..
— Годится не годится, а ты сиди и не суйся,— наставительно произнесла Юстина.— Пусть решают те, кому положено.
— Кто? Стропус, наш благодетель? А может быть, правление, которое под его дудку пляшет? Дождешься, пока они решат!..
— Не решат сейчас, решат попозже,— поспешила Юс-тине на помощь Салюте.— Тебе все тотчас подавай... как только приспичит. Право же, терпения у тебя ни на грош. Кипятишься, горячку порешь, сгоряча и брата обидел, и с председателем поцапался. А ведь Стропус — неплохой человек, с ним ужиться можно...
— Помещик! — зло бросил Унте.— Колхозник ли говорит, пес ли брешет — ему все едино.
— Простить ему не можешь, что он тебя из правления вытурил? — ужалила Юстина.
— Из правления я сам ушел На кой черт мне там играть в демократию, если я все время должен руку поднимать только за то, что нравится тюварищу Стропусу?
— А тебе что — поднять ее тяжело? — произнесла Салюте.— Может, скажешь — Стропус колхозу зла желает? Говоришь, как...
— Лучше бы помолчала,— перебил ее Унте. Сунул тебе хлеба с слоем маслица, вот ты вокруг хозяина, Со своим разумом, мнением, достоинством. Может, кое-кому и совсем нетрудно поднять рук по приказу господина, а по мне, лучше с голоду дохнуть, чем на коленях ползать Старый Гиринис, сияя от гордости, положил сыну на плечо руку: мол, дело говоришь, Унте!..
— Похвально, сын мой. Я не помню своего деда, но отец рассказывал, что во времена крепостного права его забили до смерти плетьми только за то, что по велению пана он осмелился сказать ему горькую правду в глаза. Другой на его месте малодушно соврал бы и выкрутился, но наш дед был человеком гордым и достойным.
— Слава ему,— послушно согласилась Юстина.— Но живым от дедовской правды легче не стало.
— То-то,— заерзала Салюте.— Жена осталась вдовой, а дети сиротами. И уделом их до гроба были нищета и панский гнев.
— Панский гнев? Но и уважение всех,— с нажимом сказал старый Гиринис.
— Нечего им объяснять, отец,— прохрипел Унте, без аппетита пережевывая кусок колбасы.— Они могут оценить только то, что можно на весах взвесить. А почет и уважение... Порядочность, достоинство человека... Не поросенок — не взвесишь, килограммами не измеришь, чтобы цену установить. Так на кой шут этот Дом культуры, ведь его ни доить, ни резать... на кой эти театры, книжки, концерты? К чертям их собачьим! Давайте побольше сала, давайте отгородимся свиными загонами от всего мира и будем набивать рублями сберкассы!
— А по-твоему, их лучше пропить? — без обиняков спросила Юстина.
— В самом деле, ты хоть бы постыдился так говорить,— напустилась на Унте жена.— Радоваться надо, что люди трудятся, с толком деньги тратят, а ты, как Стирта... И без нас хватает лоботрясов и лодырей, по вине которых люди должны бог знает откуда ехать, чтобы купить кусок колбасы или мяса.
— Да разве ж я за лодырей, за пустую трату денег? Ах вы, вороны эдакие! — Унте пренебрежительно махнул рукой, давая понять, что нечего с такими разговаривать. И снова налил всем бокалы, а свою кружку, выпитую до дна, наполнил, не скупясь.
Теперь заговорила Юргита, державшаяся до сих пор в тени.
— Кто же может осуждать человека за его трудолюбие, за умение толково тратить заработанные деньги? Мы должны только гордиться этим и с благодарностью вспоминать наших пращуров, которые воспитали эти черты в нашем народе. Однако одно дело — работать с любовью, из чувства долга, и совсем другое — стать рабом своей работы... Как мне кажется, Унте подразумевал как раз это. Работа, работа и только работа. С утра до позднего вечера. Колхоз, своя скотина, огород... Бесконечный бег по кругу, урывками чтение газеты, еще реже книги или какое-нибудь другое развлечение. Вот человек и становится похожим на рабочую скотинку, за день так умается, что вечером валится как мертвый в постель или засыпает у телевизора...
— Это вы о ком? О мужиках или бабах?
— Обо всех, кто от жадности из кожи вон лезет.
— Ну уж наши мужички не перерабатывают. Не жадные...
— До работы не жадные,— поправила Юстину Салюте.—- А от водки никакими силами не отдерешь.
Юстина скупо улыбнулась своими тонкими губами, соглашаясь с Салюте. Затем покраснела, обиженная каким-то тайным намеком, и ни с того ни с сего затараторила, все больше распаляясь и входя в раж:
— Жадность? Мы ишачим, высунув язык, от жадности, по-вашему? Ну знаете ли — такое может ляпнуть только горожанин, отгородившийся от деревни бумажной стеной. Ему-то что — ни огорода, ни скотины. Захочет молока — шасть в магазин, захочет какой-нибудь овощ — туда же. Плати денежки и бери надушенными ручками, лакированными ноготками... Шляпка, кудряшки...
— А чем плохи шляпа и кудри? — вспылила и Юргита.— В человеке все должно быть красиво, гармонично. Кто не смотрит за своей внешностью, у того и душа коснеет.
— Может быть, и коснеет, но зато город сыт. Вы! — рубанула Юстина.— Если мы вместе с вами будем бегать вместо того, чтобы самим ее вырастить, то и в витринах ничего, кроме деревянных окороков и крашеных бутылок кефира, не останется. Потому мы бродим по навозу, потому-то вкалываем на огородах... О' жадности. От той же жадности откармливаем какую-нибудь хавронью на продажу, потому что один черт — двух или трех кормить. От той же жадности возимся с колхозными животными — доим коров, кормим свиней, телят... Одним словом, превращаемся в рабочую скотинку, чтобы вы, горожане, с голоду не мерли.
— Какая уж тут жадность! — заступилась за свою работу и Салюте.— Не знаю, нашелся бы хоть один, который копался бы в огороде, ежели бы в деревенском магазине можно было все купить, как в городе? Разве я бы кормила такую ораву свиней, будь в колхозе людей побольше? Стропус так расставил. Вот откуда эта жадность.
— Я не о тебе, Салюте,— поспешила успокоить ее Юр-гита.— Ведь есть же и такие, которые ни о чем не думают — только бы как можно больше денег зашибить, вещей дорогих купить...
— Что поделаешь, невестка. Человек уж так устроен: ему подавай жизнь получше да покраше,— отозвался и старый Гиринис.
Унте почтительно объяснил отцу, что желание жить получше да покраше не то же самое, что погоня за богатством, а Юргита, желая, видно, разрядить обстановку, добавила, что иногда человека делают жадным неблагоприятные условия, это, мол, их вина. Она даже сослалась на Дягимай: из-за нехватки рук люди должны работать здесь в два, а то и в три раза больше, чем следует; за свою работу они и получают соответственно, то есть жалованье у них в два или в три раза выше, а такие деньги — не так-то просто распустить. И еще: поскольку из-за большой занятости человек как бы наглухо отгораживается от культурной жизни, душа его нищает и хиреет, возникает пустота, которую и заполняют низменные страсти: пьянство, безудержное накопительство и тому подобное.
Юстина со всей решительностью ополчилась против такого мнения Юргиты. Она упрямо, с какой-то отчаянной яростью доказывала, что работа может заменить человеку все — всякие там культмероприятия, развлечения, удовольствия, потому что начало всех зол — леность. Дочь поддержали и старый Гиринис, и Салюте: кто родился на свет волком, тот волком и подохнет — лентяй, мол, будет баклуши бить, пьяница — пить, а скупердяй — складывать рубль за рубликом, сколько бы ни зарабатывал.
Г| Унте, вконец потерявший надежду столковаться со всеми, только нервно подергивал плечом, хмурил густые черные брови, косясь на веселое пиво, от которого щеки покрылись легким багрянцем, и растерянным взглядом просил прощения у Юргиты за прямоту и дерзость Юстины. А Юр-гита искренне радовалась тому, что ужин идет к концу и можно подумать об отъезде.
Но вечерний автобус уже проследовал в Епушотас, а следующий отправится туда только в шесть утра.
— Колхозных шоферов теперь нигде не сыщешь — воскресенье,— забеспокоилась Юстина.— Стропус, тот охотно отвез бы... как-никак жена секретаря...
— Стропус?! — встал на дыбы Унте.— Этого не хватало, чтоб мы у него просили! Лучше я к бригадиру схожу — лошадь даст. За час, глядишь, и доберемся до Епушотаса.
— Так-то,— одобрительно осклабился старый Гири-нис— Лучше всего мотор, работающий на овсе. Только смотри, ноги не отморозь!
— Я дам Юргите свои валенки,— добродушно предложила Салюте.
Унте торжествовал.
Вскоре одноконные сани промчались по деревне. Юрги-та тихо ахала от удовольствия, сидя на покрытом попоной облучке рядом с Унте, который одной рукой держал вожжи, а другой размахивал над головой кнутом, стараясь поторопить ленивого, но быстрого мерина. Всем существом Унте чувствовал: ей хорошо, ей очень хорошо, и сердце замирало от наплыва каких-то добрых, доселе не изведанных чувств. В голову пришла странная мысль: если бы с Юргитой что-нибудь приключилось в дороге и ей понадобилась помощь? Тогда бы она убедилась, что он готов отдать за нее все, даже жизнь. Его так и подмывало засыпать ее вопросами: не холодно ли, удобно ли, не слишком ли он гонит? Однако Унте не отваживался заговорить, боясь вспугнуть негаданное блаженство, которое казалось таким же бесконечным, как лента шоссе, посеребренная холодным лунным сияньем.
— Господи, какая ночь... какая ночь! — как зачарованная повторяла Юргита, кутаясь в воротник шубы.
Унте чудилось, будто он слышит не шепот ее, а мысли, и его захлестнуло такое чувство близости, что острая тоска сжала горло. Он глядел, не отрываясь и почти не помня себя, на придорожные деревья-лунатики, подпиравшие своими заиндевелыми верхушками небо, на бледную и Унте не было никакого дела до того, что часа через два этот небесный фонарь погаснет и домой придете возвращаться в кромешной тьме. Ехать бы и ехать так ночь, слушать скрип полозьев, которому время от времен вторит ржанье быстрого мерина, и чувствовать рядом с со бой ту, которую обожаешь...
— Боже, как я рада,— повторила она, высунув голову из воротника свекровой шубы.— Хорошо, что прозевала автобус. Хоть разок всласть на санях покатаюсь!..
— И мне санный путь по нраву,— засуетился Унте.— Только вот беда: вид уж больно однообразный: ни холмов, ни лесов. Небо в ясную погоду куда красивей, чем земля. Смотрите, эвона сколько звезд! Видите вон те, на западе... очень яркие, напоминающие вроде бы крест... Они так и называются Северным Крестом!.. Где-то сразу же за ним должны быть созвездия Льва и Девы, но сейчас их не видно. А вот эта светлая полоса через все небо — Млечный Путь... Трудно представить себе, что самая крохотная звездочка, которую мы видим невооруженным глазом, во много раз больше, чем наша матушка Земля! А ведь за ней еще другие... и еще... Созвездие за созвездием... И так без конца и без края, как подумаешь, голова кругом идет.— Унте замолк, спохватившись, что все эти сведения о звездах и без его болтовни известны: чего он ей небесную механику излагает? Он поглядывал на нее, кутающуюся в воротник отцовой шубы, и, приняв ее молчанье за согласие, продолжал, не требуя ни вопросов, ни ответов:— Когда я был маленький, чего только не придумывал! Бывало, мысленно превращаюсь в какое-нибудь живое существо и... Эх, смешные бредни детства!..
— Ничего смешного в этом нет,— прорвался сквозь скрип полозьев негромкий голос Юргиты.— И мне в голову приходила всякая чушь... В детстве все чисто, прекрасно и невинно.
— Что верно, то верно, чистыми мы были,— согласился Унте и, обласканный ее вниманием, раскрыл душу.— Да, да, всякие со мной случались превращения, как в сказке, обернусь, бывало, то тем, то этим, а чаще всего птицей. Поднимаюсь, бывало, ввысь, и все мне мало. Уже и до звезды рукой подать, и Земля сверху выглядит как маковое зернышко, а мне все мало. Больше всего мне нравилось летать над Млечным Путем. Может, потому, что мне о нем всякие чудеса рассказывал еще мой дедушка Доминикас: выведет в ясную ночь и показывает мне, малу эти рои, эти стада звезд, мерцающих в палевой мгле, и как начнет свои байки... Головастый был старик, царство ему небесное,
Га уж врал — заслушаешься!.. От него я узнал, что птицы по нему, по Млечному Пути, в теплые края улетают, а вот эти туманности, которые Повилас называет космической пылью, это отставшие от стаи птицы, которые от спеси хотели выше всех подняться и потому были обречены на вечное скитание среди звезд. И еще всякие другие небылицы поведал мне мой дед, за ночь при всем желании не расскажешь...
— Говори, говори,— подхлестнула его взволнованная Юргита, утопая в теплой свекровой шубе.
Но Унте, побродив по Млечному Пути, вернулся на Землю.
— Так говорите — санный путь нравится? И эти равнины не кажутся вам скучными?
— Конечно нет. Наоборот. Меня равнины всегда волнуют. Вокруг такой простор, такая свобода!.. Да и вообще красиво.
— Это так... Но вот по лесу в санях промчаться... Да еще если он холмистый. Ни с чем не сравнишь!
Юргита прыснула.
— И откуда у тебя, выросшего на равнине, эти холмистые леса? Где ты их здесь видел?
Унте, удивляясь самому себе, пожал плечами.
— Это у меня, видать, с армейских времен. Я служил в гористой местности. Среди лесов.
— А чем этот плох! —- Юргита показала рукой на белевший по обе стороны дороги березнячок, куда они только что въехали.— Сворачивай направо и чеши.
— Вы всерьез?
— Еще бы!
— Да? Но мы можем грохнуться...
— Разбиться о березу! — Юргита весело рассмеялась.— Увязнуть! Утонуть в снегу! Господи, сколько всяких опасностей нас подстерегает!..
— Раз так, то вперед! Навстречу смерти! — воскликнул Унте, заражаясь ее игривостью, и стегнул кнутом мерина. Стегнул и рванул вожжи вправо, на обочину.— Но, но!.. Оп-ля! — вопил Гиринис, пританцовывая в санях и остервенело орудуя кнутом, свистевшим над головой лошади, но не обжигавшим ее потную спину.
Юргита и оглянуться не успела, как сани пустились по березняку, перемахивая через широкие тени деревьев, через их затейливый рисунок на снегу, в котором увязали полозья. Оглобли поскрипывали своими стальными только фыркал, пар от него клубился облаком, и это облако пахло чем-то соленым и едким, только покрикивал, осклабившись, разинув рот как привиденье — все громче, все веселей, потому что было страж как приятно слушать свое собственное эхо:
— Нооо! Оп-ля!
— Ноо! Оп-ля! — не отставала и Юргита. Войдя в раж, они пересекли березнячок, проехали через
него и вдоль и поперек, а потом, захваченные азартом, поддаваясь какой-то безотчетной страсти, пустились вокруг. Снега было немного, только кое-где белели сугробы, разгоряченный конь так несся, обдавая их хлопьями летящего из-под копыт снега, что по спине у Юргиты и Унте мурашки ползли.
— Хорошо? — то и дело спрашивал Гиринис, готовый безумствовать всю ночь, только бы доставить ей радость.
— Хо-ро-шо! — отвечала та, откидывая голову и защищая лицо от летящего снега.— Оп-ля! Оп-ля!
Ах, никогда еще Унте не было так славно, как в ту зимнюю ночь! От Юргитиного ликования, от ее ахов и охов кругом шла голова, и Унте, как бы желая продлить этот нечаянный праздник, эти богом дарованные ему минуты, неожиданно для самого себя затянул народную песню:
Эх, пил я пиво
и песню пел.
Кто ж расписал лицо мне,
Кто же расписал лицо мне?
Хмелек веселый,
хмелек веселый —
он расписал лицо мне,
он расписал лицо мне.
Что густо вьется,
что ввысь стремится,
тот расписал лицо мне,
тот расписал лицо мне...
— У тебя голос красивый, Унте,— похвалила его Юргита.
— Эту дед пел. Доминикас... Я знаю много. Мне только старинные песни и нравятся. Теперь придумывают, пожалуй, похлеще, но...
— Лучше твоих нет,— возразила Юргита.— Потому что их народ складывал... Ты можешь выступать с ними на сцене вашего Дома культуры.
Унте ответил не сразу. Смотрел на далекие, проплывавшие над ним звезды, и улыбался: в ушах еще звучала песня.
— Приглашали в хор... Но мне и одному непло-о... Нооо! Оп-ля! — снова подстегнул он мерина.
— А ты попробуй не один,— соблазняла его Юргита.— Покажи всем, какой у тебя голос. Порадуешь сотни, а может, и тысячи людей да и сам испытаешь настоящую радость.
— Ноо! Оп-ля! — еще яростней гремел Унте, встав во весь рост.
Сани описали еще один круг, бог весть какой по счету; умаявшийся мерин вдруг метнулся в сторону, сани ударились о дерево и перевернулись.
— Сумасшедший! — пыхтел Унте, барахтаясь в снегу.— Нарочно, чертяка, опрокинул!..
Юргита лежала рядом и тихонько смеялась.
Унте изрядно устал, пока поднялся: ноги его запутались в длиннющем отцовском кожухе, в который была закутана Юргита, маленькая, да удаленькая. Когда же ему наконец удалось освободить ноги, он встал и побрел к мерину, стоявшему чуть поодаль, перевернул сани, сложил вывалившееся сено, попону, облучок, но все это он делал как бы не наяву, а во сне. Он видел себя, окутанного какой-то странной дымкой, держащего на руках Юргиту, видел ее огромные черные, искаженные испугом глаза, слышал, как судорожно-маняще шелестят ее губы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
— Годится не годится, а ты сиди и не суйся,— наставительно произнесла Юстина.— Пусть решают те, кому положено.
— Кто? Стропус, наш благодетель? А может быть, правление, которое под его дудку пляшет? Дождешься, пока они решат!..
— Не решат сейчас, решат попозже,— поспешила Юс-тине на помощь Салюте.— Тебе все тотчас подавай... как только приспичит. Право же, терпения у тебя ни на грош. Кипятишься, горячку порешь, сгоряча и брата обидел, и с председателем поцапался. А ведь Стропус — неплохой человек, с ним ужиться можно...
— Помещик! — зло бросил Унте.— Колхозник ли говорит, пес ли брешет — ему все едино.
— Простить ему не можешь, что он тебя из правления вытурил? — ужалила Юстина.
— Из правления я сам ушел На кой черт мне там играть в демократию, если я все время должен руку поднимать только за то, что нравится тюварищу Стропусу?
— А тебе что — поднять ее тяжело? — произнесла Салюте.— Может, скажешь — Стропус колхозу зла желает? Говоришь, как...
— Лучше бы помолчала,— перебил ее Унте. Сунул тебе хлеба с слоем маслица, вот ты вокруг хозяина, Со своим разумом, мнением, достоинством. Может, кое-кому и совсем нетрудно поднять рук по приказу господина, а по мне, лучше с голоду дохнуть, чем на коленях ползать Старый Гиринис, сияя от гордости, положил сыну на плечо руку: мол, дело говоришь, Унте!..
— Похвально, сын мой. Я не помню своего деда, но отец рассказывал, что во времена крепостного права его забили до смерти плетьми только за то, что по велению пана он осмелился сказать ему горькую правду в глаза. Другой на его месте малодушно соврал бы и выкрутился, но наш дед был человеком гордым и достойным.
— Слава ему,— послушно согласилась Юстина.— Но живым от дедовской правды легче не стало.
— То-то,— заерзала Салюте.— Жена осталась вдовой, а дети сиротами. И уделом их до гроба были нищета и панский гнев.
— Панский гнев? Но и уважение всех,— с нажимом сказал старый Гиринис.
— Нечего им объяснять, отец,— прохрипел Унте, без аппетита пережевывая кусок колбасы.— Они могут оценить только то, что можно на весах взвесить. А почет и уважение... Порядочность, достоинство человека... Не поросенок — не взвесишь, килограммами не измеришь, чтобы цену установить. Так на кой шут этот Дом культуры, ведь его ни доить, ни резать... на кой эти театры, книжки, концерты? К чертям их собачьим! Давайте побольше сала, давайте отгородимся свиными загонами от всего мира и будем набивать рублями сберкассы!
— А по-твоему, их лучше пропить? — без обиняков спросила Юстина.
— В самом деле, ты хоть бы постыдился так говорить,— напустилась на Унте жена.— Радоваться надо, что люди трудятся, с толком деньги тратят, а ты, как Стирта... И без нас хватает лоботрясов и лодырей, по вине которых люди должны бог знает откуда ехать, чтобы купить кусок колбасы или мяса.
— Да разве ж я за лодырей, за пустую трату денег? Ах вы, вороны эдакие! — Унте пренебрежительно махнул рукой, давая понять, что нечего с такими разговаривать. И снова налил всем бокалы, а свою кружку, выпитую до дна, наполнил, не скупясь.
Теперь заговорила Юргита, державшаяся до сих пор в тени.
— Кто же может осуждать человека за его трудолюбие, за умение толково тратить заработанные деньги? Мы должны только гордиться этим и с благодарностью вспоминать наших пращуров, которые воспитали эти черты в нашем народе. Однако одно дело — работать с любовью, из чувства долга, и совсем другое — стать рабом своей работы... Как мне кажется, Унте подразумевал как раз это. Работа, работа и только работа. С утра до позднего вечера. Колхоз, своя скотина, огород... Бесконечный бег по кругу, урывками чтение газеты, еще реже книги или какое-нибудь другое развлечение. Вот человек и становится похожим на рабочую скотинку, за день так умается, что вечером валится как мертвый в постель или засыпает у телевизора...
— Это вы о ком? О мужиках или бабах?
— Обо всех, кто от жадности из кожи вон лезет.
— Ну уж наши мужички не перерабатывают. Не жадные...
— До работы не жадные,— поправила Юстину Салюте.—- А от водки никакими силами не отдерешь.
Юстина скупо улыбнулась своими тонкими губами, соглашаясь с Салюте. Затем покраснела, обиженная каким-то тайным намеком, и ни с того ни с сего затараторила, все больше распаляясь и входя в раж:
— Жадность? Мы ишачим, высунув язык, от жадности, по-вашему? Ну знаете ли — такое может ляпнуть только горожанин, отгородившийся от деревни бумажной стеной. Ему-то что — ни огорода, ни скотины. Захочет молока — шасть в магазин, захочет какой-нибудь овощ — туда же. Плати денежки и бери надушенными ручками, лакированными ноготками... Шляпка, кудряшки...
— А чем плохи шляпа и кудри? — вспылила и Юргита.— В человеке все должно быть красиво, гармонично. Кто не смотрит за своей внешностью, у того и душа коснеет.
— Может быть, и коснеет, но зато город сыт. Вы! — рубанула Юстина.— Если мы вместе с вами будем бегать вместо того, чтобы самим ее вырастить, то и в витринах ничего, кроме деревянных окороков и крашеных бутылок кефира, не останется. Потому мы бродим по навозу, потому-то вкалываем на огородах... О' жадности. От той же жадности откармливаем какую-нибудь хавронью на продажу, потому что один черт — двух или трех кормить. От той же жадности возимся с колхозными животными — доим коров, кормим свиней, телят... Одним словом, превращаемся в рабочую скотинку, чтобы вы, горожане, с голоду не мерли.
— Какая уж тут жадность! — заступилась за свою работу и Салюте.— Не знаю, нашелся бы хоть один, который копался бы в огороде, ежели бы в деревенском магазине можно было все купить, как в городе? Разве я бы кормила такую ораву свиней, будь в колхозе людей побольше? Стропус так расставил. Вот откуда эта жадность.
— Я не о тебе, Салюте,— поспешила успокоить ее Юр-гита.— Ведь есть же и такие, которые ни о чем не думают — только бы как можно больше денег зашибить, вещей дорогих купить...
— Что поделаешь, невестка. Человек уж так устроен: ему подавай жизнь получше да покраше,— отозвался и старый Гиринис.
Унте почтительно объяснил отцу, что желание жить получше да покраше не то же самое, что погоня за богатством, а Юргита, желая, видно, разрядить обстановку, добавила, что иногда человека делают жадным неблагоприятные условия, это, мол, их вина. Она даже сослалась на Дягимай: из-за нехватки рук люди должны работать здесь в два, а то и в три раза больше, чем следует; за свою работу они и получают соответственно, то есть жалованье у них в два или в три раза выше, а такие деньги — не так-то просто распустить. И еще: поскольку из-за большой занятости человек как бы наглухо отгораживается от культурной жизни, душа его нищает и хиреет, возникает пустота, которую и заполняют низменные страсти: пьянство, безудержное накопительство и тому подобное.
Юстина со всей решительностью ополчилась против такого мнения Юргиты. Она упрямо, с какой-то отчаянной яростью доказывала, что работа может заменить человеку все — всякие там культмероприятия, развлечения, удовольствия, потому что начало всех зол — леность. Дочь поддержали и старый Гиринис, и Салюте: кто родился на свет волком, тот волком и подохнет — лентяй, мол, будет баклуши бить, пьяница — пить, а скупердяй — складывать рубль за рубликом, сколько бы ни зарабатывал.
Г| Унте, вконец потерявший надежду столковаться со всеми, только нервно подергивал плечом, хмурил густые черные брови, косясь на веселое пиво, от которого щеки покрылись легким багрянцем, и растерянным взглядом просил прощения у Юргиты за прямоту и дерзость Юстины. А Юр-гита искренне радовалась тому, что ужин идет к концу и можно подумать об отъезде.
Но вечерний автобус уже проследовал в Епушотас, а следующий отправится туда только в шесть утра.
— Колхозных шоферов теперь нигде не сыщешь — воскресенье,— забеспокоилась Юстина.— Стропус, тот охотно отвез бы... как-никак жена секретаря...
— Стропус?! — встал на дыбы Унте.— Этого не хватало, чтоб мы у него просили! Лучше я к бригадиру схожу — лошадь даст. За час, глядишь, и доберемся до Епушотаса.
— Так-то,— одобрительно осклабился старый Гири-нис— Лучше всего мотор, работающий на овсе. Только смотри, ноги не отморозь!
— Я дам Юргите свои валенки,— добродушно предложила Салюте.
Унте торжествовал.
Вскоре одноконные сани промчались по деревне. Юрги-та тихо ахала от удовольствия, сидя на покрытом попоной облучке рядом с Унте, который одной рукой держал вожжи, а другой размахивал над головой кнутом, стараясь поторопить ленивого, но быстрого мерина. Всем существом Унте чувствовал: ей хорошо, ей очень хорошо, и сердце замирало от наплыва каких-то добрых, доселе не изведанных чувств. В голову пришла странная мысль: если бы с Юргитой что-нибудь приключилось в дороге и ей понадобилась помощь? Тогда бы она убедилась, что он готов отдать за нее все, даже жизнь. Его так и подмывало засыпать ее вопросами: не холодно ли, удобно ли, не слишком ли он гонит? Однако Унте не отваживался заговорить, боясь вспугнуть негаданное блаженство, которое казалось таким же бесконечным, как лента шоссе, посеребренная холодным лунным сияньем.
— Господи, какая ночь... какая ночь! — как зачарованная повторяла Юргита, кутаясь в воротник шубы.
Унте чудилось, будто он слышит не шепот ее, а мысли, и его захлестнуло такое чувство близости, что острая тоска сжала горло. Он глядел, не отрываясь и почти не помня себя, на придорожные деревья-лунатики, подпиравшие своими заиндевелыми верхушками небо, на бледную и Унте не было никакого дела до того, что часа через два этот небесный фонарь погаснет и домой придете возвращаться в кромешной тьме. Ехать бы и ехать так ночь, слушать скрип полозьев, которому время от времен вторит ржанье быстрого мерина, и чувствовать рядом с со бой ту, которую обожаешь...
— Боже, как я рада,— повторила она, высунув голову из воротника свекровой шубы.— Хорошо, что прозевала автобус. Хоть разок всласть на санях покатаюсь!..
— И мне санный путь по нраву,— засуетился Унте.— Только вот беда: вид уж больно однообразный: ни холмов, ни лесов. Небо в ясную погоду куда красивей, чем земля. Смотрите, эвона сколько звезд! Видите вон те, на западе... очень яркие, напоминающие вроде бы крест... Они так и называются Северным Крестом!.. Где-то сразу же за ним должны быть созвездия Льва и Девы, но сейчас их не видно. А вот эта светлая полоса через все небо — Млечный Путь... Трудно представить себе, что самая крохотная звездочка, которую мы видим невооруженным глазом, во много раз больше, чем наша матушка Земля! А ведь за ней еще другие... и еще... Созвездие за созвездием... И так без конца и без края, как подумаешь, голова кругом идет.— Унте замолк, спохватившись, что все эти сведения о звездах и без его болтовни известны: чего он ей небесную механику излагает? Он поглядывал на нее, кутающуюся в воротник отцовой шубы, и, приняв ее молчанье за согласие, продолжал, не требуя ни вопросов, ни ответов:— Когда я был маленький, чего только не придумывал! Бывало, мысленно превращаюсь в какое-нибудь живое существо и... Эх, смешные бредни детства!..
— Ничего смешного в этом нет,— прорвался сквозь скрип полозьев негромкий голос Юргиты.— И мне в голову приходила всякая чушь... В детстве все чисто, прекрасно и невинно.
— Что верно, то верно, чистыми мы были,— согласился Унте и, обласканный ее вниманием, раскрыл душу.— Да, да, всякие со мной случались превращения, как в сказке, обернусь, бывало, то тем, то этим, а чаще всего птицей. Поднимаюсь, бывало, ввысь, и все мне мало. Уже и до звезды рукой подать, и Земля сверху выглядит как маковое зернышко, а мне все мало. Больше всего мне нравилось летать над Млечным Путем. Может, потому, что мне о нем всякие чудеса рассказывал еще мой дедушка Доминикас: выведет в ясную ночь и показывает мне, малу эти рои, эти стада звезд, мерцающих в палевой мгле, и как начнет свои байки... Головастый был старик, царство ему небесное,
Га уж врал — заслушаешься!.. От него я узнал, что птицы по нему, по Млечному Пути, в теплые края улетают, а вот эти туманности, которые Повилас называет космической пылью, это отставшие от стаи птицы, которые от спеси хотели выше всех подняться и потому были обречены на вечное скитание среди звезд. И еще всякие другие небылицы поведал мне мой дед, за ночь при всем желании не расскажешь...
— Говори, говори,— подхлестнула его взволнованная Юргита, утопая в теплой свекровой шубе.
Но Унте, побродив по Млечному Пути, вернулся на Землю.
— Так говорите — санный путь нравится? И эти равнины не кажутся вам скучными?
— Конечно нет. Наоборот. Меня равнины всегда волнуют. Вокруг такой простор, такая свобода!.. Да и вообще красиво.
— Это так... Но вот по лесу в санях промчаться... Да еще если он холмистый. Ни с чем не сравнишь!
Юргита прыснула.
— И откуда у тебя, выросшего на равнине, эти холмистые леса? Где ты их здесь видел?
Унте, удивляясь самому себе, пожал плечами.
— Это у меня, видать, с армейских времен. Я служил в гористой местности. Среди лесов.
— А чем этот плох! —- Юргита показала рукой на белевший по обе стороны дороги березнячок, куда они только что въехали.— Сворачивай направо и чеши.
— Вы всерьез?
— Еще бы!
— Да? Но мы можем грохнуться...
— Разбиться о березу! — Юргита весело рассмеялась.— Увязнуть! Утонуть в снегу! Господи, сколько всяких опасностей нас подстерегает!..
— Раз так, то вперед! Навстречу смерти! — воскликнул Унте, заражаясь ее игривостью, и стегнул кнутом мерина. Стегнул и рванул вожжи вправо, на обочину.— Но, но!.. Оп-ля! — вопил Гиринис, пританцовывая в санях и остервенело орудуя кнутом, свистевшим над головой лошади, но не обжигавшим ее потную спину.
Юргита и оглянуться не успела, как сани пустились по березняку, перемахивая через широкие тени деревьев, через их затейливый рисунок на снегу, в котором увязали полозья. Оглобли поскрипывали своими стальными только фыркал, пар от него клубился облаком, и это облако пахло чем-то соленым и едким, только покрикивал, осклабившись, разинув рот как привиденье — все громче, все веселей, потому что было страж как приятно слушать свое собственное эхо:
— Нооо! Оп-ля!
— Ноо! Оп-ля! — не отставала и Юргита. Войдя в раж, они пересекли березнячок, проехали через
него и вдоль и поперек, а потом, захваченные азартом, поддаваясь какой-то безотчетной страсти, пустились вокруг. Снега было немного, только кое-где белели сугробы, разгоряченный конь так несся, обдавая их хлопьями летящего из-под копыт снега, что по спине у Юргиты и Унте мурашки ползли.
— Хорошо? — то и дело спрашивал Гиринис, готовый безумствовать всю ночь, только бы доставить ей радость.
— Хо-ро-шо! — отвечала та, откидывая голову и защищая лицо от летящего снега.— Оп-ля! Оп-ля!
Ах, никогда еще Унте не было так славно, как в ту зимнюю ночь! От Юргитиного ликования, от ее ахов и охов кругом шла голова, и Унте, как бы желая продлить этот нечаянный праздник, эти богом дарованные ему минуты, неожиданно для самого себя затянул народную песню:
Эх, пил я пиво
и песню пел.
Кто ж расписал лицо мне,
Кто же расписал лицо мне?
Хмелек веселый,
хмелек веселый —
он расписал лицо мне,
он расписал лицо мне.
Что густо вьется,
что ввысь стремится,
тот расписал лицо мне,
тот расписал лицо мне...
— У тебя голос красивый, Унте,— похвалила его Юргита.
— Эту дед пел. Доминикас... Я знаю много. Мне только старинные песни и нравятся. Теперь придумывают, пожалуй, похлеще, но...
— Лучше твоих нет,— возразила Юргита.— Потому что их народ складывал... Ты можешь выступать с ними на сцене вашего Дома культуры.
Унте ответил не сразу. Смотрел на далекие, проплывавшие над ним звезды, и улыбался: в ушах еще звучала песня.
— Приглашали в хор... Но мне и одному непло-о... Нооо! Оп-ля! — снова подстегнул он мерина.
— А ты попробуй не один,— соблазняла его Юргита.— Покажи всем, какой у тебя голос. Порадуешь сотни, а может, и тысячи людей да и сам испытаешь настоящую радость.
— Ноо! Оп-ля! — еще яростней гремел Унте, встав во весь рост.
Сани описали еще один круг, бог весть какой по счету; умаявшийся мерин вдруг метнулся в сторону, сани ударились о дерево и перевернулись.
— Сумасшедший! — пыхтел Унте, барахтаясь в снегу.— Нарочно, чертяка, опрокинул!..
Юргита лежала рядом и тихонько смеялась.
Унте изрядно устал, пока поднялся: ноги его запутались в длиннющем отцовском кожухе, в который была закутана Юргита, маленькая, да удаленькая. Когда же ему наконец удалось освободить ноги, он встал и побрел к мерину, стоявшему чуть поодаль, перевернул сани, сложил вывалившееся сено, попону, облучок, но все это он делал как бы не наяву, а во сне. Он видел себя, окутанного какой-то странной дымкой, держащего на руках Юргиту, видел ее огромные черные, искаженные испугом глаза, слышал, как судорожно-маняще шелестят ее губы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60