, Таурас внезапно вспомнил лицо Беньяминаса и понял, что за этой дверью ему никогда не услышать правды.
По ту сторону дороги, перед автобусной станцией, на которой сошел Таурас, белело длинное одноэтажное строение с выгоревшей синей вывеской «Магазин», Таурас решительно свернул туда, кто-нибудь да должен же был там знать, как найти Вайткявичюсов. В магазине торговали продуктами, а на соседнем прилавке громоздились рулоны ткани, под самым потолком, как пугала, висели на плечиках никем не покупаемые плащи и платья. Две женщины, отрывая от батона большие куски, запивали их лимонадом.
Таурас поздоровался с продавщицей и, слегка приглушив голос, чтобы те две не вмешивались, спросил, как ему разыскать Вайткявичюсов.
Бойкая бабенка радушно заулыбалась: а вон по той дорожке, мимо школы, обогнете березнячок, перейдете через железнодорожную насыпь и все прямо, там четыре высокие липы, издалека видно.
— Пировать приехали? — закончив свое объяснение, спросила продавщица.
— Пировать? — Таурасу показалось, что его принимают за кого-то другого, он почувствовал себя обиженным.— С чего бы мне пировать?
Сердце тревожно забилось. Какое пиршество? А что, если?.. Он уставился на женщину, с опаской ожидая объяснений.
— Вайткявичене дом продала, в поселок переезжает.
— Вот оно что,— с облегчением вздохнул Таурас.— Жаль, конечно...
— Чего жалеть-то? Муж под землей, дочь в городе, дом этот ей как горб! А получит денежки — поживет в свое удовольствие.
Таурас неопределенно покачал головой, может, и ее правда, он тут человек новый, посторонний, какое имеет право соваться в чужие дела. И все-таки ощутил острую жалость, почти досаду, будто его собственный дом продавали; казалось, кто-то зло посмеялся над идиллическими мечтами, которые в автобусе так сладко кружили ему голову.
— Спасибо.— Таурас поправил на плече полупустую сумку, где лежало только полотенце, мыло, зубная щетка да несколько пачек сигарет, и собрался уходить.
— Ничего не возьмете? — удивилась продавщица.— Или с собой прихватили?
Он оглядел витрину с напитками — кроме засиженных мухами бутылок коньяка, ничего не было.
— Думаете, надо? — с сомнением протянул он.
— А как же! — важно надула пухлые губы продавщица.— Глядишь, потом бежать придется.
Нагнувшись, она пошуршала бумагой и твердо, по- мужски впечатала в прилавок донышко «Кристальной». Таурас сообразил, что сдачу брать не следует, поблагодарил и вышел.
К дому Юле брел не спеша, жадно оглядываясь по сторонам, словно хотел заставить заговорить каждое дерево, каждый камень, чтобы рассказали они, как текла тут неведомая ему жизнь Юле. Взобравшись на железнодорожную насыпь, за добрых полкилометра увидел четыре развесистые липы, растущие среди поля, и прячущийся в их тени небольшой хуторок. Это и был родной дом его Юле. Таурас шагал все медленнее и медленнее, наконец совсем остановился, теперь его, наверно, могли бы увидеть из окон избы, тропинка бежала по ровному лугу, поэтому он бросил на траву свою дорожную сумку и сам упал рядом. Ха-ха, был человек,
и нет человека, если кто и видел, подумает, что почудилось. Лежа навзничь, смотрел на клочья белых облачков, быстро гонимых ветром, в траве у самого уха скреблись букашки, дивясь тому, что какой-то великан вторгся в их владения, и как заведенные стрекотали кузнечики, кто кого перестрекочет...
Ветер доносил от дома голоса подвыпивших людей, взлетало и снова затихало нестройное пение, а Таурас все лежал в траве, и ему было дьявольски грустно оттого, что жизнь лишила его еще одной иллюзии.
Возвращайся, нашептывал внутренний голос, и здесь не найдешь ты согласия между собою и миром. Таурас печально усмехнулся: ладно, пусть вдребезги разлетелись пасторальные картинки, однако охватившее его любопытство осталось неудовлетворенным. Он еще раз хмыкнул, ощутив затылком поллитровку, лежавшую в сумке.
Сбросил туфли, закатал брюки до колен и босиком направился к усадьбе. Ему вдруг стало безразлично, как его встретят, что скажут; на лице появилась широкая вызывающая улыбка, в руках и в плечах ощущал он необоримую силу. Пусть выгоняют, если не ко двору придется, плевать, теперь он мог идти сколько угодно, радостно чувствуя свое бодрое тело и не занимаясь самокопанием.
Во дворе усадьбы Таурас прежде всего обратил внимание на странную пару: хромой мужик, подняв костыль и спотыкаясь, гонялся за хохочущей женщиной и норовил ударить ее. Женщина была ловчее, костыль, запутавшись в ветках яблони, глухо стукнулся о землю. Хромой, не удержав равновесия, тоже рухнул на колено, но упрямо поднялся и, прошипев «падла!», снова заковылял следом за женщиной.
На крыльце, скрестив руки на груди, стояла невысокая полная баба в цветастом платье, смотрела на их возню и звонко смеялась, скаля на зависть белые, здоровые зубы. Таураса она заметила лишь тогда, когда хромой совсем сдал и присел отдохнуть возле колодца.
— Все равно убью, сволочь! — едва переводя дыхание, хрипел он.
— Старый ты хрыч! — огрызнулась преследуемая и, запустив в него гнилым яблоком, взбежала на крыльцо.
Женщина в цветастом платье рукой утерла вы
ступившие от смеха слезы и обратилась к Таурасу:
— Кого ищете?
— Юле.— Таурас подошел ближе, догадываясь, что говорит с хозяйкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19