— Ничего не желаю я от тебя слышать.— Гудинис настойчиво сует ему пачку сигарет, однако Беньяминас сцепил руки и не берет, даже слез не вытирает.
— Это я виноват, Антанас, что тогда твоя пьеса... Я Дабрилу натравил. Были еще у меня тогда кое-какие связи...
Гудинис срывает пиджак со спинки стула и быстрым движением набрасывает на плечи.
— А за каким чертом мне это теперь нужно знать? Что было, быльем поросло, не воскресишь. Тебе пора ложиться, а мне уходить.
— Прости, присяду.— Беньяминас придвигает стул и тяжело опускается на него, не обращая внимания на протестующий жест Гудиниса.— Все-таки я обязан сказать тебе, почему натравил.
Гудинис с удовольствием выставил бы вон эту развалину, но язык не поворачивается, хотя он чувствует, что и на этот раз обязательно услышит какую-нибудь гадость.
— Только, пожалуйста, покороче. Мне некогда.
В глазах Беньяминаса вспыхивают огоньки застарелой ненависти.
— Могу и коротко: виноваты во всем твои отношения с Марией Жигелите.
Гудинис внезапно оборачивается к Беньяминасу и повелительно стучит костяшками пальцев по столу:
— Не смей касаться мертвых! И... и вообще... пошел вон!
Однако Беньяминас, не меняя позы, продолжает поглаживать свои плечи, отрицательно качая головой:
— Мертвых? Мария твоя до сих пор жива-здорова. В Вене она.
Шальтис вяло поднимается со стула, но тут уже Гудинис мертво вцепляется ему в плечо:
— Всю жизнь лгал, подонок! Так я тебе и поверил!
— Лгал, потому что хотел козырь против тебя иметь. Все выжидал момента, когда можно будет побольнее ударить по твоему самомнению, по твоей незапятнанной репутации, за все разом сквитаться. Я ведь тебя всю жизнь ненавидел, да и теперь тоже... А тогда как раз и настало такое время — ты было снова вынырнул, премию получил, пьесу твою в Шяуляе приняли...
— Но ведь никто никогда не попрекал меня Марией!— Гудинис отпускает его плечо и брезгливо осматривает пальцы.— Обвинения были совсем другого рода.— Он нервно смеется.— Все это твои выдумки, старый скорпион. Собираясь на тот свет, мечтаешь ужалить, хоть самому себе сколько-нибудь значительной личностью показаться? Считаешь, что мог повредить
мне? Чепуха! Ничего ты не мог сделать! Просто прошло мое время.
— Думай что хочешь, но фактик проверили в соответствующих инстанциях, и, сам знаешь, в те времена это вызвало определенный резонанс.
— Почему же до меня этот резонанс не дошел? Ха-ха. Пустой номер, Беньяминас! Твоя карта бита. Иди-ка ты прочь!
— Тебя оставили в покое, потому что ты ничего не знал, верил в гибель Марии и растил сына. А мне было строго-настрого запрещено сообщать правду. Тебе не надо было этого знать.
— Мне и теперь не надо.
Гудинис гневно распахивает дверь кабинета. Беньяминас, низко опустив голову, шаркает через полутемную прихожую.
— Прощай, Антанас. А все-таки перо у тебя из рук выбил я!
Он останавливается в дверях, оборачивается, словно провоцируя своего давнего недруга на какой-нибудь необдуманный поступок. Злая улыбка кривит бескровные губы.
Гудинис меряет Шальтиса взглядом — седые клочья волос, летний плащ в пятнах, торчащие из-под него мятые пижамные штаны, пальцы ног вылезают из старых рваных шлепанцев — и негромко смеется:
— И не мечтай, Беньяминас. Ты тут ни при чем!
— Я, Антанас, я.— Беньяминас хихикает ему в тон.
— Нет, подонок ты мой дражайший, не ты,— мотает головой Гудинис, слезы смеха застилают ему глаза.— Не заносись!
Беньяминас трясется от хохота.
— Я, Антанас, я, и никто другой!
— Что ж, тогда тебе положена медаль, Беньяминас! — Гудинис подталкивает его на лестничную площадку.— Хотя бы... самим тобой придуманная— «За подлость». Ха!.. Носи на здоровье. Но... запомни... мне ты... ничего...
— Я, Антанас, я!.. Хи-хи!..
Гудинис медленно прикрывает за ним дверь и бессильно прислоняется к стене.
Неправда. Мария умерла.
Вот и конец уроков, Вайдас поглядывает на часы, слишком быстро пролетело сегодня время, уж лучше бы тянулось помедленнее — можно было бы в тысячный раз все как следует обмозговать и взвесить. Впрочем, разве есть время на раздумья у прыгуна, уже взобравшегося на трамплин?
— Чего это ты сегодня странный какой-то? — спрашивает Нериюс, когда они в шумной толпе спускаются по школьной лестнице.— Пойдем, что ли, кофе выпьем?
Вайдас отрицательно мотает головой. Нет, ему еще надо забежать домой. С озабоченным видом сует он Нериюсу руку, чтобы скорее остаться одному и принять окончательное решение.
Вероятно, Нериюс о чем-то догадывается, он весело хлопает его по плечу и сверкает золотыми зубами:
— Что ж, удача сопутствует смелым!
Вайдас недовольно передергивает плечами и, оставив Нериюса с его мудрыми фразами, торопливо шагает прочь.
До начала смены почти целый час, но домой заходить он и не собирается. Наскоро перекусит сосисками с кофе в ближней забегаловке, и можно будет немного побродить по улицам, чтобы утихло грызущее сердце беспокойство. А вдруг совершит он сегодня величайшую глупость в своей жизни? Кто знает...
Вайдас толкает тяжело поддающиеся двери столовки, до закрытия еще полчаса, народу почти нет, не доносится сюда и городской шум, есть возможность спокойно посидеть в одиночестве. А может, с завтрашнего дня он уже не будет больше одиноким? Главное, что ответит Даля. Посмеяться не должна, такие люди, как она, не смеются над чувствами, эх, если бы разгадать тайну, которую она скрывает от всех своей не сходящей с губ улыбкой! Конечно, в ее жизни что-то было, Вайдас ни минуты не сомневается в этом. Хотя Дале всего-навсего двадцать, на ней лежит печать женского одиночества, какой-то гордой самостоятельности. Без сомнения, не хватает ей близкого, преданно любящего человека, не хватает, как и ему самому, как и тысячам, миллионам других, и он.
Кончалась утренняя смена, когда Вайдас почувствовал, что у него за спиной стоит Даля. Он здорово растерялся тогда — чего это она стоит и молчит? Большие, словно из коричневого бархата, глаза не излучали на этот раз золотых искорок, были глубоки, как омуты, губы тоже не улыбались, и Вайдас вздрогнул — перед ним был какой-то незнакомый человек.
— Ты хорошо танцуешь, Вайдас? — спросила Даля без всяких предисловий.
— Вообще-то не люблю...— промямлил он, недоверчиво поглядывая на нее.
— Мне нужен партнер,— продолжала Даля.— Мой прежний в армию ушел, а все остальные парни — такие пни, никак их не расшевелишь.
— Партнер? — Для Вайдаса слово «партнер», которое он слышал от Таураса и других парней, имело определенный смысл. Он ошарашенно вылупил глаза.
— Для танцев,— объяснила Даля.—Не знаешь, что ли? У нас на заводе есть кружок бальных танцев.
— И что же вы делаете на этом кружке? — он нарочно подчеркнул последнее слово.
— Приходи, увидишь,— Даля улыбнулась и легко погладила рукав его рабочей куртки.— Небось от людей не шарахаешься?
— Чего мне от них шарахаться? — пожал плечами Вайдас и отважно посмотрел ей в глаза.— Только я в танцах абсолютный профан.
— Не бойся! — Даля шутливо подхватила его под руку.— В два счета натаскаю! Главное, у тебя хороший рост.
— Н-не знаю...— Прикосновение Дали прямо-таки обожгло его, и Вайдас попытался высвободить руку.— Надо подумать.
Тогда она внезапно отпрянула и тут же прошлась вокруг Вайдаса в ритме какого-то сложного танца, резко повернулась на одной ноге, отчего ее плиссированная юбочка, приподнявшись, высоко обнажила ноги и вновь опала. Девушка присела в грациозном книксене.
— Нравится?
Вайдас зарделся, понимая, что сейчас с них не сводит глаз добрая половина мужиков их цеха, и поспешно кивнул.
— Молодец,— беззаботно похвалила Даля.— Хоть один нормальный человек нашелся... Придешь?
Не стоило и спрашивать, Вайдас уже знал, что придет. Ровно в четыре был он в заводском клубе, где его встретила Даля и то ли благодарно, то ли подбадривая чмокнула в щеку.
— До смерти люблю танцевать,— доверительно сообщила она.
И вправду танцевала Даля самозабвенно, даже с каким-то остервенением, словно бросая вызов всему миру; ее гибкое тело извивалось змеей. Вайдас совсем растерялся, одеревенел, но Даля была безжалостна:
— Держи плечи ровнее, не дрова пилишь!
— Не прыгай, как петух!
— Держи крепче, я не фарфоровая!..
И Вайдас, вначале автоматически исполнявший ее команды, через два-три занятия почувствовал, что его рука все увереннее обнимает талию девушки, обтянутую спортивной безрукавкой, и уже с нетерпением ждал репетиций. Даля объясняла это по-своему. Ощутив, что движения Вайдаса стали более энергичными и уверенными, она с удовлетворением заметила:
— Слава богу, привыкаешь ко мне. Теперь сможем работать.
Вайдас вздрогнул от гнева, оттолкнул ее и уселся на подоконник.
— Не сможем! — с досадой бросил он удивленной Дале.
Она устроилась рядом и, нагнувшись, попыталась снизу игриво заглянуть ему в глаза.
— Чем вы недовольны, мой повелитель?
— Не издевайся!
Вайдас сидел, уставившись в противоположный угол зала, где скользили по паркету еще три пары. Лучше всего было бы положить голову ей на колени и откровенно признаться, что он не может больше без муки прикасаться к ней и не знает, как ему быть. Но Вайдас не решался.
— Значит, и ты хочешь меня бросить? — услышал он вдруг у самого уха ее насмешливый голос.— Счастье ты мое разнесчастное... Боже мой, господи!.. И этот туда же...
Казалось, она задохнулась от смеха. Потом смахнула выступившие слезы, соскочила с подоконника и пошла к своей одежде, развешанной на сдвинутых стульях.
— Даля.
Не оборачиваясь, она поспешно натягивала через голову свитер. Вайдас метнулся к ней, схватил за руки, сжал их.
— Неужели ты ничего не видишь? — тихо проговорил он дрожащими губами.— Не могу я так больше. Понимаешь?
Лицо у Дали было в слезах, а взгляд ясный и сердитый. На губах появилась привычная грустная улыбка.
— Понимаешь? — повторил Вайдас.
Даля несколько раз горько кивнула.
— Как я не подумала?.. Обязательно надо было подумать...
Говоря это, она вытащила из сумочки зеркальце, повернулась к свету, стала осматривать свое лицо. Вайдас ясно видел, что Даля собирается что-то сказать, но она только спросила, не выпуская зеркальца:
— Так что же будет?
Сообразив, что путного ответа ей не дождаться, она прищелкнула языком и ответила сама:
— Не переживай. Все будет тип-топ!
Еще раз с любопытством и удивлением оглядела парня и выпорхнула из зала.
Удрученный вернулся он домой. Таурас, как обычно, торчал в своей половине комнаты. В последнее время брат много писал и исчезал лишь тогда, когда Юле приходила делать отцу уколы. Частенько он даже просил не звать его к телефону. Вайдас уже привык к молчаливому присутствию Таураса за шкафом, чувствовал, что не надо ему мешать, хотя порой едва сдерживался. Это же невыносимо — братья, а как незнакомые пассажиры в одном купе. Но сегодня вместо вечного пера в руках Таураса Вайдас увидел перочинный ножик, брат лениво и небрежно кромсал разложенные на столе листы исписанной бумаги. На лице полное спокойствие (Вайдас сразу же прогнал возникшее было подозрение, что брат пьян), оно чисто выбрито и бледно, только уголки стиснутых губ печально, а может, насмешливо подергивались.
— Что это ты? — уставившись на него, спросил Вайдас.— Лягушку препарируешь?
Он, конечно, мог пройти мимо, ни о чем не спрашивая, но, словно охотничья собака, почуял: тихое и терпеливое сидение за столом над стопкой белой бумаги,
продолжавшееся несколько месяцев, кончилось, брат решился на какой-то шаг, о котором никто не знает и потому не может удержать его. Вот Вайдас и спросил. Обеспокоенно, грубовато.
— Хуже,— не глядя на него, отозвался Таурас.
— Вижу. Даже морда скривилась.
— И со стороны заметно?— насторожился Таурас.
— Еще бы!
— Плохо дело.— Он озабоченно покачал головой.— Ты читал что-нибудь мое? И как?
Ведь отлично знает, гад, что читал, растерянно подумал Вайдас, но раньше никогда моим мнением не интересовался, и хорошо делал, это же дикая глупость — понравилось, не понравилось, в семейном-то кругу...
— Вроде бы грамотно.— Вайдас сделал вид, что сейчас больше всего его занимают пуговицы на рубашке.
— И больше ничего не можешь сказать, черт тебя подери? — Таурас встал со стула и сунул руки в карманы брюк.
— Народ читает,— протянул Вайдас.
— Я спрашиваю, как тебе? — Таурас даже подался вперед.
— Мне — как народу...
— Выкручиваешься, змееныш,— усмехнулся Таурас.— Тут,— он подбородком указал на лежащие грудой обрезки бумаги,— история человеческого падения. Почему не восхождения? Ладно, отвечу. Потому, что так легче, потому, что слишком сильно искушение излить свою горечь, потому, что деградация, душевная черствость, сделки с собственной совестью встречаются на каждом шагу. Критиканствовать легко. Еще легче констатировать банальности и принимать поздравления и похвалы. "Конечно, надо говорить правду, пусть горькую, но главное — пробуждать надежду, веру в добрую сущность человека! Ведь только на этом держится разумный мир. И настоящая литература. Однако, пока дойдет до тебя, что ты должен делать, пока кое-как сам, лично, не по чьей-то подсказке, сообразишь, что к чему, времени-то уже не остается, вот и кусаешь пальцы, десятки раз расшибаешь в кровь лоб... И все- таки, если не испугаешься, если хватит сил и совести,
если не растерял таланта... Нет, все равно трудно! Представь себе человека, который месяцами пробивался сквозь джунгли, а когда наконец вырвался из них, увидел перед собой огромную крутую гору...
— Ничего себе картинка,— сказал Вайдас.— Боже милосердный. И что? Собираешься мучиться так всю жизнь? Кто же тебя неволит?
— Ничегошеньки ты не понял,— вздохнул Таурас и закурил.
Вайдас стащил наконец рубашку и принялся демонстративно размахивать ею, выгоняя табачный дым в открытое окно.
— Мне Юле жалко,— сквозь зубы процедил он.— Жили бы как люди...
И еще яростнее закрутил рубашкой над головой, словно давая понять, что у него по этому вопросу имеется твердое собственное мнение и никаким красноречием его не изменить.
-— Не выходит, милый братец,— ответил Таурас.— И кончай махать, ладно, не буду больше курить в комнате...
— Это почему же не выходит? — Вайдас, сердито сопя, остановился перед Таурасом, обнаженный до пояса, с трудом сдерживая желание взять за грудки своего дорогого старшего братца.— Только, пожалуйста, откровенно...
— Потому, что я не могу ее обеспечить,— протянул Таурас.— Бывает такое, не доводилось слышать? Молодой здоровый мужчина, а не может... И ей стыдно, и мне.
— Врешь ты все! — Вайдас швырнул рубашку на диван.— Я ее не хуже тебя знаю! Разве она требует невозможного?
— Именно это страшнее всего — не требует,— усмехнулся Таурас.
— Не ухмыляйся, я не дурачок! — Вайдас нырнул в свою половину, чтобы не видеть снисходительной улыбки брата.— Шел бы на завод! Я вон куда больше, чем ты, зарабатываю и не извожусь так.
— Не всем же вкалывать на заводе, малыш,— услышал он вялый ответ Таураса.
Вайдас высунулся из-за шкафа и увидел, что брат сосредоточенно чистит ножиком ногти. Врезать бы
ему, этому артисту, как следует, вы только гляньте, какой титан мысли.
— Жизнь человека слишком коротка,— сдерживая нарастающее раздражение, сказал Вайдас,— чтобы жертвовать всем ради искусства.
— Чем это всем? — Светлые зайчики от лезвия бегали по лицу Таураса, и казалось, что губы вновь кривит улыбка.
— Да хотя бы близким человеком!
— Не городи глупостей. Сам придумал или тебе кто-то подсказал?
Вайдас понял, что разговор их становится Таурасу неинтересным, и решил поставить точку.
— Ясное дело, нечего мне тебя жалеть. Правильно отец говорит. Рвись на части, болей чужими болезнями, карабкайся на свои выдуманные горы, если по-другому не можешь... Только не знаю, кто эти твои муки оценит, кто вознаградит.
Таурас довольно долго молчал, послышалось, как щелкнула пружинка — закрыл лезвие ножика, а потом тихо позвал:
— Поди-ка сюда.
Вайдас увидел, что брат уже собирается уходить, надел пиджак и, хмуря брови, ощупывает карманы.
— Я хочу, чтобы ты понял одно, Вайдас,— быстро и без всякой злобы начал Таурас.— Никогда и ни перед кем не стану я извиняться, что такой, а не иной. За это заплачено сполна. А вознаграждения мне от тупиц и людей равнодушных не надо. Есть другие, которым моя работа нужна. Может, ты сомневаешься, что такие есть?
Он взглянул на часы и вышел из комнаты. Боится столкнуться с Юле, автоматически отметил Вайдас и вдруг услышал звенящую тишину.
Почему все они так жестоки, закусив губу, чтоб не разреветься, подумал он. Если я чего-то не понял или не так делаю, почему не скажут, не объяснят, а сразу тычут мордой об стол?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19