можете проверить.
Пленка легко скользила в ее руках между никелированными шипиками микрометра, длинные волосы падали на щеки, тут уж Вайдас не сводил с нее глаз! Кончив проверку, девушка улыбалась — все в порядке — и направлялась к следующему агрегату. После ее ухода Вайдас замечал, что у него почему-то чуть дрожат пальцы.
Немного дольше задерживалась она около Миндаугаса. Этот сухощавый и угрюмый, по мнению Вайдаса, пожилой, лет под сорок, дяденька недавно разошелся с женой. Но и у него светлело лицо, когда Даля не спеша сворачивала к нему. Комически серьезно вытаскивал Миндаугас пачку сигарет и держал ее наготове, как бы показывая тем самым: знаю, дескать, что тебе требуется в первую очередь. И действительно, Даля закуривала и присаживалась у маленького пластикового столика, Миндаугас тоже дымил сигаретой, а сам с напускной строгостью грозился снять ремень и всыпать ей за курение по мягкому месту. Такой была их ежедневная игра. Вайдас видел это и сокрушался, что не курит.
Сокрушался он и по другой причине. Стоило Дале появиться, как Вайдас тут же чувствовал — по цеху начинают перекатываться волны двусмысленных улыбочек, вздохов, перемигиваний. Эти нечистые волны, казалось ему, когда-нибудь поглотят Далю. И Вайдаса охватывала ярость, он начинал ненавидеть всех этих скотов, готов был куда-то бежать, спасать ее, на чем свет стоит крыть мужиков.
Больше всего ненавидел он парня с бычьей шеей и маленькими глазками, Жлюбаса, хлебом не корми гада, дай о бабах потрепаться, и всегда грязно, мерзко.
— Знаешь,— как-то сказал Жлюбасу Миндаугас,— сдается мне, кто-то здорово ошибся, когда тебя делал.
Жлюбас заткнулся. Но все-таки, зло прищурившись, бросил Миндаугасу:
— Все равно я до нее доберусь!
— До кого? До соседской козы? — не скрывая издевки, усмехнулся Миндаугас.
— Сам знаешь до кого.
— Сгинь с горизонта! — Миндаугас отвернулся и пошел к терморегулятору.
— Видал? Нервишки, так сказать,— Жлюбас, словно сообщника, ткнул Вайдаса в бок.
Но Вайдас так глянул на него, что парень попятился.
— Строят тут из себя... Интеллигенция...— обиженно сплюнул он и, покачивая жирными плечами, отвалил в сторонку.
Вайдас покосился на Миндаугаса, и ему стало стыдно, что не он, Вайдас, а именно Миндаугас заткнул грязную пасть. Стыдно и завидно. Но если Миндаугас не желает слушать Жлюбасову трепотню, значит, он и в самом деле неравнодушен к Дале?
Впрочем, бог с ним, с Миндаугасом, подумал Вайдас и вздрогнул от мысли, что мог бы натворить, увидев Далю заплаканной!
Что натворил бы? Кто знает. Скорее всего, учинил бы какую-нибудь дикую глупость. Однако где-то в глубине души, в каком-то закоулке ее он страстно желал, чтобы это случилось. Но Дале не было никакого дела до его тайных мыслей. Всегда чуть-чуть улыбаясь одной и той же ровной улыбкой, словно врач, навещающий пациентов, она обходила цех и удалялась. После работы Вайдас частенько гадал, чем она занимается в свободное время. Присматривался к ее походке, голосу, осмелился даже внимательно заглянуть в глаза, но и там не нашел ответа. Ходит на танцы, в кино, а может, книги читает, а может... на свидания бегает? Конечно, бегает! Разве такая девушка может оставаться одна?
Наконец Вайдас и Нериюс появляются в классе, по заведенному обычаю парни и девушки вскакивают с парт и бурно их приветствуют, как-никак тот и другой школьные знаменитости. Про Нериюса и говорить нечего, а Вайдас... Хотя он самый младший в классе, уже в прошлом году доказал, что не лыком шит, что не собирается шуточки шутить, когда на его дороге вырастает препятствие, когда ему мешают спокойно миновать тесный и темный школьный двор, загроможденный заплесневевшими деревянными ящиками от помидоров. Да, Вайдас тогда не был склонен шутить, ему необходимо было доказать, и он доказал этой провонявшей дешевым вином и табачищем шпане, что знает, зачем пришел сюда и что ему тут надо, не один вечер доказывал, скрывая ободранные кулаки и
синяки на скулах от отца и Таураса; правда, они не очень-то этим интересовались, а он даже во сне видел проклятущие полусгнившие ящики и равнодушно- жестокие кривые рожи парней, называвших его деткой, этих трусливых шакалов, которые смелы только в стае. Нет, он им не поддался! Схлопотав по морде, подобные типы уже готовы голову за тебя положить — пусть, мол, только кто-нибудь пальцем тронет! К тому же выяснилось — иначе и быть не могло,— что не все собираются учить его жить; стоящие люди, хотя порой они побаиваются героев подворотни, всегда оказываются рядом с тем, кто идет против подонков, кто их не боится. В классе такие люди нашлись, не могли не найтись, потому что как-никак это последний, одиннадцатый, кое у кого уже жены и дети, а семейные немножко иначе смотрят на жизнь, чем спившаяся полублатная компашка, эти дурни надеются, что их все равно, пусть они ни черта не будут знать, как-нибудь да вытолкнут с аттестатом, только бы поскорее отделаться, ведь желающих учиться дополна. Но теперь и блатные унялись, некоторые даже начали приставать перед уроками к Вайдасу, мол, объясни задачку, помоги, чтобы хоть малость усечь из школьной программы, скажем, по электромеханике.
Вайдас не успевает снять с плеча сумку, а несколько нетерпеливых рук уже тянут его к доске — скорее, скорее, еще есть пяток минут!
Ему это, конечно, льстит, он озабоченно смотрит на часы — мало времени, но на него обрушивается шквал хриплых от нетерпения голосов: давай, давай, успеешь, не ломай дурочку!
Сегодня Таурас не мог бы вспомнить, при каких обстоятельствах впервые очутился он в салоне Иоанны, кто его туда затащил. Именно затащил, словно барана на веревочке, потому что сам он вроде бы сопротивлялся, не нужна ему была никакая «интеллектуальная опека», но, когда в печати все чаще стала мелькать его фамилия, кто-то серьезно заинтересовался молодым Гудинисом. Ты нужен массам, пошутил художник Кенставичюс. Шутка была, конечно, плоской: у Иоанны собирались те, кто считал себя или прикидывался
«независимой творческой личностью», хотя большинство преспокойно сидело на государственных хлебах, получая зарплату в различных учреждениях, и особой интенсивностью творчества не отличалось.
Высокая, темноволосая, лет тридцати пяти, лицо неестественно бледное (поговаривали о ее больных легких), хозяйка салона вещала глуховатым бесстрастным голосом. Зарабатывала она, публикуя в периодике статейки и рецензии о театре, поэзии, живописи, на кофе и сигареты хватало. Стены ее однокомнатной квартирки были увешаны картинами друзей-художников, модной чеканкой и почерневшими от времени резными деревянными фигурками Христа, а на книжных полках, на столе и подоконниках располагались многочисленные реликвии, отмеченные некой мистической печатью: пестрое птичье перышко, поношенная замшевая перчатка, разноцветные морские камушки, хрустальный бокал с трещинкой... Каждый предмет имел постоянную прописку в лабиринтах воспоминаний Иоанны, был свидетелем какой-нибудь, зачастую элегической истории. Иногда, словно бы между прочим, снисходя к почтительному интересу слушателей, она делилась этими историями: «Однажды в Тбилиси, когда мы завтракали с Генрихом Бёллем...» И всем становилось ясно, какие огромные пласты культуры отягощают плечи этой необыкновенной женщины, всех просто ошарашивала душевная щедрость Иоанны, раскрывавшей перед посетителями своего салона тайны искусства.
Свет соломенного торшера, музыка Пендерецкого, стихи Мандельштама и Саши Черного, рюмка-другая сухого вина, глухо модулирующий голос хозяйки до неузнаваемости изменяли тех, с кем Таурас запросто встречался на улицах, в редакциях или кафе, потому что только тут их в лицо называли талантами.
— Антанас Гудинис — ваш отец? — тактично, прикрывая любопытство притворной усталостью, поинтересовалась Иоанна, когда Таурас впервые появился в ее капище.— Когда-то читал нам курс в университете. Удивительный, редкого благородства человек...— задумчиво, словно беседуя сама с собой, чтобы не смущать новообращенного, вспоминала она.— Ныне всеми забытый поэт...
Такой прием уже сам по себе обязывал, требовал оправдать оказанное доверие, и Таурас без особой
радости понял, что ему придется покорно слушать, о чем здесь будут толковать, и стараться наполнить светом мудрости свою темную голову.
— ...и неудивительно, что ваш талант столь лиричен по своей природе, что он отмечен импрессионистическим мышлением.— Иоанна сделала многозначительную паузу, словно ожидая подтверждения от самого Таураса, потом осторожно сняла посаженную на кофейник бабу.— Мы как-то уже говорили здесь о вашем творчестве и, знаете, пришли почти к единому мнению. Вам бы следовало несколько очистить свою прозу от бытовых реалий, избегать официальной концепции человека... Что поделаешь, на всех нас определенную печать наложила высшая школа, постарайтесь как можно быстрее освободиться от ее влияния... Вы, конечно, любите поэзию?
Таурас ответил, что любит, назвал несколько поэтов, почему-то не тех, стихи которых действительно любил, а тех, имена которых, как ему показалось, котируются в этой компании. Гости салона переглянулись между собой и сочувственно закивали.
Пендерецкого сменили рождественские песнопения, поэт Бразюлис, изрядно облысевший нервный молодой человек, сообразив, вероятно, что дальнейшее вскрытие Таураса можно отложить на другой раз, быстренько сменил тему разговора.
— А Клеменсас-то наш вроде бы уже окончательно конформировал,— начал он, морща худощавое, острое личико.— Как говорится, с потрохами продался. Знал я, знал, что так будет! Хитер, дьявол! Возжелал, видите ли, квартирку получить, вот и завилял хвостом. Читали его статейку в прошлую субботу?
Таурас пожал плечами, да, читал, нормальное высказывание нормального человека.
— А что в ней особенного? Статья как статья.
Это было непростительной ошибкой. Присутствующие криво заулыбались. В глазах жалость и презрение. Спасая Таураса, Иоанна сказала ледяным тоном:
— Чему вы удивляетесь? Мальчик просто не интересуется кулуарами.
Таурас поблагодарил ее полным пронзительности взглядом, а художник Кенставичюс, проворный, невысокого росточка человек, налил сухого вина и ободряюще шепнул:
— Не обращай внимания, брат. Лучше выпьем.
Уже после того первого посещения Таурас понял, что здесь он должен будет играть чужую, малоприятную для себя роль. Казалось бы, завсегдатаи салона высказывали порой немало интересных, парадоксальных мыслей, и Таурасу было над чем поразмыслить, когда он возвращался домой, но отливающая всеми цветами радуги словесная пена не давала ответов на мучившие его сомнения: куда идти, как писать дальше? Однако, надеясь с помощью этих людей в чем-то разобраться, он продолжал бывать у Иоанны, принял навязанную ему роль, и все были довольны, считая, что постепенно выпрямляют его скривленный позвоночник. Являлся он сюда запросто, иногда без зова, и для него всегда находилась чашечка кофе. Тут ему внушали, что художник не имеет права считать себя составной частью реальности, ибо это, видите ли, толкает его мысль к сумятице, что реальность заложена в нем самом, а то, что находится вовне, никаких новых импульсов творческой личности дать не может, тем более не может ничего ей объяснить.
Возможно, соглашался Таурас, когда-нибудь, по достижении солидного возраста, и я сумею открывать реальность в себе. Теперь же, к сожалению, флер этих утешительных слов ценности для него не имел: он чувствовал, что рядом все время находится какой-то другой субъект, упрямо жаждущий смены внешних впечатлений, разнообразия людей, даже готовый на любые неприятности, лишь бы удовлетворялось его любопытство, что бок о бок с ним существует личность, чье жизнелюбие издевается над тем, салонным Таурасом; это мог быть и пьющий бродяга, и пропыленный путешественник с рюкзаком за спиной, их не интересуют ни писательская техника, ни эстетические теории, ни философские направления. Есть только снежные вершины, а у подножия их люди.
(Почему, черт побери, так получается? Возьмем какого-нибудь работягу инженера. Ведь не встает же перед ним проклятый вопрос о самоопределении: за что ты, с кем и что утверждаешь? У такого человека есть свое дело, часы работы, домашнее хобби, и не дурит он себе голову подобными вопросами, убежден, что живет честно и правильно. Иногда может посмеяться над официозными оценками или поворчать, столкнувшись с бюрократизмом, но вся философия его — заложенный в каждом человеке так называемый здравый смысл, отрицающий и небо и ад. Автоматическим участием в процессе назвал когда-то такое существование отец.)
До сих пор все, что Таурас приносил в редакции, выходило в свет, и это вызывало у него и тайную гордость, и страх. Он чувствовал, что может писать о чем угодно, иначе говоря, ни о чем, рассказы его были этакими изящными безделками, лирическими миниатюрами: тополевая ветка с несколькими засохшими листочками в вазе на столике летнего кафе, выброшенный волной на пустынный морской берег деревянный ящик с надписью по-датски, молодая мать, наблюдающая за первыми шагами своего малыша. Ему было достаточно моментального впечатления, чтобы сразу возникал в душе образ. И этого хватало. Таурас знал, что пишет свои вещицы безупречно; их охотно публикуют и читают, но больше не желал дробить реальность на микрочастицы, хотелось овладеть всей полнотой жизни. Пусть она чужая невеста, но кто запретит тебе жадно мечтать о ней?
Как же быть? Признать существующую реальность с ее новостройками, с завтрашними заботами и постоянной спешкой, которые беспощадно сметают границы какого бы то ни было постоянства,— признать и сделать попытку разобраться, что же вносят все эти процессы в жизнь сегодняшних людей, или оставить это другим, а самому юркнуть в какую-нибудь нейтральную норку, где будет спокойно и уютно? Махнуть рукой На то, что действительно волнует не только его самого, но и большинство окружающих, наплевать на их заботы, сомнения, радости, на их труд и общую гордость, копаться лишь в собственных ощущениях под аплодисменты горстки доморощенных снобов?
— Мы творим новое искусство, новую литературу, которая не имеет ничего общего с отжившей теорией отражения жизни. Оставим ее старикам, все еще жующим жвачку послевоенных лет. Их не переделаешь. Нам следует думать об универсальных моделях мира,— вежливо внушали Таурасу, когда он в один из вечеров попытался честно изложить свои сомнения.
— А что же делать с реальной жизнью, с той, что за окном, на улице? — недоверчиво усмехнулся он
— Это не объект для настоящего художника,—- снисходительно бросил Бразюлис.
Таурас вопросительно взглянул на Иоанну.
— То, что ты называешь современностью, реальной жизнью,— тихо, но с заметным раздражением произнесла хозяйка салона,— всего лишь фикция. Удивляюсь, как ты до сих пор не понял этого. Такая современность — историческое недоразумение.
— Нет, не согласен,— глухо возразил Таурас.
— А твой отец? — после неловкой паузы спросила Иоанна.
Застигнутый врасплох, Таурас почувствовал, что краснеет.
— И отец тоже! Он искренне хотел включиться в литературную жизнь. Просто у него не получилось.
— Почему не получилось?
— Этого я не знаю. Может, в послевоенные годы, когда времени нужны были борцы и трибуны, голос его звучал слишком слабо. А потом он увидел, что другие ушли в поэзии далеко вперед, обогнали его.
— Кто же они такие, эти другие? — издевательски поинтересовался Бразюлис.— Всякие, извините за выражение, высокоидейные творцы?
— Зачем же так, в лоб? — Таурас встал и застегнул пиджак.
— Будет вам,— попыталась унять страсти Иоанна.— Этот спор становится неинтересным.
— А возможно, и опасным,— вставил молчавший до того Кенставичюс.— Откуда мы знаем, кому и чему служит этот молодой человек?
Таурас хлопнул дверью.
Шагая по тихой улочке Старого города, он думал о том, что спор не получился. Ему не удалось вразумительно изложить свои мысли, многое неясно еще и самому, одно он знает твердо: правда не на их стороне, пытаясь что-то скрыть, они боятся приблизиться к запретной черте. Преступи ее, и нужно будет коснуться чего-то существенного, точно определить свою позицию: или — или. Вся их болтовня, все эти ритуальные заклинания — ах, искусство! ах, творчество! — преследуют, сдается, единственную цель: помочь говорящим забыть, что под их красивыми словами мертвечина. Не потому ли никто из них даже не пытается ничего утверждать, ничего не предлагает, довольствуясь наскоками и отрицанием? Мировоззрение? Его нет. Есть только мелкая злоба, и больше ничего. Копни поглубже и учуешь трупный запах, нарушится ритуал салонной болтовни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Пленка легко скользила в ее руках между никелированными шипиками микрометра, длинные волосы падали на щеки, тут уж Вайдас не сводил с нее глаз! Кончив проверку, девушка улыбалась — все в порядке — и направлялась к следующему агрегату. После ее ухода Вайдас замечал, что у него почему-то чуть дрожат пальцы.
Немного дольше задерживалась она около Миндаугаса. Этот сухощавый и угрюмый, по мнению Вайдаса, пожилой, лет под сорок, дяденька недавно разошелся с женой. Но и у него светлело лицо, когда Даля не спеша сворачивала к нему. Комически серьезно вытаскивал Миндаугас пачку сигарет и держал ее наготове, как бы показывая тем самым: знаю, дескать, что тебе требуется в первую очередь. И действительно, Даля закуривала и присаживалась у маленького пластикового столика, Миндаугас тоже дымил сигаретой, а сам с напускной строгостью грозился снять ремень и всыпать ей за курение по мягкому месту. Такой была их ежедневная игра. Вайдас видел это и сокрушался, что не курит.
Сокрушался он и по другой причине. Стоило Дале появиться, как Вайдас тут же чувствовал — по цеху начинают перекатываться волны двусмысленных улыбочек, вздохов, перемигиваний. Эти нечистые волны, казалось ему, когда-нибудь поглотят Далю. И Вайдаса охватывала ярость, он начинал ненавидеть всех этих скотов, готов был куда-то бежать, спасать ее, на чем свет стоит крыть мужиков.
Больше всего ненавидел он парня с бычьей шеей и маленькими глазками, Жлюбаса, хлебом не корми гада, дай о бабах потрепаться, и всегда грязно, мерзко.
— Знаешь,— как-то сказал Жлюбасу Миндаугас,— сдается мне, кто-то здорово ошибся, когда тебя делал.
Жлюбас заткнулся. Но все-таки, зло прищурившись, бросил Миндаугасу:
— Все равно я до нее доберусь!
— До кого? До соседской козы? — не скрывая издевки, усмехнулся Миндаугас.
— Сам знаешь до кого.
— Сгинь с горизонта! — Миндаугас отвернулся и пошел к терморегулятору.
— Видал? Нервишки, так сказать,— Жлюбас, словно сообщника, ткнул Вайдаса в бок.
Но Вайдас так глянул на него, что парень попятился.
— Строят тут из себя... Интеллигенция...— обиженно сплюнул он и, покачивая жирными плечами, отвалил в сторонку.
Вайдас покосился на Миндаугаса, и ему стало стыдно, что не он, Вайдас, а именно Миндаугас заткнул грязную пасть. Стыдно и завидно. Но если Миндаугас не желает слушать Жлюбасову трепотню, значит, он и в самом деле неравнодушен к Дале?
Впрочем, бог с ним, с Миндаугасом, подумал Вайдас и вздрогнул от мысли, что мог бы натворить, увидев Далю заплаканной!
Что натворил бы? Кто знает. Скорее всего, учинил бы какую-нибудь дикую глупость. Однако где-то в глубине души, в каком-то закоулке ее он страстно желал, чтобы это случилось. Но Дале не было никакого дела до его тайных мыслей. Всегда чуть-чуть улыбаясь одной и той же ровной улыбкой, словно врач, навещающий пациентов, она обходила цех и удалялась. После работы Вайдас частенько гадал, чем она занимается в свободное время. Присматривался к ее походке, голосу, осмелился даже внимательно заглянуть в глаза, но и там не нашел ответа. Ходит на танцы, в кино, а может, книги читает, а может... на свидания бегает? Конечно, бегает! Разве такая девушка может оставаться одна?
Наконец Вайдас и Нериюс появляются в классе, по заведенному обычаю парни и девушки вскакивают с парт и бурно их приветствуют, как-никак тот и другой школьные знаменитости. Про Нериюса и говорить нечего, а Вайдас... Хотя он самый младший в классе, уже в прошлом году доказал, что не лыком шит, что не собирается шуточки шутить, когда на его дороге вырастает препятствие, когда ему мешают спокойно миновать тесный и темный школьный двор, загроможденный заплесневевшими деревянными ящиками от помидоров. Да, Вайдас тогда не был склонен шутить, ему необходимо было доказать, и он доказал этой провонявшей дешевым вином и табачищем шпане, что знает, зачем пришел сюда и что ему тут надо, не один вечер доказывал, скрывая ободранные кулаки и
синяки на скулах от отца и Таураса; правда, они не очень-то этим интересовались, а он даже во сне видел проклятущие полусгнившие ящики и равнодушно- жестокие кривые рожи парней, называвших его деткой, этих трусливых шакалов, которые смелы только в стае. Нет, он им не поддался! Схлопотав по морде, подобные типы уже готовы голову за тебя положить — пусть, мол, только кто-нибудь пальцем тронет! К тому же выяснилось — иначе и быть не могло,— что не все собираются учить его жить; стоящие люди, хотя порой они побаиваются героев подворотни, всегда оказываются рядом с тем, кто идет против подонков, кто их не боится. В классе такие люди нашлись, не могли не найтись, потому что как-никак это последний, одиннадцатый, кое у кого уже жены и дети, а семейные немножко иначе смотрят на жизнь, чем спившаяся полублатная компашка, эти дурни надеются, что их все равно, пусть они ни черта не будут знать, как-нибудь да вытолкнут с аттестатом, только бы поскорее отделаться, ведь желающих учиться дополна. Но теперь и блатные унялись, некоторые даже начали приставать перед уроками к Вайдасу, мол, объясни задачку, помоги, чтобы хоть малость усечь из школьной программы, скажем, по электромеханике.
Вайдас не успевает снять с плеча сумку, а несколько нетерпеливых рук уже тянут его к доске — скорее, скорее, еще есть пяток минут!
Ему это, конечно, льстит, он озабоченно смотрит на часы — мало времени, но на него обрушивается шквал хриплых от нетерпения голосов: давай, давай, успеешь, не ломай дурочку!
Сегодня Таурас не мог бы вспомнить, при каких обстоятельствах впервые очутился он в салоне Иоанны, кто его туда затащил. Именно затащил, словно барана на веревочке, потому что сам он вроде бы сопротивлялся, не нужна ему была никакая «интеллектуальная опека», но, когда в печати все чаще стала мелькать его фамилия, кто-то серьезно заинтересовался молодым Гудинисом. Ты нужен массам, пошутил художник Кенставичюс. Шутка была, конечно, плоской: у Иоанны собирались те, кто считал себя или прикидывался
«независимой творческой личностью», хотя большинство преспокойно сидело на государственных хлебах, получая зарплату в различных учреждениях, и особой интенсивностью творчества не отличалось.
Высокая, темноволосая, лет тридцати пяти, лицо неестественно бледное (поговаривали о ее больных легких), хозяйка салона вещала глуховатым бесстрастным голосом. Зарабатывала она, публикуя в периодике статейки и рецензии о театре, поэзии, живописи, на кофе и сигареты хватало. Стены ее однокомнатной квартирки были увешаны картинами друзей-художников, модной чеканкой и почерневшими от времени резными деревянными фигурками Христа, а на книжных полках, на столе и подоконниках располагались многочисленные реликвии, отмеченные некой мистической печатью: пестрое птичье перышко, поношенная замшевая перчатка, разноцветные морские камушки, хрустальный бокал с трещинкой... Каждый предмет имел постоянную прописку в лабиринтах воспоминаний Иоанны, был свидетелем какой-нибудь, зачастую элегической истории. Иногда, словно бы между прочим, снисходя к почтительному интересу слушателей, она делилась этими историями: «Однажды в Тбилиси, когда мы завтракали с Генрихом Бёллем...» И всем становилось ясно, какие огромные пласты культуры отягощают плечи этой необыкновенной женщины, всех просто ошарашивала душевная щедрость Иоанны, раскрывавшей перед посетителями своего салона тайны искусства.
Свет соломенного торшера, музыка Пендерецкого, стихи Мандельштама и Саши Черного, рюмка-другая сухого вина, глухо модулирующий голос хозяйки до неузнаваемости изменяли тех, с кем Таурас запросто встречался на улицах, в редакциях или кафе, потому что только тут их в лицо называли талантами.
— Антанас Гудинис — ваш отец? — тактично, прикрывая любопытство притворной усталостью, поинтересовалась Иоанна, когда Таурас впервые появился в ее капище.— Когда-то читал нам курс в университете. Удивительный, редкого благородства человек...— задумчиво, словно беседуя сама с собой, чтобы не смущать новообращенного, вспоминала она.— Ныне всеми забытый поэт...
Такой прием уже сам по себе обязывал, требовал оправдать оказанное доверие, и Таурас без особой
радости понял, что ему придется покорно слушать, о чем здесь будут толковать, и стараться наполнить светом мудрости свою темную голову.
— ...и неудивительно, что ваш талант столь лиричен по своей природе, что он отмечен импрессионистическим мышлением.— Иоанна сделала многозначительную паузу, словно ожидая подтверждения от самого Таураса, потом осторожно сняла посаженную на кофейник бабу.— Мы как-то уже говорили здесь о вашем творчестве и, знаете, пришли почти к единому мнению. Вам бы следовало несколько очистить свою прозу от бытовых реалий, избегать официальной концепции человека... Что поделаешь, на всех нас определенную печать наложила высшая школа, постарайтесь как можно быстрее освободиться от ее влияния... Вы, конечно, любите поэзию?
Таурас ответил, что любит, назвал несколько поэтов, почему-то не тех, стихи которых действительно любил, а тех, имена которых, как ему показалось, котируются в этой компании. Гости салона переглянулись между собой и сочувственно закивали.
Пендерецкого сменили рождественские песнопения, поэт Бразюлис, изрядно облысевший нервный молодой человек, сообразив, вероятно, что дальнейшее вскрытие Таураса можно отложить на другой раз, быстренько сменил тему разговора.
— А Клеменсас-то наш вроде бы уже окончательно конформировал,— начал он, морща худощавое, острое личико.— Как говорится, с потрохами продался. Знал я, знал, что так будет! Хитер, дьявол! Возжелал, видите ли, квартирку получить, вот и завилял хвостом. Читали его статейку в прошлую субботу?
Таурас пожал плечами, да, читал, нормальное высказывание нормального человека.
— А что в ней особенного? Статья как статья.
Это было непростительной ошибкой. Присутствующие криво заулыбались. В глазах жалость и презрение. Спасая Таураса, Иоанна сказала ледяным тоном:
— Чему вы удивляетесь? Мальчик просто не интересуется кулуарами.
Таурас поблагодарил ее полным пронзительности взглядом, а художник Кенставичюс, проворный, невысокого росточка человек, налил сухого вина и ободряюще шепнул:
— Не обращай внимания, брат. Лучше выпьем.
Уже после того первого посещения Таурас понял, что здесь он должен будет играть чужую, малоприятную для себя роль. Казалось бы, завсегдатаи салона высказывали порой немало интересных, парадоксальных мыслей, и Таурасу было над чем поразмыслить, когда он возвращался домой, но отливающая всеми цветами радуги словесная пена не давала ответов на мучившие его сомнения: куда идти, как писать дальше? Однако, надеясь с помощью этих людей в чем-то разобраться, он продолжал бывать у Иоанны, принял навязанную ему роль, и все были довольны, считая, что постепенно выпрямляют его скривленный позвоночник. Являлся он сюда запросто, иногда без зова, и для него всегда находилась чашечка кофе. Тут ему внушали, что художник не имеет права считать себя составной частью реальности, ибо это, видите ли, толкает его мысль к сумятице, что реальность заложена в нем самом, а то, что находится вовне, никаких новых импульсов творческой личности дать не может, тем более не может ничего ей объяснить.
Возможно, соглашался Таурас, когда-нибудь, по достижении солидного возраста, и я сумею открывать реальность в себе. Теперь же, к сожалению, флер этих утешительных слов ценности для него не имел: он чувствовал, что рядом все время находится какой-то другой субъект, упрямо жаждущий смены внешних впечатлений, разнообразия людей, даже готовый на любые неприятности, лишь бы удовлетворялось его любопытство, что бок о бок с ним существует личность, чье жизнелюбие издевается над тем, салонным Таурасом; это мог быть и пьющий бродяга, и пропыленный путешественник с рюкзаком за спиной, их не интересуют ни писательская техника, ни эстетические теории, ни философские направления. Есть только снежные вершины, а у подножия их люди.
(Почему, черт побери, так получается? Возьмем какого-нибудь работягу инженера. Ведь не встает же перед ним проклятый вопрос о самоопределении: за что ты, с кем и что утверждаешь? У такого человека есть свое дело, часы работы, домашнее хобби, и не дурит он себе голову подобными вопросами, убежден, что живет честно и правильно. Иногда может посмеяться над официозными оценками или поворчать, столкнувшись с бюрократизмом, но вся философия его — заложенный в каждом человеке так называемый здравый смысл, отрицающий и небо и ад. Автоматическим участием в процессе назвал когда-то такое существование отец.)
До сих пор все, что Таурас приносил в редакции, выходило в свет, и это вызывало у него и тайную гордость, и страх. Он чувствовал, что может писать о чем угодно, иначе говоря, ни о чем, рассказы его были этакими изящными безделками, лирическими миниатюрами: тополевая ветка с несколькими засохшими листочками в вазе на столике летнего кафе, выброшенный волной на пустынный морской берег деревянный ящик с надписью по-датски, молодая мать, наблюдающая за первыми шагами своего малыша. Ему было достаточно моментального впечатления, чтобы сразу возникал в душе образ. И этого хватало. Таурас знал, что пишет свои вещицы безупречно; их охотно публикуют и читают, но больше не желал дробить реальность на микрочастицы, хотелось овладеть всей полнотой жизни. Пусть она чужая невеста, но кто запретит тебе жадно мечтать о ней?
Как же быть? Признать существующую реальность с ее новостройками, с завтрашними заботами и постоянной спешкой, которые беспощадно сметают границы какого бы то ни было постоянства,— признать и сделать попытку разобраться, что же вносят все эти процессы в жизнь сегодняшних людей, или оставить это другим, а самому юркнуть в какую-нибудь нейтральную норку, где будет спокойно и уютно? Махнуть рукой На то, что действительно волнует не только его самого, но и большинство окружающих, наплевать на их заботы, сомнения, радости, на их труд и общую гордость, копаться лишь в собственных ощущениях под аплодисменты горстки доморощенных снобов?
— Мы творим новое искусство, новую литературу, которая не имеет ничего общего с отжившей теорией отражения жизни. Оставим ее старикам, все еще жующим жвачку послевоенных лет. Их не переделаешь. Нам следует думать об универсальных моделях мира,— вежливо внушали Таурасу, когда он в один из вечеров попытался честно изложить свои сомнения.
— А что же делать с реальной жизнью, с той, что за окном, на улице? — недоверчиво усмехнулся он
— Это не объект для настоящего художника,—- снисходительно бросил Бразюлис.
Таурас вопросительно взглянул на Иоанну.
— То, что ты называешь современностью, реальной жизнью,— тихо, но с заметным раздражением произнесла хозяйка салона,— всего лишь фикция. Удивляюсь, как ты до сих пор не понял этого. Такая современность — историческое недоразумение.
— Нет, не согласен,— глухо возразил Таурас.
— А твой отец? — после неловкой паузы спросила Иоанна.
Застигнутый врасплох, Таурас почувствовал, что краснеет.
— И отец тоже! Он искренне хотел включиться в литературную жизнь. Просто у него не получилось.
— Почему не получилось?
— Этого я не знаю. Может, в послевоенные годы, когда времени нужны были борцы и трибуны, голос его звучал слишком слабо. А потом он увидел, что другие ушли в поэзии далеко вперед, обогнали его.
— Кто же они такие, эти другие? — издевательски поинтересовался Бразюлис.— Всякие, извините за выражение, высокоидейные творцы?
— Зачем же так, в лоб? — Таурас встал и застегнул пиджак.
— Будет вам,— попыталась унять страсти Иоанна.— Этот спор становится неинтересным.
— А возможно, и опасным,— вставил молчавший до того Кенставичюс.— Откуда мы знаем, кому и чему служит этот молодой человек?
Таурас хлопнул дверью.
Шагая по тихой улочке Старого города, он думал о том, что спор не получился. Ему не удалось вразумительно изложить свои мысли, многое неясно еще и самому, одно он знает твердо: правда не на их стороне, пытаясь что-то скрыть, они боятся приблизиться к запретной черте. Преступи ее, и нужно будет коснуться чего-то существенного, точно определить свою позицию: или — или. Вся их болтовня, все эти ритуальные заклинания — ах, искусство! ах, творчество! — преследуют, сдается, единственную цель: помочь говорящим забыть, что под их красивыми словами мертвечина. Не потому ли никто из них даже не пытается ничего утверждать, ничего не предлагает, довольствуясь наскоками и отрицанием? Мировоззрение? Его нет. Есть только мелкая злоба, и больше ничего. Копни поглубже и учуешь трупный запах, нарушится ритуал салонной болтовни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19