Вытащил из-под кровати гантели, зажал их в ладонях и медленно, вытянув руки в стороны, стал вращать ими.
— Ни-кто-ме-ня-не-лю-бит.
К черту слезы!
Таакова муужская жиизнь.
К Робертасу можно добраться троллейбусом, однако Таурас никуда не спешит, просто отвык спешить за несколько последних месяцев, лучше размять ноги на чистом воздухе и позволить поглотить себя постепенно густеющим сумеркам.
Надо бы взять бутылку, думает Таурас, ведь я никогда не приходил туда с пустыми руками. Впрочем, нет, лучше потащу Робертаса в какой-нибудь бар, а то, крепко выпив, он становится просто невыносим, декламирует свои стихи, потом принимается рыдать, нести чушь об оставившей его жене и засыпает, завернувшись в вонючую, прожженную сигаретами шубу, которая и зимой и летом заменяет ему постельное белье.
Какое я имею право думать о нем свысока, внезапно корит себя Таурас, такова его жизнь, его судьба, которая ничем не лучше и не хуже, чем моя собственная. Подумаешь, вонючая шуба! Грязный воротничок! Главное, что он ни у кого никогда не просит помощи. Никто не в силах ни помочь мне, ни помешать, заявил он однажды, когда приятели стали упрекать его, что слишком мало пишет и почти совсем не печатается, живет исключительно на переводы, да и те дают ему с неохотой. Что ни говори, а отглаженные брюки и чистая рубашка тоже имеют значение...
Однако кто-то все-таки должен о нем позаботиться, ну хоть поинтересоваться им, что ли, ведь пропьет свой талант, скотина; впрочем, кто может быть этим кем-то и как он о нем позаботится, если Робертас и на пушечный выстрел не подпустит к себе человека, заподозрив его в намерении посягнуть на его личную свободу, пусть даже это будет всего лишь свободой кончить свои дни в психбольнице... Нет! Предоставлять Робертасу такую свободу уже само по себе преступление, впрочем, кто же, черт побери, виноват, если человеком владеет мания самоуничтожения, а от друзей он согласен принимать только бутылки.
Нет, все эти рассуждения — лишь часть правды... Таурас сворачивает в темный двор, отыскивает глазами полуподвальное окно жилища Робертаса, там горит свет, только бы не нарваться на подонков. Вторая часть правды в том, что где-то в уголке души затаилось
чувство вины и никакими логическими аргументами его не вытравить.
Ключом от своей квартиры Таурас выстукивает по стеклу условный сигнал — два медленных, три быстрых удара. Это выдумка Робертаса, чтобы хоть как-то оградить себя от случайных собутыльников, которые в свое время разведали путь в его убежище.
Дверь внезапно распахивается, и Таурас видит на пороге одетую в черное женщину. Ее узкое аскетическое лицо, седые свалявшиеся волосы и пронзительные глаза заставляют Таураса отшатнуться, но старуха внезапно хватает его за руку и втаскивает внутрь.
— Еще один,— с отвращением говорит она другой женщине, сидящей у стола.
— Вижу,— словно эхо, отзывается та.
Седая женщина подталкивает Таурасу табуретку:
— Садись. Потолкуем.
Таурас расстегивает плащ, он никуда не собирается удирать, кладет на стол сигареты со спичками и вопросительно смотрит на сидящую напротив него пожилую женщину. По лицу и одежде ясно, что она из деревни.
— Этот вроде трезвый,— вяло замечает она.
— Помолчи ты! — неожиданно выкрикивает старуха. Она стоит, опершись о стену, скрестив руки на груди.— Ну, зачем явился?
— Навестить Робертаса.— Таурас только теперь замечает, что пол в комнате вымыт, книги аккуратно расставлены на этажерке, а на продавленном диване нет привычной шубы, он застелен невиданным здесь прежде покрывалом с крупными красными цветами.
— И бутылку прихватил, да?
— Нет,— для вящей убедительности Таурас несколько раз похлопывает себя по карманам.— Может, вы все-таки соизволите наконец сообщить мне, кто вы такие и где Робертас?
— Скажите на милость... Нет уж, сначала ты доложи, кто такой, пьянь несчастная!
Не иначе, эти ведьмы вознамерились лечить Робертаса от алкоголизма, решает Таурас, машинально вытаскивая сигарету и закуривая. Дамам это не нравится. Ничего, потерпите! Он озирается в поисках консервной банки, всегда игравшей здесь роль пепельницы, но и банки нет, тогда Таурас смело отрывает от лежащей на столе газеты клочок, сворачивает его фунтиком — стряхивать пепел.
Женщины молчат, пристально следя за ним.
— Учились мы вместе с Робертасом в университете, на одном курсе.— Голос Таураса звучит громко, властно.— Правда, почти полгода я его не видел. Поэтому и хотел бы узнать, уважаемые, куда вы его девали. Уж не в родную ли деревню — поднимать культуру на селе?
Старуха начинает едва заметно кивать головой, волоча ноги, подходит к дивану и тяжело, придерживаясь за спинку, опускается на него. Потом, скорчившись, начинает раскачиваться, точно у нее схватило живот.
— Это его мать,— понизив голос, говорит женщина, сидящая напротив Таураса, смахивая ладонью со стола несуществующие крошки.— Так вы что, ничего не знаете?
— Да скажите же наконец, в чем дело! — Таурас яростно затягивается обжигает пальцы, поспешно гасит окурок и закуривает новую сигарету, не сводя глаз с простоватого темного лица крестьянки.— Ну?
— Нет больше Робертаса. Неделя, как похоронили.
— Кого? — Таурас щурится, словно его внезапно ослепили ярким светом, и всем телом подается вперед.
— Робертаса.
Слово произнесено, и его смысла не оспоришь, не уничтожишь, не выжжешь.
Таурас машинально поднимается с табуретки и нерешительно смотрит на мать Робертаса та его не видит, взгляд застыл, упершись в пол.
— Что же с ним случилось? — Он едва слышит собственный голос, будто тот доносится из далекой дали, ему дьявольски стыдно и за нелепый вопрос, и за свой глухой голос, выдающий полную неспособность проникнуться чужой болью или хотя бы сказать нужное и уместное слово.
— Сердце не выдержало. Больно много пил,— слышится ответ. Простой, со странным вздохом облегчения.
Мать Робертаса поднимает на Таураса глаза, но в них уже угасла первоначальная злоба.
— Это вы... вы все... его...
Таурас смотрит на ее губы, равнодушно произносящие страшное обвинение, и ничего больше не слышит, лишь чувствует, что из его собственных глаз текут слезы, ищет по карманам носовой платок, повернувшись к женщинам спиной, чтобы только не закричать: где же вы были раньше, почему не увезли Робертаса из этой проклятой дыры к пчелам, яблоням, озерам?..
— Простите...— хрипит Таурас и бредет к двери.— Простите, извините.
И сам не знает, за что просит он этих несчастных извинить его: за свою минутную слабость или за то, что одним человеком стало в его жизни меньше?
Антанас Гудинис знает, что теперешний гардеробщик не поможет ему снять плащ, как делал это Анатолис, он давно уже в земле, и Гудинису приходится вставать в конец очереди и ждать. Беззаботно перебрасывает он через барьер плащ — недавно из чистки и немножко отдает химикатами,— бросает рядом шляпу и недовольно поглядывает на гардеробщика. Гудинис держится солидно, может даже слишком солидно, и гардеробщика смущает его взгляд, пробормотав «сейчас, сейчас», он хватает плащ и, сунув Гудинису медный номерок, фиксирует в памяти лицо клиента, бес его знает, может, какой начальник?..
В зале полумрак, но Гудинис видит, что их столик еще пуст, он третий от окна и освещен чуть лучше, чем другие, в глубине зала. Увы, увы, и столики здесь давно уже не те; в свое время были массивные, черного дерева, с инкрустацией из меди и янтаря, имитирующей какой- то народный орнамент, а теперь шаткие, на тоненьких металлических ножках, очень ненадежные с виду.
— Антанас,— неожиданно доносится до него тихий зов.
Оглядевшись, он видит Руту, сидящую в углу зала, где так темно, что трудно даже разглядеть лицо.
Брови Гудиниса поднимаются и не опускаются до тех пор, пока он не говорит, приблизившись:
— Во, милая, вам что, больше уже не нравится наш столик?
— Здравствуйте. Как дела, как самочувствие? — в свою очередь спрашивает Рута, приглашая его сесть рядом. Ее осунувшееся лицо сегодня сильно напудрено, под глазами темные круги.
— Как всегда, прекрасно,— улыбается Гудинис.— На этот раз вы пришли гораздо раньше меня,— добавляет он, посмотрев на стоящую перед ней пустую чашечку.
— Да,— говорит Рута,— я сижу тут уже почти час.
В ее голосе какой-то непривычный холодок. Гудинис
ищет глазами официантку, чтобы заказать кофе и рюмку коньяку, но сегодня будний день, посетители только еще начинают собираться, поэтому официантки пока что берегут ноги. Что с Рутой? Беспокойство как бы ощупывает невидимыми пальцами левый бок, правую руку покалывают иголочки.
— Я прочла, что у вашего сына выходит первая книга,— в голосе Руты не слышно заинтересованности, она просто констатирует факт.— Вы, конечно, рады?
— И да и нет.— Гудинис внимательно наблюдает за ее лицом.— Таурас последнее время не в ладах с самим собою.
— Так помогите ему,— строго приказывает Рута.
Гудинис разводит руками и просит разрешения закурить.
— Откровенно говоря, милая, мы слишком далеки друг от друга. Я для сына лишь старый больной человек. Он же почему-то убежден, что любой ценой должен преодолеть некую таящуюся в нем дурную наследственность. Парадоксально, конечно, потому что всю жизнь я учил его благородству, правде... Наконец, ему уже не двадцать, а в таком случае.
Проговорив это, Гудинис поворачивается к подошедшей официантке и внушительным полушепотком заказывает кофе и коньяк.
— Я не согласна с вами,— осторожно подбирая слова, произносит Рута, когда Гудинис вновь поворачивается к ней.— Я уверена, что вы еще не говорили с ним о самом главном. Обязательно сделайте это, у вас еще есть время.
— О самом главном? А именно? — Весь облик и
выражение лица Гудиниса свидетельствуют о том, что он готов хоть сейчас выполнить ее совет.
— О том, как жить, во имя чего жить,— тихо шепчет Рута.— Я даже со своими студентами беседую об этом.
— Он самостоятельно выбрал свой путь,— оправдывается Гудинис.— Я старался отговорить его от занятий литературой.
Рута усмехается:
— Выходит, вы позже всех поверили в его способности? И все-таки Таурас доказал вам.
Гудинис спазматически сглатывает слюну и печально смотрит на Руту:
— Таурас — продукт своего времени, милая. Он лучше меня разбирается в сегодняшней морали и обычаях.
— Но не очень-то согласен к ним приспосабливаться, потому что тоже Гудинис?
— Как видите, один Гудинис приспособился. Значит...
— Неправда,— прерывает его Рута.— Вы просто устранились, но другим не стали.
— Тем более какой же я ему советчик?
— Возможно, вы и правы,— вздыхает Рута.— Логично и ясно. Но человеку лучше всего помогают не советы, а обыкновенное тепло и ненавязчивое внимание.
В зале вспыхивает свет, Рута внезапно отворачивается, прикрыв ладонью глаза.
— Вам кажется, что я...— Гудинис шевелит пальцами, подыскивая нужные слова, наконец рука его беспомощно опускается на стол.— Между прочим, почему это мы сегодня все время говорим о таких вещах?
Рута поднимает свою рюмку и касается ею рюмки Гудиниса.
— Потому что мы больше не сможем с вами видеться, Антанас.
Лицо Гудиниса заливает фиолетовый румянец. Это же нелепость — в его годы слышать такие слова от женщины! Он сидит, боясь пошевелиться, тупо уставившись на пепельницу, лучше всего будет, если Рута сразу поднимется и уйдет, потому что невидимая рука снова начинает пощипывать левый бок, нагло сжимает сердце, мнет его, словно резиновую грушу пульверизатора. Гудинис отпивает глоток коньяка и, дернув вытянутой шеей, против своей воли спрашивает, по-прежнему не глядя на Руту:
— Почему?
— Вчера меня избил муж,— слышит он спокойный ответ.
Не веря своим ушам, Гудинис поднимает глаза и видит, что Рута беззвучно смеется, прикусив губы, руки ее лежат на коленях, плечи и грудь вздрагивают, такой смех внезапно может превратиться в рыдание. Внимательно вглядевшись в ее лицо, замечает вдруг синие пятна, проступающие сквозь слой пудры.
— Как это? Неужели он посмел поднять на вас руку?
Видимо, его ужас кажется ей комичным, Рута смеется, глаза у нее ясные и сухие.
— Да. Вот вам мораль и обычаи нашего времени... Он даже не соизволил выслушать, с кем я встречаюсь, о чем мы беседуем.
— И вы не ушли от него? — подавленно бормочет Гудинис.
— А куда же мне деваться? Хлопают дверями только в дурных пьесах.— Рута наклоняется вперед и обеими руками сжимает сцепленные пальцы Гудиниса.— Прощайте, Антанас. Не забудьте нашего разговора о Таурасе.
Она быстро пересекает зал и исчезает за дверью.
Гудинис смотрит на ее пустой стул, и ему кажется, что кто-то тупыми ножницами бесконечно долго и неумело пытается разрезать ему грудь.
— Даниэле! — Таурас почти кричит в трубку, тело его сотрясает неудержимая дрожь.— Слышишь меня?
— Не ори, Таурас.
— Хочу орать и буду. Потому что мне надо что-то делать. И немедленно. А то повешусь на телефонном проводе в этой стеклянной будке и начну разлагаться. Методически стану отравлять своим смрадом жизнь порядочным мещанам.
— Что с тобой? Стучишь зубами, будто насквозь промок.
— Неужто и по телефону слышно? Ясное дело, алкогольный синдром.
— Уймись! Так что же ты предлагаешь делать?
— Что я могу предложить, кроме себя?
— Все жонглируешь словами?
— Почему не спросишь, сколько я выпил?
— Ты абсолютно трезв. Уж я-то тебя немножко знаю.
— Ошибаешься. Только что мы с Робертасом выхлестали шесть бутылок «чернил». Разве в противном случае я решился бы позвонить?
— И все-таки что случилось?
— Пока ничего. Собираюсь продать свой скелет в анатомикум.
— Нету денег?
— Есть. Странно, правда? Признайся, что удивилась.
— Скажи прямо, что ты собираешься делать?
— Продаться тебе. Со всеми потрохами. Бездомной собаке нужен хозяин.
— Чушь. Тираны иногда прикидываются шутами, но это им скоро надоедает.
— Покупаешь или нет?
— Почем?
— Договоримся при встрече.
— Хочешь встретиться?
— Не хочу, но не вижу другого выхода.
— Что же тебя заставляет?
— Надо оформиться.
— Говори яснее.
— Собираюсь придать форму своей пропавшей жизни. Приличную, красивую, изящную.
— Значит, будет серьезный разговор?
— Понятия не имею. Хочу искупаться в твоих лучах и что-нибудь решить.
— У родителей есть два билета в ночной бар, но они не особенно жаждут попасть туда.
— Прекрасно. Хватай их за горло! Ведь ты умеешь.
— Таурас! Я могу послать тебя к черту!
— Не делай этого! Между прочим, у меня нет фрака.
— И так пустят. Где будешь ждать?
— У врат царства.
— Я серьезно.
— У цветочного киоска. С охапкой роз.
— Хорошо. Буду через полчаса. А пока выпей в кондитерской кофе. Успокаивает.
— Что ты там кричишь?
— Я говорю: слушаю и повинуюсь.
Как хотелось ей настоящей, торжественной свадьбы, на которую она позвала бы своих бывших сокурсниц! Таурас — своих товарищей-писателей... Юле виделись длинные столы, накрытые белыми скатертями, она танцует всю ночь в огромном зале, непрерывно играет музыка, и всюду цветы, цветы, цветы...
Но огромный зал остался лишь в мечтах, и, когда Таурас предложил после загса поехать с палатками на озеро, а не мучиться в ресторане, Юле сделала вид, что очень довольна.
Конец мая был жарким, они поездом добрались до Игналины, Юле и Таураса сопровождали четыре пары; разумеется, другие пассажиры даже не предполагали, что едет свадьба, хотя Юле втайне очень этого хотелось. Таурас казался довольным, все время дурачился, но исподтишка встревоженно наблюдал за ней, словно был в чем-то виноват.
Юле смеялась вместе со всеми, и чем дальше от Вильнюса увозил их поезд, тем крепче становилась ее уверенность, что она действительно бесконечно любит этого странного, по существу, застенчивого, нервного человека, который теперь веселил друзей (а ведь совсем не годился для такой роли), чтобы скрыть свое волнение, а возможно, и... счастье. Вероятно, так, потому что много раз он довольно путано пытался убедить ее, что счастлив, что только с ней сумеет воспротивиться энтропии своей души (какое непонятное выражение!), что лишь рядом с человеком такого умонастроения сможет восстановить гармоничные связи между собою и миром. Говорил он увлеченно, держа ее руку в своих горячих ладонях, и было ясно, что свято верит в свои слова, что высказывает нечто для него чрезвычайно важное и глубоко затаенное. Юле этого было достаточно. И хотя она интуитивно чувствовала, что ей будет с ним нелегко, ох как нелегко, но это не пугало, она твердо решила, нет, скорее сердцем поверила, что Таурас — ее судьба.
Они раскинули палатки на берегу озера, весь вечер пили и веселились, бесились вокруг костров, а когда под утро, уставшие и измученные, разошлись, чтобы вздремнуть, Юле со слезами призналась Таурасу, что не совсем здорова, что надо было бы отложить поездку на несколько дней, а она, дура, не решилась признаться раньше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19