.. Вот что следовало ему выложить там во всеуслышание!
Юле иронически осмотрела стол со скромным угощением, плюхнулась на диван и укорила Таураса:
— Мог бы хоть немножко привести в порядок свою помойку. Даже подоконник завалил.
— Подоконник можно и освободить, только это не помойка, мадам. Это творения, которыми вскоре будет гордиться вся Литва.
— Да, да, конечно, ты гениален. Правда, за последние два года не напечатал ни единого рассказика.
— Конечно, гениален,— отрезал Таурас, собирая с подоконника рукописи, блокноты и старые журналы.— Разве я виноват, что пришлось зарабатывать статьями и рецензиями? Нам чертовски много было нужно. Зато кончаю повесть.
— Уже три года. Юбилей,— усмехнулась Юле.— А что у нас есть? — Она обвела глазами комнату.— Даже наше брачное ложе, этот скрипучий диван, приволокла я из общежития.
— Исключительно для того, чтобы доказать, какие мы нищие. Я же предлагал: купим двуспальную.— Он резко повернулся к Юле, однако постарался сдержать себя.— Слушай, милая моя, давай кончать этот базар. У нас есть все, что можно затолкать в однокомнатную квартиру.
— Ее тоже купила мне мать.
— А вместе с ней и меня? — Таурас подошел к низкому столику, ухватил графин с водкой, подрагивающей рукой налил рюмку и залпом выпил.
— Не сердись, Таурас.— Юле уткнулась лицом в спинку дивана.— Не знаю, не знаю,— простонала она.— Живем все время какой-то временной, ненастоящей жизнью.
Таурас торчал посреди комнаты, сунув руки в карманы.
— Я живу тобою и своими писаниями,— с болью проговорил он.— Мне почему-то этого хватает. Вот разве что денег...— И горько усмехнулся.
— Я не про деньги. Их у нас, наверно, никогда не будет. Я про людей. Знакомых не смею позвать к себе — как бы не помешать тебе работать. А если сама куда-нибудь ухожу и возвращаюсь в хорошем настроении, ты дуешься.
Глаза ее увлажнились, стали темно-синими.
— Просто нам нужен ребенок,— Таурас вдруг охрип и, отвернувшись, стал внимательно рассматривать корешки книг.
Взрыв истерического смеха заставил его вздрогнуть. Юле хохотала, откинувшись на спинку дивана, схватившись за живот, будто ее одолевали колики, по лицу текли слезы.
— Тут? В этой каморке? Может, на балконе? А на что жить будем? На твои девяносто рублей?
Таурас пожал плечами:
— Не надо бояться жизни. Сотни тысяч так начинают. Главное, что ребенок нам нужен, просто необходим.
Он присел рядом, обнял Юле за плечи. Минутку она посидела, съежившись, успокаиваясь, потом сняла его руку, встала и пошла к зеркалу в прихожей.
— Вот-вот явятся твои приятели. Одень пиджак.
— Не одень, а надень, детка.
— В Оксфорде не обучалась,— послышалось из прихожей.
Таурас открыл стенной шкаф, снял с вешалки клетчатый пиджак, но не спешил надевать, покачивал его в руке, как маятник.
— А кто из твоих придет? — спросил он.
— Из каких еще моих?
— Ну, из больницы или из тех, с кем училась.
— Я никого не звала.— Таурас вопросительно поднял брови.— Не видишь, что ли, даже усадить негде! — Он промолчал. Подтянул узел галстука.— Разве что Повилас заглянет.
— Это какой же Повилас? Апостол Павел?
— Не паясничай. Повилас — мой школьный товарищ. Я же тебе рассказывала. И перестань ты кривляться! Или успел уже перебрать?
— Не успел. А жаль...
По-настоящему Таурас пожалел об этом тогда, когда пришел его университетский приятель, а теперь литературный критик Мантас. Он был крепко навеселе и сразу же загнал хозяина в угол. Пьяный, пьяный, а мысли свои излагал связно, не спуская с собеседника пронзительных глаз. Коренастая фигура и властный тон свидетельствовали о несокрушимой уверенности в себе.
— Рецензии твои, старик,— басил Мантас, не выпуская из рук рюмки,— хоть и хлесткие, но написаны дилетантски.— Он понизил голос и тактично покосился, не слышит ли Юле. Но она болтала с Гедиминасом, актером, который, пустив в ход все обаяние, рассказывал о своих последних съемках.— Не чувствуешь ты пространственной структуры произведения, не видишь того, что стоит за строками.
— За строками этими по большей части плавает пустая яичная скорлупа,— возразил Таурас.— Все остальное пошло на изготовление ванильного торта.
— А ты, оказывается, циник,— гнул свою линию Мантас.— Не потому ли для тебя столь важны школьные каноны — логическое развитие характера, мотивированные или немотивированные поступки. Да пошла она к черту, эта нормативная психология, все эти мотивировки! Возьмем хотя бы Фолкнера. Человек способен иногда выкидывать такие фортели, которых ни он сам, ни другие от него сроду не ожидали.
— Принято называть это судьбой,— рассеянно возразил Таурас и оглянулся.
Юле сидела у него за спиной, лицо раскраснелось, она все хватала Гедиминаса за руку, азартно о чем- то расспрашивая. Элементарная невоспитанность, с раздражением подумал Таурас. При чем тут Оксфорд?
— Выпьем, пусть они себе там треплются,— прогудел Мантас и снова налил рюмки.— Судьба, старик, это не что иное, как таящиеся в человеке страсти, о которых он или не ведает, или старается загнать поглубже, а когда они вылезают наружу, как джинн из бутылки, все нормочки жизни летят вверх тормашками.
Таурас люби этого человека, внешне грубоватого, но душевно чуткого, одного из немногих истинно благородных людей, не за эту ли чуткость и благородство кое-кто спешил покончить с Мантасом, насыпать песчаный холмик и воткнуть туда еловый крест: слишком, мол, крепкую дружбу свел парень с бутылкой.
— Почему ты перестал писать? — Мантас наклонился к нему.— Наслушался похвал и возомнил?
— Видимо, не о чем. Может, просто бумаги хорошей нету,— пошутил Таурас.— Дело в том, что надо или жить, или писать. А если мне хочется пожить, а? Теперь все грамотные. Высасывать из пальца неохота, несмотря на то что многие это и за грех не считают. Есть реальная современность, есть ее смрад или аромат, как тебе угодно, но большинство пишущей братии, едва успеет вылупиться из университета — диплом еще тепленький,— спешит в душные редакционные кабинеты. Потрутся там десяток лет, поднатореют в чистописании и перебираются в собственные, роскошные. Так и рождается кабинетная проза, которой я терпеть не могу.
— А сам? Сколько еще лет собираешься плесневеть в этом своем архиве? — загремел Мантас.— Ведь положенное по распределению отработал!
— А что ты предлагаешь? — усмехнулся Таурас.— Редакцию?
— Или в бродяги,— вполне серьезно посоветовал Мантас.
— Самое время,— неожиданно вклинилась в их беседу Юле и протянула рюмку: — Налейте-ка, бродяги!
Таурас потянулся и чмокнул Юле в щеку.
— Моя жена сегодня необыкновенна! Только благодаря ей я могу считать, что веду правильную и честную жизнь. И этого мне с лихвой хватает.
— Да, да,— отозвалась Юле.— Наверно, поэтому нас сегодня так много и нам так весело.
Таурас обнял за плечи Мантаса и Гедиминаса.
— Настоящие друзья о нас вспомнили и явились без всяких мещанских реверансов! Выпьем!
Они чокнулись и выпили. Потом Юле шагнула к Гедиминасу и крепко поцеловала его.
— Ты перепутала адрес, Юле,— побледнев, тихо произнес Таурас.— Сегодня годовщина нашей свадьбы.
— Только он один разговаривал со мной, а вы все решали свои бесконечные литературные проблемы.
— Разве не разговаривали? — удивился Таурас.—
Послушай, Гедиминас, тебе что, довелось сыграть роль положительного героя?
— Нет, все положительные герои на сцене по большей части женщины.
— Деликатная плата за поцелуй,— рассмеялся Мантас.
— Ну уж... Зато я в жизни стараюсь...
— Играть хорошего человека? — спросила Юле, наивно глядя Гедиминасу прямо в глаза.
— Нет. Чтобы он сидел в моей шкуре.
— Ох, недолго он там высидит, старик,— вздохнул Мантас.
Таурас открыл балконную дверь, вышел покурить. Внизу мерцали огни Жирмунай. Унифицированные окна, одинаковые двери, лестницы, заботы и, чего доброго, страсти. Такие же банальные, какие весь вечер стремилась разжечь Юле.
Почему-то чертовски грустно. Услышав телефонный звонок, Таурас вернулся в комнату.
Юле первая подскочила к аппарату, подняла трубку и тут же опустила на рычаг. Чуть подумав, выдернула вилку телефона.
— Из больницы,— сообщила она.
— Почему ты отключила аппарат?
— Имею я право один раз за столько лет...— Юле с трудом сдерживалась.— Да, знаю, заболела Бируте, будут просить подежурить за нее. А я не могу. Я выпила. Хоть раз... оставьте меня...
Она прикрыла лицо ладонями.
— А если с отцом... если у него сердце?—Таурас совсем протрезвел.— И он не сможет дозвониться?
— Он будет звонить не тебе, а в «неотложку»,— сказал Гедиминас.
— Болван! — крикнул вдруг Таурас.— Думаешь, у него хватит сил растолковать этим бюрократам, где, что и как?! А потом гостеприимно распахнуть двери и предложить кофе? Он прекрасно знает, что достаточно позвонить сюда и сказать: «Таурас...»—я-то моментально все пойму.
— Юле, включи телефон,— попросил Гедиминас.
— Нет! — упрямо замотала она головой.— У него брат...
— Вайдас эту неделю в ночной смене.
Таурас выскочил в прихожую и вернулся с плащом на согнутой руке.
— Раньше ты была не такой,— тихо произнес он.— Не такой ты была, Юле...
Юле молчала, не отнимая рук от лица.
— Поезжай, старик,— спокойно сказал Мантас.— Я на твоем месте тоже поехал бы. Не волнуйся, прикончим эти бутылки и поползем домой.
В дверях Таурасу встретился высокий парень с грубоватым крестьянским лицом. На нем был новенький синий костюм, в руке три розы, завернутые в целлофан.
— Здесь, что ли?...
— Здесь, здесь,— перебил его Таурас.— Вас ждут.
И побежал вниз по лестнице, оставив дверь открытой.
В такси Таурас все повторял и повторял про себя: «Не такой ты была, Юле...»
Как-то ему позвонил поэт Робертас, один из его приятелей, и потребовал взаймы пятерку, мол, если не дашь, выпрыгну в окно! Тогда Таурас впервые зашел к Юле на работу. Палата, в которую она повела его, была светлой и просторной; на восьми кроватках лежали восемь ребятишек, в основном с переломами — у одних руки в гипсе привязаны к подвижным блокам, у других ноги вставлены в металлические лубки с гирями, подвешенными на спинках кроватей. Детские глаза следили за Таурасом с любопытством и завистью.
— Эх, мне бы что-нибудь принести им,— еле слышно пробормотал он.
— Да им же горы всякой всячины тащат,— вполголоса объяснила Юле.— Только не всех навещают. У большинства пап и мам вечно не хватает времени, вот и откупаются гостинцами.
Юле подвела Таураса к кровати, стоящей в углу, у окна. Там лежала девочка лет пяти, белое-белое личико и темные вьющиеся волосы.
— Наша любимица,— погладила ее Юле.— После перелома одна ножка у нее стала короче, приходиться вытягивать,— она кивнула на жутковатое устройство с тяжелой гирей.— Отец у нее офицер, безумно любит дочурку, а мать приходит редко.
Наверно, молодая и красивая, подумал Таурас.
— Тебе не больно? — спросил он, подойдя ближе.
— Нет,— замотала головой девочка.— Совсем не больно. Садитесь,— она перевалила через себя огромного плюшевого мишку, чтобы освободить местечко для Таураса.
— Как же тебя звать? — Таурас присел на краешек кровати, внимательно вглядываясь в не по-детски серьезное личико.
Девочка трепала плюшевые медвежьи уши и смотрела в потолок.
— Алина,— нараспев ответила она и улыбнулась.
— Это твою куклу так зовут, правда? — вмешалась Юле.
Девочка нахмурилась и отвернулась к стене.
— Пойдем,— тихо позвала Юле.
Таурас поднялся, но девочка сразу же обернулась к нему.
— А еще придешь? — спросила она. От бесконечного доверия, прозвучавшего в ее голосе, у Таураса по коже побежали мурашки.
— Приду,— смущенно пообещал он и, поспешно шагая к двери, еще раз обернулся через плечо.
— Придешь? — радостно повторила девочка.
Таурас дважды кивнул и вышел вслед за Юле в
коридор.
— Ее зовут Светлана,— печально сказала Юле.— У бедняжки появились пролежни. Удивительный ребенок. Никогда не жалуется.
— Не могу видеть, когда страдают дети,— вздохнул Таурас и сунул в рот сигарету.
Юле нежно отобрала ее.
— Потерпи и ты. Здесь не курят.
Кабинет дежурной сестры был пустым. Юле на мгновение прижалась к Таурасу.
— Как это ты надумал прийти?
— Соскучился,— Таурас чувствовал, что не лжет, и коснулся губами ее щеки.— Только не демонстрируй меня всему персоналу отделения.
Потом, испытывая неловкость, Таурас хмуро поглядывал мимо плеча приятеля на сочную зелень деревьев, растущих вдоль улицы, на легко одетых прохожих и бормотал:
— Не сердись... не смог я попросить...
...Отцовский кабинет был полон табачного дыма, на письменном столе еще горела настольная лампа, а сам он в халате лежал поверх одеяла на диване. Одна рука под головой, другая на груди.
— Я думал, ты спишь,— сказал Таурас, садясь в кресло у письменного стола.— Работал? — спросил он, поглядев на кипу рукописей.
— Закончил один переводчик для издательства.— Гудинис спустил ноги с дивана.— Закуришь?
Таурас закурил.
— Как чувствуешь себя? — спросил он.— Что-то я разволновался, вот и прибежал.
— Довольно сносно. Может, чаю?
— Посиди. Обойдемся без чая. Спасибо за телеграмму,— усмехнулся Таурас.— Мог бы просто позвонить.
— Старые привычки. Вы же самостоятельная единица, семья.
Лицо отца было серьезным, почти торжественным.
Таурас промолчал.
— Что ж ваш прием так рано кончился? — осторожно поинтересовался отец.
— Кончился.— Таурас усердно гасил сигарету.
— Тогда отметим вдвоем, по-мужски? — Отец дотянулся до его плеча и тихонько пожал его.— По рюмке хорошего коньяка.
— Заметано,— согласился Таурас.— Только не пей кофе.
— У меня есть яблоки,— сказал отец.— Сегодня ходил на рынок, посмотрел, что и как...
Таурас вышагивал взад-вперед около изъеденного шашелем высокого платяного шкафа из темного дерева и чувствовал, как неотвратимо приближается минута откровенного признания, которую он хотел бы отдалить. Круглый столик с толстым стеклом, который накрывал отец, вероятно, и будет исповедальней, теперь он показался ему эшафотом только потому, что все предыдущие советы отца, даже его осторожные намеки Таурас откровенно презирал и решительно отвергал.
— Как твое сердце? — спросил он, когда они уселись друг против друга и отец разлил коньяк.
— Если начинает шалить, глоточек вот этого, и снова тикает.— Гудинис явно бодрился, и Таурас с тревогой чувствовал, отец хочет что-то скрыть — неловко, по- стариковски.
— Просто ребячество какое-то!— вдруг взорвался Таурас.— Темная деревенщина и та нынче к хорошему специалисту стремится. А ты? Кофе, сигареты день и ночь! Сколько прошу — сходи к Юле, лучшим врачам покажет... Так нет! Просто не знаю, что с тобой делать!
Отец пожал плечами и желтым от никотина пальцем пододвинул ему сверкающую гранями хрустальную рюмку.
— Лекарство! — саркастически фыркнул Таурас и сердито опрокинул коньяк.— Нянька тебе нужна, вот кто!
— Нового сердца мне никто не вставит,— возразил Гудинис.— Приходил сегодня какой-то будущий журналист,— отец начал медленно чистить яблоко,— хотел откопать меня для современности. Кто ему это посоветовал, не знаю, но очень уж старался. Наверно, я показался ему похожим на историческую достопримечательность, занятного героя для какого-нибудь мелодраматического очерка. Чем-то напомнил он мне тебя. Говорю с ним и вижу, не понимает самого главного, того, что и в мое время людям тоже приходилось жить, а не только бороться за идеи. И не обязательно надо было скрывать раненых партизан или оборудовать в погребе подпольную типографию.
— Может, ему хотелось, чтобы ты рассказал что-нибудь новое о Бинкисе, о Цвирке и других, с которыми тебе приходилось общаться?
— Нет. Упорно расспрашивал, что я написал в советские годы, а потом попросил мои старые сборники.— Отец повеселел.
— Дал?
— Нет. У меня самого только по одному экземпляру. Сказал, что он без особых трудов может достать их в университетской библиотеке. Чувствую, ушел разочарованный. Наверно, я показался ему впавшей в детство старой развалиной, как ты соизволил заметить.— Голос отца дрогнул.— Налей-ка еще.
— Я этого не говорил, но ты пойми... С тех пор как я уехал из. дому, мне все время неспокойно за тебя. Правда, ты не совсем один... С тобой Вайдас...
Отец встал, выдвинул ящик письменного стола и вынул какую-то вещь.
— Слушай, что это такое? Я нашел в ванной, на полочке.
Ладонь, на которой лежал странный металлический предмет, слегка подрагивала.
— Кастет? — удивился Таурас.
Он быстро пересек кабинет, открыл боковую дверь, нащупал выключатель. В его половине комнаты было пусто, только уныло стоял узкий диванчик. За одежным шкафом, делившим комнату пополам, автономные владения Вайдаса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Юле иронически осмотрела стол со скромным угощением, плюхнулась на диван и укорила Таураса:
— Мог бы хоть немножко привести в порядок свою помойку. Даже подоконник завалил.
— Подоконник можно и освободить, только это не помойка, мадам. Это творения, которыми вскоре будет гордиться вся Литва.
— Да, да, конечно, ты гениален. Правда, за последние два года не напечатал ни единого рассказика.
— Конечно, гениален,— отрезал Таурас, собирая с подоконника рукописи, блокноты и старые журналы.— Разве я виноват, что пришлось зарабатывать статьями и рецензиями? Нам чертовски много было нужно. Зато кончаю повесть.
— Уже три года. Юбилей,— усмехнулась Юле.— А что у нас есть? — Она обвела глазами комнату.— Даже наше брачное ложе, этот скрипучий диван, приволокла я из общежития.
— Исключительно для того, чтобы доказать, какие мы нищие. Я же предлагал: купим двуспальную.— Он резко повернулся к Юле, однако постарался сдержать себя.— Слушай, милая моя, давай кончать этот базар. У нас есть все, что можно затолкать в однокомнатную квартиру.
— Ее тоже купила мне мать.
— А вместе с ней и меня? — Таурас подошел к низкому столику, ухватил графин с водкой, подрагивающей рукой налил рюмку и залпом выпил.
— Не сердись, Таурас.— Юле уткнулась лицом в спинку дивана.— Не знаю, не знаю,— простонала она.— Живем все время какой-то временной, ненастоящей жизнью.
Таурас торчал посреди комнаты, сунув руки в карманы.
— Я живу тобою и своими писаниями,— с болью проговорил он.— Мне почему-то этого хватает. Вот разве что денег...— И горько усмехнулся.
— Я не про деньги. Их у нас, наверно, никогда не будет. Я про людей. Знакомых не смею позвать к себе — как бы не помешать тебе работать. А если сама куда-нибудь ухожу и возвращаюсь в хорошем настроении, ты дуешься.
Глаза ее увлажнились, стали темно-синими.
— Просто нам нужен ребенок,— Таурас вдруг охрип и, отвернувшись, стал внимательно рассматривать корешки книг.
Взрыв истерического смеха заставил его вздрогнуть. Юле хохотала, откинувшись на спинку дивана, схватившись за живот, будто ее одолевали колики, по лицу текли слезы.
— Тут? В этой каморке? Может, на балконе? А на что жить будем? На твои девяносто рублей?
Таурас пожал плечами:
— Не надо бояться жизни. Сотни тысяч так начинают. Главное, что ребенок нам нужен, просто необходим.
Он присел рядом, обнял Юле за плечи. Минутку она посидела, съежившись, успокаиваясь, потом сняла его руку, встала и пошла к зеркалу в прихожей.
— Вот-вот явятся твои приятели. Одень пиджак.
— Не одень, а надень, детка.
— В Оксфорде не обучалась,— послышалось из прихожей.
Таурас открыл стенной шкаф, снял с вешалки клетчатый пиджак, но не спешил надевать, покачивал его в руке, как маятник.
— А кто из твоих придет? — спросил он.
— Из каких еще моих?
— Ну, из больницы или из тех, с кем училась.
— Я никого не звала.— Таурас вопросительно поднял брови.— Не видишь, что ли, даже усадить негде! — Он промолчал. Подтянул узел галстука.— Разве что Повилас заглянет.
— Это какой же Повилас? Апостол Павел?
— Не паясничай. Повилас — мой школьный товарищ. Я же тебе рассказывала. И перестань ты кривляться! Или успел уже перебрать?
— Не успел. А жаль...
По-настоящему Таурас пожалел об этом тогда, когда пришел его университетский приятель, а теперь литературный критик Мантас. Он был крепко навеселе и сразу же загнал хозяина в угол. Пьяный, пьяный, а мысли свои излагал связно, не спуская с собеседника пронзительных глаз. Коренастая фигура и властный тон свидетельствовали о несокрушимой уверенности в себе.
— Рецензии твои, старик,— басил Мантас, не выпуская из рук рюмки,— хоть и хлесткие, но написаны дилетантски.— Он понизил голос и тактично покосился, не слышит ли Юле. Но она болтала с Гедиминасом, актером, который, пустив в ход все обаяние, рассказывал о своих последних съемках.— Не чувствуешь ты пространственной структуры произведения, не видишь того, что стоит за строками.
— За строками этими по большей части плавает пустая яичная скорлупа,— возразил Таурас.— Все остальное пошло на изготовление ванильного торта.
— А ты, оказывается, циник,— гнул свою линию Мантас.— Не потому ли для тебя столь важны школьные каноны — логическое развитие характера, мотивированные или немотивированные поступки. Да пошла она к черту, эта нормативная психология, все эти мотивировки! Возьмем хотя бы Фолкнера. Человек способен иногда выкидывать такие фортели, которых ни он сам, ни другие от него сроду не ожидали.
— Принято называть это судьбой,— рассеянно возразил Таурас и оглянулся.
Юле сидела у него за спиной, лицо раскраснелось, она все хватала Гедиминаса за руку, азартно о чем- то расспрашивая. Элементарная невоспитанность, с раздражением подумал Таурас. При чем тут Оксфорд?
— Выпьем, пусть они себе там треплются,— прогудел Мантас и снова налил рюмки.— Судьба, старик, это не что иное, как таящиеся в человеке страсти, о которых он или не ведает, или старается загнать поглубже, а когда они вылезают наружу, как джинн из бутылки, все нормочки жизни летят вверх тормашками.
Таурас люби этого человека, внешне грубоватого, но душевно чуткого, одного из немногих истинно благородных людей, не за эту ли чуткость и благородство кое-кто спешил покончить с Мантасом, насыпать песчаный холмик и воткнуть туда еловый крест: слишком, мол, крепкую дружбу свел парень с бутылкой.
— Почему ты перестал писать? — Мантас наклонился к нему.— Наслушался похвал и возомнил?
— Видимо, не о чем. Может, просто бумаги хорошей нету,— пошутил Таурас.— Дело в том, что надо или жить, или писать. А если мне хочется пожить, а? Теперь все грамотные. Высасывать из пальца неохота, несмотря на то что многие это и за грех не считают. Есть реальная современность, есть ее смрад или аромат, как тебе угодно, но большинство пишущей братии, едва успеет вылупиться из университета — диплом еще тепленький,— спешит в душные редакционные кабинеты. Потрутся там десяток лет, поднатореют в чистописании и перебираются в собственные, роскошные. Так и рождается кабинетная проза, которой я терпеть не могу.
— А сам? Сколько еще лет собираешься плесневеть в этом своем архиве? — загремел Мантас.— Ведь положенное по распределению отработал!
— А что ты предлагаешь? — усмехнулся Таурас.— Редакцию?
— Или в бродяги,— вполне серьезно посоветовал Мантас.
— Самое время,— неожиданно вклинилась в их беседу Юле и протянула рюмку: — Налейте-ка, бродяги!
Таурас потянулся и чмокнул Юле в щеку.
— Моя жена сегодня необыкновенна! Только благодаря ей я могу считать, что веду правильную и честную жизнь. И этого мне с лихвой хватает.
— Да, да,— отозвалась Юле.— Наверно, поэтому нас сегодня так много и нам так весело.
Таурас обнял за плечи Мантаса и Гедиминаса.
— Настоящие друзья о нас вспомнили и явились без всяких мещанских реверансов! Выпьем!
Они чокнулись и выпили. Потом Юле шагнула к Гедиминасу и крепко поцеловала его.
— Ты перепутала адрес, Юле,— побледнев, тихо произнес Таурас.— Сегодня годовщина нашей свадьбы.
— Только он один разговаривал со мной, а вы все решали свои бесконечные литературные проблемы.
— Разве не разговаривали? — удивился Таурас.—
Послушай, Гедиминас, тебе что, довелось сыграть роль положительного героя?
— Нет, все положительные герои на сцене по большей части женщины.
— Деликатная плата за поцелуй,— рассмеялся Мантас.
— Ну уж... Зато я в жизни стараюсь...
— Играть хорошего человека? — спросила Юле, наивно глядя Гедиминасу прямо в глаза.
— Нет. Чтобы он сидел в моей шкуре.
— Ох, недолго он там высидит, старик,— вздохнул Мантас.
Таурас открыл балконную дверь, вышел покурить. Внизу мерцали огни Жирмунай. Унифицированные окна, одинаковые двери, лестницы, заботы и, чего доброго, страсти. Такие же банальные, какие весь вечер стремилась разжечь Юле.
Почему-то чертовски грустно. Услышав телефонный звонок, Таурас вернулся в комнату.
Юле первая подскочила к аппарату, подняла трубку и тут же опустила на рычаг. Чуть подумав, выдернула вилку телефона.
— Из больницы,— сообщила она.
— Почему ты отключила аппарат?
— Имею я право один раз за столько лет...— Юле с трудом сдерживалась.— Да, знаю, заболела Бируте, будут просить подежурить за нее. А я не могу. Я выпила. Хоть раз... оставьте меня...
Она прикрыла лицо ладонями.
— А если с отцом... если у него сердце?—Таурас совсем протрезвел.— И он не сможет дозвониться?
— Он будет звонить не тебе, а в «неотложку»,— сказал Гедиминас.
— Болван! — крикнул вдруг Таурас.— Думаешь, у него хватит сил растолковать этим бюрократам, где, что и как?! А потом гостеприимно распахнуть двери и предложить кофе? Он прекрасно знает, что достаточно позвонить сюда и сказать: «Таурас...»—я-то моментально все пойму.
— Юле, включи телефон,— попросил Гедиминас.
— Нет! — упрямо замотала она головой.— У него брат...
— Вайдас эту неделю в ночной смене.
Таурас выскочил в прихожую и вернулся с плащом на согнутой руке.
— Раньше ты была не такой,— тихо произнес он.— Не такой ты была, Юле...
Юле молчала, не отнимая рук от лица.
— Поезжай, старик,— спокойно сказал Мантас.— Я на твоем месте тоже поехал бы. Не волнуйся, прикончим эти бутылки и поползем домой.
В дверях Таурасу встретился высокий парень с грубоватым крестьянским лицом. На нем был новенький синий костюм, в руке три розы, завернутые в целлофан.
— Здесь, что ли?...
— Здесь, здесь,— перебил его Таурас.— Вас ждут.
И побежал вниз по лестнице, оставив дверь открытой.
В такси Таурас все повторял и повторял про себя: «Не такой ты была, Юле...»
Как-то ему позвонил поэт Робертас, один из его приятелей, и потребовал взаймы пятерку, мол, если не дашь, выпрыгну в окно! Тогда Таурас впервые зашел к Юле на работу. Палата, в которую она повела его, была светлой и просторной; на восьми кроватках лежали восемь ребятишек, в основном с переломами — у одних руки в гипсе привязаны к подвижным блокам, у других ноги вставлены в металлические лубки с гирями, подвешенными на спинках кроватей. Детские глаза следили за Таурасом с любопытством и завистью.
— Эх, мне бы что-нибудь принести им,— еле слышно пробормотал он.
— Да им же горы всякой всячины тащат,— вполголоса объяснила Юле.— Только не всех навещают. У большинства пап и мам вечно не хватает времени, вот и откупаются гостинцами.
Юле подвела Таураса к кровати, стоящей в углу, у окна. Там лежала девочка лет пяти, белое-белое личико и темные вьющиеся волосы.
— Наша любимица,— погладила ее Юле.— После перелома одна ножка у нее стала короче, приходиться вытягивать,— она кивнула на жутковатое устройство с тяжелой гирей.— Отец у нее офицер, безумно любит дочурку, а мать приходит редко.
Наверно, молодая и красивая, подумал Таурас.
— Тебе не больно? — спросил он, подойдя ближе.
— Нет,— замотала головой девочка.— Совсем не больно. Садитесь,— она перевалила через себя огромного плюшевого мишку, чтобы освободить местечко для Таураса.
— Как же тебя звать? — Таурас присел на краешек кровати, внимательно вглядываясь в не по-детски серьезное личико.
Девочка трепала плюшевые медвежьи уши и смотрела в потолок.
— Алина,— нараспев ответила она и улыбнулась.
— Это твою куклу так зовут, правда? — вмешалась Юле.
Девочка нахмурилась и отвернулась к стене.
— Пойдем,— тихо позвала Юле.
Таурас поднялся, но девочка сразу же обернулась к нему.
— А еще придешь? — спросила она. От бесконечного доверия, прозвучавшего в ее голосе, у Таураса по коже побежали мурашки.
— Приду,— смущенно пообещал он и, поспешно шагая к двери, еще раз обернулся через плечо.
— Придешь? — радостно повторила девочка.
Таурас дважды кивнул и вышел вслед за Юле в
коридор.
— Ее зовут Светлана,— печально сказала Юле.— У бедняжки появились пролежни. Удивительный ребенок. Никогда не жалуется.
— Не могу видеть, когда страдают дети,— вздохнул Таурас и сунул в рот сигарету.
Юле нежно отобрала ее.
— Потерпи и ты. Здесь не курят.
Кабинет дежурной сестры был пустым. Юле на мгновение прижалась к Таурасу.
— Как это ты надумал прийти?
— Соскучился,— Таурас чувствовал, что не лжет, и коснулся губами ее щеки.— Только не демонстрируй меня всему персоналу отделения.
Потом, испытывая неловкость, Таурас хмуро поглядывал мимо плеча приятеля на сочную зелень деревьев, растущих вдоль улицы, на легко одетых прохожих и бормотал:
— Не сердись... не смог я попросить...
...Отцовский кабинет был полон табачного дыма, на письменном столе еще горела настольная лампа, а сам он в халате лежал поверх одеяла на диване. Одна рука под головой, другая на груди.
— Я думал, ты спишь,— сказал Таурас, садясь в кресло у письменного стола.— Работал? — спросил он, поглядев на кипу рукописей.
— Закончил один переводчик для издательства.— Гудинис спустил ноги с дивана.— Закуришь?
Таурас закурил.
— Как чувствуешь себя? — спросил он.— Что-то я разволновался, вот и прибежал.
— Довольно сносно. Может, чаю?
— Посиди. Обойдемся без чая. Спасибо за телеграмму,— усмехнулся Таурас.— Мог бы просто позвонить.
— Старые привычки. Вы же самостоятельная единица, семья.
Лицо отца было серьезным, почти торжественным.
Таурас промолчал.
— Что ж ваш прием так рано кончился? — осторожно поинтересовался отец.
— Кончился.— Таурас усердно гасил сигарету.
— Тогда отметим вдвоем, по-мужски? — Отец дотянулся до его плеча и тихонько пожал его.— По рюмке хорошего коньяка.
— Заметано,— согласился Таурас.— Только не пей кофе.
— У меня есть яблоки,— сказал отец.— Сегодня ходил на рынок, посмотрел, что и как...
Таурас вышагивал взад-вперед около изъеденного шашелем высокого платяного шкафа из темного дерева и чувствовал, как неотвратимо приближается минута откровенного признания, которую он хотел бы отдалить. Круглый столик с толстым стеклом, который накрывал отец, вероятно, и будет исповедальней, теперь он показался ему эшафотом только потому, что все предыдущие советы отца, даже его осторожные намеки Таурас откровенно презирал и решительно отвергал.
— Как твое сердце? — спросил он, когда они уселись друг против друга и отец разлил коньяк.
— Если начинает шалить, глоточек вот этого, и снова тикает.— Гудинис явно бодрился, и Таурас с тревогой чувствовал, отец хочет что-то скрыть — неловко, по- стариковски.
— Просто ребячество какое-то!— вдруг взорвался Таурас.— Темная деревенщина и та нынче к хорошему специалисту стремится. А ты? Кофе, сигареты день и ночь! Сколько прошу — сходи к Юле, лучшим врачам покажет... Так нет! Просто не знаю, что с тобой делать!
Отец пожал плечами и желтым от никотина пальцем пододвинул ему сверкающую гранями хрустальную рюмку.
— Лекарство! — саркастически фыркнул Таурас и сердито опрокинул коньяк.— Нянька тебе нужна, вот кто!
— Нового сердца мне никто не вставит,— возразил Гудинис.— Приходил сегодня какой-то будущий журналист,— отец начал медленно чистить яблоко,— хотел откопать меня для современности. Кто ему это посоветовал, не знаю, но очень уж старался. Наверно, я показался ему похожим на историческую достопримечательность, занятного героя для какого-нибудь мелодраматического очерка. Чем-то напомнил он мне тебя. Говорю с ним и вижу, не понимает самого главного, того, что и в мое время людям тоже приходилось жить, а не только бороться за идеи. И не обязательно надо было скрывать раненых партизан или оборудовать в погребе подпольную типографию.
— Может, ему хотелось, чтобы ты рассказал что-нибудь новое о Бинкисе, о Цвирке и других, с которыми тебе приходилось общаться?
— Нет. Упорно расспрашивал, что я написал в советские годы, а потом попросил мои старые сборники.— Отец повеселел.
— Дал?
— Нет. У меня самого только по одному экземпляру. Сказал, что он без особых трудов может достать их в университетской библиотеке. Чувствую, ушел разочарованный. Наверно, я показался ему впавшей в детство старой развалиной, как ты соизволил заметить.— Голос отца дрогнул.— Налей-ка еще.
— Я этого не говорил, но ты пойми... С тех пор как я уехал из. дому, мне все время неспокойно за тебя. Правда, ты не совсем один... С тобой Вайдас...
Отец встал, выдвинул ящик письменного стола и вынул какую-то вещь.
— Слушай, что это такое? Я нашел в ванной, на полочке.
Ладонь, на которой лежал странный металлический предмет, слегка подрагивала.
— Кастет? — удивился Таурас.
Он быстро пересек кабинет, открыл боковую дверь, нащупал выключатель. В его половине комнаты было пусто, только уныло стоял узкий диванчик. За одежным шкафом, делившим комнату пополам, автономные владения Вайдаса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19