— Элена — человек чуткой и красивой души. Над такими людьми нельзя смеяться, их не так уж много.
Он и сам поверил в это, хотя раньше никогда так об Элене не думал.
Серьезно сблизиться с какой-либо женщиной после Марии Гудинис не решался, да и не стремился к этому. Его вполне устраивали необременительные, временные связи, и женщины не осуждали его за это, даже по- своему оправдывали: человек, мол, жертвует собой ради сына, не хочет травмировать его, осложнять отношения. Но Элена, словно заноза в тело, внедрилась в его жизнь, и извлечь ее оттуда без операции было уже невозможно. Это экзальтированное существо недвусмысленно заявило, что он, Антанас Гудинис, единственный, с кем она еще способна общаться. Их беседы приобрели опасное направление: пошли разговоры о мире эмоций, о том, кто как чувствует и что переживает.
— А вы попробовали бы сами что-нибудь написать,— рассчитывая избавить себя от ее и своих собственных исповедей, предложил Гудинис.— Ваши мысли о литературе и о чувствах могут быть интересны не только одному мне.
О да, она пишет. И когда-нибудь, когда-нибудь она
все покажет ему, разумеется, если он будет достоин ее доверия. Гудинис не желал знать и не спрашивал, каким образом может он заслужить это высокое доверие, напротив, пожаловался на усталость и дурное настроение. Тогда Элена на какое-то время прекратила свои визиты, и Гудинис решил, что не перевелись еще воспитанные и тактичные люди. К сожалению, ровно через неделю, обнаружив в почтовом ящике ее первое письмо, понял, что ошибся. Письмо содержало исчерпывающий анализ душевного мира Антанаса Гудйниса, советы, каким образом следует ему лечить сердечные раны и, ничего не страшась, идти навстречу неким неведомым, ожидающим его сказкам или чудесам. В конце письма постскриптум с настоятельным требованием не искать встреч и ответить письменно.
Переписываться с человеком, живущим за стеной? Конечно, Гудинис не ответил. В следующем письме Элена обвинила его в жестокости, назвала человеком с черствой душой, живописала обострение своих болезней, но в конце великодушно все ему простила, обвинила себя в эгоизме, в котором намерена докаяться, вновь предавшись мукам одиночества. Гудинис и тут отмолчался. Вскоре пришло извещение о посылке. Он получил пластинку Шопена, на ее глянцевом конверте губной помадой было выведено: «Ауе Саезаг». Ни патефона, ни радиолы у Гудиниса не было, однако в тот же вечер он черкнул Элене несколько совсем не галантных слов: «Перестаньте валять дурака. Мне сорок три, а не семнадцать. Если хотите что-то сказать, милости просим».
Элена явилась на следующий же вечер. На ней было длинное черное декольтированное платье, модные лакированные туфли на высоком каблуке, на груди темно- красная роза, на голые плечи наброшена черная кашемировая шаль. Прежде всего она спросила, слушал ли он Шопена. Гудинис ответил, что обожает Шопена, хотя тот вселяет в него боль из-за бренности всего сущего. У деловых людей, к каковым он относит себя, Шопен вызывает множество ненужных ассоциаций.
— А вы поняли, почему я начертала «Ауе Саезаг»?
— Ей-богу, не могу сообразить.
— Это приветствие идущих на смерть гладиаторов.
— Настолько-то я знаю. Но не вижу связи между Шопеном и идущими умирать гладиаторами.
— Мне бы хотелось, чтобы эта пластинка звучала, когда я буду лежать в гробу.
— И позаботиться об этом должен я? — усмехнулся Гудинис.
— Разве это так трудно? — выпрямилась в кресле Элена и рукой осторожно прикрыла темно-красную розу, словно от сквозняка.
— На такие темы не следует шутить.
— Я не шучу. Я знаю, что скоро умру.
— Неужели здоровье так пошатнулось?
— Не здоровье. Вы пробудили надежду, а затем убили ее.
— Какую надежду?
— Жить.
— Живите на здоровье! — Гудинис крепко взял ее за плечи.— Вы же сами бежите от жизни.
Рывком поднял ее с кресла и швырнул на диван.
— Жи-ви-те...
Тогда Гудинис еще не понимал, что этот порыв не может дать счастья ни ей, ни ему.
При родах Элена получила нервный шок и никак не могла сообразить, что она родила, что этот младенец — ее сын, что ему надо дать грудь. Ее упорно лечили, но, когда казалось, что дело идет уже на поправку, Элена в одну из июньских ночей в больничном халате и тапочках проскользнула мимо дежурной сестры, прошла с полкилометра к железнодорожной станции и легла под маневрирующий паровоз.
Аптекарь умер осенью того же года.
В памяти Таураса плохо сохранилась мать Вайдаса, потому что в доме по очереди появлялись какие-то старушки и родственницы, которые то увозили Вайдаса, то вновь привозили его, и невозможно было понять, кому принадлежит этот крикун и всеобщий баловень. Таурас заинтересовался им, можно сказать, впервые увидел его около себя, когда Вайдасу шел уже пятый год.
Одна рука Вайдаса по локоть засунута в спортивную сумку, висящую на плече, пальцы нежно придерживают твердый глянцевый конверт с пластинкой: Клифф Ричард! Даже подумать страшно, а вдруг толкнут? Черта с два выпросишь потом что-нибудь у Нериюса! Следовало бы взять «кейс-дипломат» Таураса, все равно он им не пользуется. Только не с руки было попросить: что-то там у брата случилось, что именно, он бы сказать не мог, нет, ничего плохого, просто сегодня Таурас вдруг остался дома, прекрасно зная, что должна прийти Юле, которую они с отцом ждали. Выходит, он тоже ждал, все трое ждали, и не ради выстиранных рубашек, а неизвестно почему, будто от прихода какой-то девушки или женщины, это неважно, может что-то измениться в жизни их расползающегося по швам семейства.
Вайдас лавирует между прохожими, и ему не по себе, до слез не по себе: он не может понять, чем связывает Юле их троих, ведь она им никто, да, никто. Таурасу — бывшая жена, отцу — просто медсестра, а ему — ему, может, мудрая мать, не ждущая благодарности, ни о чем никогда не расспрашивающая, относящаяся к нему серьезно, как к самостоятельной, зрелой личности. Но в голову внезапно врываются обрывки снов, каких-то красных снов, в которых он целует Юле руки и робко гладит волосы, ему очень стыдно вспоминать эти сны, и Вайдас почти бегом несется по улице (он всегда быстро ходит), словно хочет догнать что-то упущенное, непонятное, так как смысл поведения Юле не умещается в его сознании; а ведь он глубоко убежден, что прекрасно разбирается в пружинах, толкающих людей на те или иные поступки: причина — следствие, действие — противодействие,— но сейчас Вайдас безоружен и немножко сердится на себя, словно поддался дурацкой слабости, и вместе с тем понимает, что никакая это не слабость, скорее тревога моряка, открывающего новую землю, о существовании которой, как ни странно, до сего дня никто и не подозревал, хотя Юле вот уже полгода регулярно посещает их дом.
Так что же, в конце концов, случилось?
Ему всегда казалось, что он понимает Юле без слов, что он ее тайный союзник, совсем недавно она даже про
говорилась: «Почему этот человек бежит от меня?» Спросила, не ожидая, разумеется, никакого ответа, а Вайдас все-таки ответил, и довольно категорично: «Так продолжаться не может. Он обязан что-то решить». Юле неуверенно пожала плечами, но взглянула на него с благодарностью. Правда, развивать эту тему не стала.
И сегодня снова дала понять, что не нуждается в его сочувствии, хотя продолжает любить этого человека, и желание Вайдаса — чтобы все было хорошо — не должно переходить границы корректности. Ее отношения с Таурасом остаются для всех за семью печатями. Почему она считает, что это их не касается?
Вайдас даже не заметил, как очутился возле дома Нериюса, уже некогда искать ответ, подумает потом, только не проходит чувство горькой обиды. Прыгая сразу через несколько ступенек, он взлетает вверх по лестнице, но на площадке второго этажа его вдруг обступает ватага празднично одетых людей — чья-то свадьба. Вайдас вызывает у них взрыв восторга — свадьбе позарез нужен фотограф! — они хватают его, пытаются втащить в квартиру, бедняг ввели в заблуждение кожаная куртка и висящая через плечо спортивная сумка, однако с Вайдасом не так-то легко справиться — он выворачивается и в несколько прыжков оказывается на третьем этаже, звонит у дверей приятеля.
Открывает сам Нериюс, высокий блондин с правильными чертами лица. Пошел он в вечернюю школу от нечего делать. Зачем ему учиться? Отец — электронщик, сплошь по заграницам мотается, мать заведует продмагом, хотя с виду больше похожа на директора школы, сам Нериюс — что-то вроде ассистента на студии грамзаписи. Живи не хочу! Аппаратура у него первоклассная: «Грюндиги», «Филиппсы» — навалом, такого у Вайдаса, наверно, никогда не будет, но зато есть надежда, что в будущем дипломированных специалистов по пластмассам будут уважать не меньше, чем папашу Нериюса, вот когда и он поколесит по белу свету, только бы войны не было, тьфу, тьфу!
Они проходят в комнату Нериюса, Вайдас вытаскивает диск Клиффа Ричарда и, незаметно вздохнув, протягивает хозяину.
Нериюс равнодушно сует пластинку в специальную нишу на книжной полке, потом подмигивает Вайдасу и включает стереопроигрыватель.
— Ну-ка угадай!
Классическая музыка преображала Вайдаса; погружаясь в нее, он чувствовал себя парящей над горами белой птицей, прекрасной и благородной, которой чужды и мелкая злоба, и разочарования, и недоверие; белая птица и горы — неделимое целое, и совсем не обязательно, чтобы кто-то знал об этом. Когда взволновавшая его мелодия смолкала, Вайдасу становилось грустно. Ему хотелось бы постоянно ощущать возвышенную атмосферу музыки, всегда и везде, он знал, что так не бывает, ну и пусть не бывает, пусть! Вероятно, тоска по торжественным звукам и делала его несколько замкнутым, порой даже нелюдимым. Громыхающие, темпераментные ритмы оказывали на Вайдаса иное действие — распалившись, он готов был выскочить на улицу и изо всех сил заорать: эй вы! слышите? радуйтесь и любите друг друга, да, да, время еще есть, да, не лгите, вы еще можете все-все, да, да, да! не суетитесь, не жмитесь, ха! не бойтесь радоваться тому, что живете! да, да, да, да, ха, ха! Покоренный захватившим его ритмом, он мог легким шагом обойти весь город, с любопытством и сочувствием глазея на лица прохожих, бродить до тех пор, пока не кончался музыкальный заряд. Тогда Вайдас начинал шаркать подошвами и чувствовал себя таким же, как окружающие.
— Нет,— тянет он, когда пластинка перестает вращаться и голос певца смолкает.— Этого я не знаю.
Нериюс удовлетворенно хихикает, не открывая рта, потому что там слишком много золота.
— Думаешь, кто-нибудь из новых? Промашку я дал, надо было идти на спор... Это же старик Боб Холидей!
Вайдасу досадно, что его провели, как сосунка, хотел было выдать, мол, старикам старики и нравятся, ведь Нериюсу уже двадцать пятый, но промолчал.
— Двинули? — уточняет Нериюс, разыскивает что- то на полках, сует во внутренний карман замшевой куртки польский детектив (грудь у него плоская, как доска), берет пачку «Кента» и вдруг замирает, уставившись на Вайдаса.— Слушай, старик, уж не день ли рождения у тебя сегодня?
— Пойдем, пойдем,— Вайдас нетерпеливо поглядывает в сторону двери.
— Белая рубашечка, новенькая кожаная курточка,— нараспев удивляется Нериюс.— Что бы все это могло значить?
— Так надо,— Вайдас уже топает по коврику прихожей, сдержанно кланяется матери Нериюса и вздрагивает, когда слышит за спиной чмоканье поцелуя. Отвратительно! Можно подумать, что эта чопорная дама каждый вечер провожает своего великовозрастного отпрыска в далекое и опасное путешествие.
Вайдас криво усмехается, у них в доме уходят и приходят скромно, без фанфар и слюнявых поцелуев, что и говорить, этот подыхающий от скуки Нериюс — по всем статьям слабак, потому что всего у них вдоволь, такой никогда не сможет, стиснув зубы, чего-то упорно добиваться, потому, верно, и тянется к нему, Вайдасу, не догадываясь, как Вайдас презирает слабаков. Таурас и отец тоже не без слабины, но я покончу с этой порчей в роду Гудинисов. Зубами выгрызу!
Вайдас испытывал гордое удовольствие, когда после получки тащил домой полную сумку продуктов и по- хозяйски совал их в холодильник. Бродя по магазинам, в первую очередь думал, чем бы порадовать отца. Покупал несколько банок сардин, кусочек рокфора, в гомеопатической аптеке пакетик шалфея — его настоем Антанас Гудинис протирал волосы. Отец никогда не благодарил сына за внимание, только с видом знатока оценивал качество купленного (превосходные сардины, исландские!) или, прикидываясь гурманом, поминал отведанные некогда деликатесы. Однако, похвалив Вайдаса, неделями оставлял продукты нетронутыми, и Вайдас злился, что отец ничего не ест. Аппетит у Гудиниса пропал в тот день, когда Таурас переехал к Юле и они остались вдвоем. Вайдас тогда сразу как-то повзрослел, ощутил ответственность, странно, что отец не пожелал понять этого: не скрывал дурного расположения духа, чувствовалось, что он растерян. Как- то раз, когда Вайдас вернулся из очередного похода по магазинам, отец апатично заметил:
— И зачем столько притащил? Будто войны ждешь.
Вайдас даже вздрогнул, его словно палкой по затылку огрели, в первый момент со зла хотел схватить все принесенное и выбросить в мусорное ведро, но только покраснел и, не придумав ничего лучшего, брякнул:
— Вроде ни у кого денег не прошу...
Отец недовольно похмыкал, но заговорил примирительно:
— Ты плохо меня понял, Вайдас. Ведь нам вдвоем просто не одолеть всего, что ты накупил.
— Разве я виноват, что ты ничего не ешь?
— Разумеется, нет. Видишь ли... Я еще могу и сам о себе позаботиться. Должен, пока волочу ноги. И не только о себе.
— Обо мне можешь не беспокоиться.
— Вполне спокоен пока быть не могу,— размеренно сказал он, словно читая написанное на полу.— Слишком много в тебе суровости. Вот наблюдаю тебя и думаю...
— Конечно,— весь напрягшись, прервал его Вайдас,— у тебя хватает времени для наблюдений.
— Я работаю, сколько позволяют силы,— снисходительно ответил отец.— Когда надо, сижу ночами.
— Лучше бы не сидел... Отгородился от всего мира... Другие...
— Что другие? — ощетинился вдруг Гудинис.— Воруют, спекулируют, строят себе дачи и финские бани? У других отцы умеют жить, да?
Выражение оскорбленной добродетели на отцовском лице, горестно вскинутые брови Вайдасу доводилось видеть уже не раз. Это было надежной ширмой, за которую Гудинис спешил укрыться, когда речь заходила о нем самом. Правда, сейчас этот его маневр был не к месту: Вайдас собирался лишь сказать, что он еще мог бы участвовать в жизни, но Гудинис стремительно перебил сына, полагая, что придется оправдываться.
— Зачем ты так искажаешь мои слова? — возмутился Вайдас.— Это нечестно... просто низко!..
Отец неловко потрепал узкой ладонью плечо Вайдаса, видимо поняв, что перегнул палку, и миролюбиво сказал:
— Оставим это, Вайдотас. Мир строить тебе, а не мне. Строить таким, как ты, крепким парням без сантиментов. Поэты здесь ничего больше не сделают.
Отцовский комплимент показался Вайдасу подозрительно двусмысленным, поэтому он поспешил спросить:
— А что желать Таурасу?
— Я не знаю, что он такое, Таурас.— Отец отошел в сторону.— Может, ты знаешь, скажи, послушаю... Я боюсь его, но не сочувствую. Такие, как он, делая глупости, не останавливаются на полпути. Впрочем, он не поэт. Привилегия поэтов — любить. Я уже стар, а он не умеет.
— Любят не только поэты, нормальные люди тоже.
— Вот именно! Именно — нормальные! — Отец поднял указательный палец и, держа его перед собой, как свечу, вышел из кухни.
Не хватает ему Таураса, с завистью вздохнул Вайдас.
Когда Даля пришла к ним в цех экструзии, все парни сразу подтянулись, кто-то даже пошутил, дескать, поднялась производительность труда — не станешь же краснеть перед какой-то девчонкой, едва окончившей технологический техникум. Она модно одевалась, а кроме того, у нее были длинные пышные каштановые волосы, яркие, крупные, будто припухшие губы и ровные белые зубы. На работу она являлась в кокетливо укороченном голубом форменном халатике, который отлично подчеркивал линии ее фигуры. Ни к чему не придиралась, спокойно выслушивала двусмысленные мужские шуточки, обычно выкуривала сигарету и отправлялась в другой конец цеха. Пялились на нее не только мужчины, но и женщины, она чувствовала эти взгляды, однако не избегала их и не ежилась. Злые язычки трепали, что она крутит с начальником цеха, но точно никто ничего не знал. Вскоре и женщины к ней привыкли, уже не вызывала раздражения ее элегантность, ее легкая изящная походка. Через месяц Даля стала как бы собственностью цеха, хотя о ее жизни по-прежнему толком не знали.
Когда Даля своей танцующей походкой приближалась к агрегату Вайдаса, сердце у него замирало, но он тут же натягивал маску пресыщенного донжуана (все познано, во все игры наигрались), небрежно кивал — пусть знает, что скуп на слова, и, ловко отрезав полоску полиэтилена, подавал ей:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Он и сам поверил в это, хотя раньше никогда так об Элене не думал.
Серьезно сблизиться с какой-либо женщиной после Марии Гудинис не решался, да и не стремился к этому. Его вполне устраивали необременительные, временные связи, и женщины не осуждали его за это, даже по- своему оправдывали: человек, мол, жертвует собой ради сына, не хочет травмировать его, осложнять отношения. Но Элена, словно заноза в тело, внедрилась в его жизнь, и извлечь ее оттуда без операции было уже невозможно. Это экзальтированное существо недвусмысленно заявило, что он, Антанас Гудинис, единственный, с кем она еще способна общаться. Их беседы приобрели опасное направление: пошли разговоры о мире эмоций, о том, кто как чувствует и что переживает.
— А вы попробовали бы сами что-нибудь написать,— рассчитывая избавить себя от ее и своих собственных исповедей, предложил Гудинис.— Ваши мысли о литературе и о чувствах могут быть интересны не только одному мне.
О да, она пишет. И когда-нибудь, когда-нибудь она
все покажет ему, разумеется, если он будет достоин ее доверия. Гудинис не желал знать и не спрашивал, каким образом может он заслужить это высокое доверие, напротив, пожаловался на усталость и дурное настроение. Тогда Элена на какое-то время прекратила свои визиты, и Гудинис решил, что не перевелись еще воспитанные и тактичные люди. К сожалению, ровно через неделю, обнаружив в почтовом ящике ее первое письмо, понял, что ошибся. Письмо содержало исчерпывающий анализ душевного мира Антанаса Гудйниса, советы, каким образом следует ему лечить сердечные раны и, ничего не страшась, идти навстречу неким неведомым, ожидающим его сказкам или чудесам. В конце письма постскриптум с настоятельным требованием не искать встреч и ответить письменно.
Переписываться с человеком, живущим за стеной? Конечно, Гудинис не ответил. В следующем письме Элена обвинила его в жестокости, назвала человеком с черствой душой, живописала обострение своих болезней, но в конце великодушно все ему простила, обвинила себя в эгоизме, в котором намерена докаяться, вновь предавшись мукам одиночества. Гудинис и тут отмолчался. Вскоре пришло извещение о посылке. Он получил пластинку Шопена, на ее глянцевом конверте губной помадой было выведено: «Ауе Саезаг». Ни патефона, ни радиолы у Гудиниса не было, однако в тот же вечер он черкнул Элене несколько совсем не галантных слов: «Перестаньте валять дурака. Мне сорок три, а не семнадцать. Если хотите что-то сказать, милости просим».
Элена явилась на следующий же вечер. На ней было длинное черное декольтированное платье, модные лакированные туфли на высоком каблуке, на груди темно- красная роза, на голые плечи наброшена черная кашемировая шаль. Прежде всего она спросила, слушал ли он Шопена. Гудинис ответил, что обожает Шопена, хотя тот вселяет в него боль из-за бренности всего сущего. У деловых людей, к каковым он относит себя, Шопен вызывает множество ненужных ассоциаций.
— А вы поняли, почему я начертала «Ауе Саезаг»?
— Ей-богу, не могу сообразить.
— Это приветствие идущих на смерть гладиаторов.
— Настолько-то я знаю. Но не вижу связи между Шопеном и идущими умирать гладиаторами.
— Мне бы хотелось, чтобы эта пластинка звучала, когда я буду лежать в гробу.
— И позаботиться об этом должен я? — усмехнулся Гудинис.
— Разве это так трудно? — выпрямилась в кресле Элена и рукой осторожно прикрыла темно-красную розу, словно от сквозняка.
— На такие темы не следует шутить.
— Я не шучу. Я знаю, что скоро умру.
— Неужели здоровье так пошатнулось?
— Не здоровье. Вы пробудили надежду, а затем убили ее.
— Какую надежду?
— Жить.
— Живите на здоровье! — Гудинис крепко взял ее за плечи.— Вы же сами бежите от жизни.
Рывком поднял ее с кресла и швырнул на диван.
— Жи-ви-те...
Тогда Гудинис еще не понимал, что этот порыв не может дать счастья ни ей, ни ему.
При родах Элена получила нервный шок и никак не могла сообразить, что она родила, что этот младенец — ее сын, что ему надо дать грудь. Ее упорно лечили, но, когда казалось, что дело идет уже на поправку, Элена в одну из июньских ночей в больничном халате и тапочках проскользнула мимо дежурной сестры, прошла с полкилометра к железнодорожной станции и легла под маневрирующий паровоз.
Аптекарь умер осенью того же года.
В памяти Таураса плохо сохранилась мать Вайдаса, потому что в доме по очереди появлялись какие-то старушки и родственницы, которые то увозили Вайдаса, то вновь привозили его, и невозможно было понять, кому принадлежит этот крикун и всеобщий баловень. Таурас заинтересовался им, можно сказать, впервые увидел его около себя, когда Вайдасу шел уже пятый год.
Одна рука Вайдаса по локоть засунута в спортивную сумку, висящую на плече, пальцы нежно придерживают твердый глянцевый конверт с пластинкой: Клифф Ричард! Даже подумать страшно, а вдруг толкнут? Черта с два выпросишь потом что-нибудь у Нериюса! Следовало бы взять «кейс-дипломат» Таураса, все равно он им не пользуется. Только не с руки было попросить: что-то там у брата случилось, что именно, он бы сказать не мог, нет, ничего плохого, просто сегодня Таурас вдруг остался дома, прекрасно зная, что должна прийти Юле, которую они с отцом ждали. Выходит, он тоже ждал, все трое ждали, и не ради выстиранных рубашек, а неизвестно почему, будто от прихода какой-то девушки или женщины, это неважно, может что-то измениться в жизни их расползающегося по швам семейства.
Вайдас лавирует между прохожими, и ему не по себе, до слез не по себе: он не может понять, чем связывает Юле их троих, ведь она им никто, да, никто. Таурасу — бывшая жена, отцу — просто медсестра, а ему — ему, может, мудрая мать, не ждущая благодарности, ни о чем никогда не расспрашивающая, относящаяся к нему серьезно, как к самостоятельной, зрелой личности. Но в голову внезапно врываются обрывки снов, каких-то красных снов, в которых он целует Юле руки и робко гладит волосы, ему очень стыдно вспоминать эти сны, и Вайдас почти бегом несется по улице (он всегда быстро ходит), словно хочет догнать что-то упущенное, непонятное, так как смысл поведения Юле не умещается в его сознании; а ведь он глубоко убежден, что прекрасно разбирается в пружинах, толкающих людей на те или иные поступки: причина — следствие, действие — противодействие,— но сейчас Вайдас безоружен и немножко сердится на себя, словно поддался дурацкой слабости, и вместе с тем понимает, что никакая это не слабость, скорее тревога моряка, открывающего новую землю, о существовании которой, как ни странно, до сего дня никто и не подозревал, хотя Юле вот уже полгода регулярно посещает их дом.
Так что же, в конце концов, случилось?
Ему всегда казалось, что он понимает Юле без слов, что он ее тайный союзник, совсем недавно она даже про
говорилась: «Почему этот человек бежит от меня?» Спросила, не ожидая, разумеется, никакого ответа, а Вайдас все-таки ответил, и довольно категорично: «Так продолжаться не может. Он обязан что-то решить». Юле неуверенно пожала плечами, но взглянула на него с благодарностью. Правда, развивать эту тему не стала.
И сегодня снова дала понять, что не нуждается в его сочувствии, хотя продолжает любить этого человека, и желание Вайдаса — чтобы все было хорошо — не должно переходить границы корректности. Ее отношения с Таурасом остаются для всех за семью печатями. Почему она считает, что это их не касается?
Вайдас даже не заметил, как очутился возле дома Нериюса, уже некогда искать ответ, подумает потом, только не проходит чувство горькой обиды. Прыгая сразу через несколько ступенек, он взлетает вверх по лестнице, но на площадке второго этажа его вдруг обступает ватага празднично одетых людей — чья-то свадьба. Вайдас вызывает у них взрыв восторга — свадьбе позарез нужен фотограф! — они хватают его, пытаются втащить в квартиру, бедняг ввели в заблуждение кожаная куртка и висящая через плечо спортивная сумка, однако с Вайдасом не так-то легко справиться — он выворачивается и в несколько прыжков оказывается на третьем этаже, звонит у дверей приятеля.
Открывает сам Нериюс, высокий блондин с правильными чертами лица. Пошел он в вечернюю школу от нечего делать. Зачем ему учиться? Отец — электронщик, сплошь по заграницам мотается, мать заведует продмагом, хотя с виду больше похожа на директора школы, сам Нериюс — что-то вроде ассистента на студии грамзаписи. Живи не хочу! Аппаратура у него первоклассная: «Грюндиги», «Филиппсы» — навалом, такого у Вайдаса, наверно, никогда не будет, но зато есть надежда, что в будущем дипломированных специалистов по пластмассам будут уважать не меньше, чем папашу Нериюса, вот когда и он поколесит по белу свету, только бы войны не было, тьфу, тьфу!
Они проходят в комнату Нериюса, Вайдас вытаскивает диск Клиффа Ричарда и, незаметно вздохнув, протягивает хозяину.
Нериюс равнодушно сует пластинку в специальную нишу на книжной полке, потом подмигивает Вайдасу и включает стереопроигрыватель.
— Ну-ка угадай!
Классическая музыка преображала Вайдаса; погружаясь в нее, он чувствовал себя парящей над горами белой птицей, прекрасной и благородной, которой чужды и мелкая злоба, и разочарования, и недоверие; белая птица и горы — неделимое целое, и совсем не обязательно, чтобы кто-то знал об этом. Когда взволновавшая его мелодия смолкала, Вайдасу становилось грустно. Ему хотелось бы постоянно ощущать возвышенную атмосферу музыки, всегда и везде, он знал, что так не бывает, ну и пусть не бывает, пусть! Вероятно, тоска по торжественным звукам и делала его несколько замкнутым, порой даже нелюдимым. Громыхающие, темпераментные ритмы оказывали на Вайдаса иное действие — распалившись, он готов был выскочить на улицу и изо всех сил заорать: эй вы! слышите? радуйтесь и любите друг друга, да, да, время еще есть, да, не лгите, вы еще можете все-все, да, да, да! не суетитесь, не жмитесь, ха! не бойтесь радоваться тому, что живете! да, да, да, да, ха, ха! Покоренный захватившим его ритмом, он мог легким шагом обойти весь город, с любопытством и сочувствием глазея на лица прохожих, бродить до тех пор, пока не кончался музыкальный заряд. Тогда Вайдас начинал шаркать подошвами и чувствовал себя таким же, как окружающие.
— Нет,— тянет он, когда пластинка перестает вращаться и голос певца смолкает.— Этого я не знаю.
Нериюс удовлетворенно хихикает, не открывая рта, потому что там слишком много золота.
— Думаешь, кто-нибудь из новых? Промашку я дал, надо было идти на спор... Это же старик Боб Холидей!
Вайдасу досадно, что его провели, как сосунка, хотел было выдать, мол, старикам старики и нравятся, ведь Нериюсу уже двадцать пятый, но промолчал.
— Двинули? — уточняет Нериюс, разыскивает что- то на полках, сует во внутренний карман замшевой куртки польский детектив (грудь у него плоская, как доска), берет пачку «Кента» и вдруг замирает, уставившись на Вайдаса.— Слушай, старик, уж не день ли рождения у тебя сегодня?
— Пойдем, пойдем,— Вайдас нетерпеливо поглядывает в сторону двери.
— Белая рубашечка, новенькая кожаная курточка,— нараспев удивляется Нериюс.— Что бы все это могло значить?
— Так надо,— Вайдас уже топает по коврику прихожей, сдержанно кланяется матери Нериюса и вздрагивает, когда слышит за спиной чмоканье поцелуя. Отвратительно! Можно подумать, что эта чопорная дама каждый вечер провожает своего великовозрастного отпрыска в далекое и опасное путешествие.
Вайдас криво усмехается, у них в доме уходят и приходят скромно, без фанфар и слюнявых поцелуев, что и говорить, этот подыхающий от скуки Нериюс — по всем статьям слабак, потому что всего у них вдоволь, такой никогда не сможет, стиснув зубы, чего-то упорно добиваться, потому, верно, и тянется к нему, Вайдасу, не догадываясь, как Вайдас презирает слабаков. Таурас и отец тоже не без слабины, но я покончу с этой порчей в роду Гудинисов. Зубами выгрызу!
Вайдас испытывал гордое удовольствие, когда после получки тащил домой полную сумку продуктов и по- хозяйски совал их в холодильник. Бродя по магазинам, в первую очередь думал, чем бы порадовать отца. Покупал несколько банок сардин, кусочек рокфора, в гомеопатической аптеке пакетик шалфея — его настоем Антанас Гудинис протирал волосы. Отец никогда не благодарил сына за внимание, только с видом знатока оценивал качество купленного (превосходные сардины, исландские!) или, прикидываясь гурманом, поминал отведанные некогда деликатесы. Однако, похвалив Вайдаса, неделями оставлял продукты нетронутыми, и Вайдас злился, что отец ничего не ест. Аппетит у Гудиниса пропал в тот день, когда Таурас переехал к Юле и они остались вдвоем. Вайдас тогда сразу как-то повзрослел, ощутил ответственность, странно, что отец не пожелал понять этого: не скрывал дурного расположения духа, чувствовалось, что он растерян. Как- то раз, когда Вайдас вернулся из очередного похода по магазинам, отец апатично заметил:
— И зачем столько притащил? Будто войны ждешь.
Вайдас даже вздрогнул, его словно палкой по затылку огрели, в первый момент со зла хотел схватить все принесенное и выбросить в мусорное ведро, но только покраснел и, не придумав ничего лучшего, брякнул:
— Вроде ни у кого денег не прошу...
Отец недовольно похмыкал, но заговорил примирительно:
— Ты плохо меня понял, Вайдас. Ведь нам вдвоем просто не одолеть всего, что ты накупил.
— Разве я виноват, что ты ничего не ешь?
— Разумеется, нет. Видишь ли... Я еще могу и сам о себе позаботиться. Должен, пока волочу ноги. И не только о себе.
— Обо мне можешь не беспокоиться.
— Вполне спокоен пока быть не могу,— размеренно сказал он, словно читая написанное на полу.— Слишком много в тебе суровости. Вот наблюдаю тебя и думаю...
— Конечно,— весь напрягшись, прервал его Вайдас,— у тебя хватает времени для наблюдений.
— Я работаю, сколько позволяют силы,— снисходительно ответил отец.— Когда надо, сижу ночами.
— Лучше бы не сидел... Отгородился от всего мира... Другие...
— Что другие? — ощетинился вдруг Гудинис.— Воруют, спекулируют, строят себе дачи и финские бани? У других отцы умеют жить, да?
Выражение оскорбленной добродетели на отцовском лице, горестно вскинутые брови Вайдасу доводилось видеть уже не раз. Это было надежной ширмой, за которую Гудинис спешил укрыться, когда речь заходила о нем самом. Правда, сейчас этот его маневр был не к месту: Вайдас собирался лишь сказать, что он еще мог бы участвовать в жизни, но Гудинис стремительно перебил сына, полагая, что придется оправдываться.
— Зачем ты так искажаешь мои слова? — возмутился Вайдас.— Это нечестно... просто низко!..
Отец неловко потрепал узкой ладонью плечо Вайдаса, видимо поняв, что перегнул палку, и миролюбиво сказал:
— Оставим это, Вайдотас. Мир строить тебе, а не мне. Строить таким, как ты, крепким парням без сантиментов. Поэты здесь ничего больше не сделают.
Отцовский комплимент показался Вайдасу подозрительно двусмысленным, поэтому он поспешил спросить:
— А что желать Таурасу?
— Я не знаю, что он такое, Таурас.— Отец отошел в сторону.— Может, ты знаешь, скажи, послушаю... Я боюсь его, но не сочувствую. Такие, как он, делая глупости, не останавливаются на полпути. Впрочем, он не поэт. Привилегия поэтов — любить. Я уже стар, а он не умеет.
— Любят не только поэты, нормальные люди тоже.
— Вот именно! Именно — нормальные! — Отец поднял указательный палец и, держа его перед собой, как свечу, вышел из кухни.
Не хватает ему Таураса, с завистью вздохнул Вайдас.
Когда Даля пришла к ним в цех экструзии, все парни сразу подтянулись, кто-то даже пошутил, дескать, поднялась производительность труда — не станешь же краснеть перед какой-то девчонкой, едва окончившей технологический техникум. Она модно одевалась, а кроме того, у нее были длинные пышные каштановые волосы, яркие, крупные, будто припухшие губы и ровные белые зубы. На работу она являлась в кокетливо укороченном голубом форменном халатике, который отлично подчеркивал линии ее фигуры. Ни к чему не придиралась, спокойно выслушивала двусмысленные мужские шуточки, обычно выкуривала сигарету и отправлялась в другой конец цеха. Пялились на нее не только мужчины, но и женщины, она чувствовала эти взгляды, однако не избегала их и не ежилась. Злые язычки трепали, что она крутит с начальником цеха, но точно никто ничего не знал. Вскоре и женщины к ней привыкли, уже не вызывала раздражения ее элегантность, ее легкая изящная походка. Через месяц Даля стала как бы собственностью цеха, хотя о ее жизни по-прежнему толком не знали.
Когда Даля своей танцующей походкой приближалась к агрегату Вайдаса, сердце у него замирало, но он тут же натягивал маску пресыщенного донжуана (все познано, во все игры наигрались), небрежно кивал — пусть знает, что скуп на слова, и, ловко отрезав полоску полиэтилена, подавал ей:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19