— Отмерили мы, батя, Стиртам землю под огород,— добавил он с удовольствием.— Далековато от дома, но зато душе приятно. Как-никак отцовская усадьба... Как говорится, взаимная выгода: им пары, сад, а колхозной технике не надо будет время тратить, крутиться среди деревьев.
— Вы что, со всеми, кто с хуторов переселился, так?
— Нет. Только с теми, чьи усадьбы твой Унте объявил заповедниками, памятниками природы,— съязвил Стропус— А что? Не нравится?
— Не знаю.— И он впился взглядом в Стропуса, по-прежнему глядевшего на старика с едва скрываемой усмешкой.— Все зависит от того, с каким ты чувством подходишь ко всему: с чистым сердцем, из желания сделать добро или помышляя только о собственной выгоде.
Стропус нетерпеливо махнул рукой:
— С тобой, батя, не столкуешься. Какая мне выгода от огородов? Зачем мне это, спрашивается? Для денег или для славы? Смех и грех... Неужели не ясно: все, что делаю, делаю только на благо колхозу. На благо всем. В том числе и тебе, Гиринис.
— Мне? Ты и дягимайские хутора хотел с лица земли стереть для моего, значит, блага? И березнячок над Скарду-писом для того же вырубил?.. И... И...— Старый Гиринис закашлялся, захлебнулся словами, долго шмыгал носом и вытирал слезящиеся глаза.
— Не надо так близко принимать к сердцу, дядя,— сочувственно посоветовал Юодвалькис, положив старому Гиринису руку на плечо.— Мало ли что в жизни делается не так, как хочется, но стоит ли из-за этого живым в могилу лезть? Ты только глянь, какой нынче денек выдался! Что за воздух, что за птичьи трели! Ну прямо-таки рай земной, а не жизнь...
— Весна...— многозначительно вставил Ралис, с улыбкой глядя на верхушки елей, где перекрикивали друг друга скворцы.
— Самое лучшее время года, не так ли, дядя?— Захваченный ликованием пробуждающейся природы, Юодвалькис широко раскинул свои длинные руки, потянулся, аж суставы затрещали.— Все словно заново нарождается, продирает спросонья глаза, и человек словно другой... какой-то новый... Добрый... и более счастливый, что ли...
— Красотища, ничего не скажешь,— смягчился Гиринис, растроганный его словами.— Из всех времен года и мне весна более всего по душе. Как бы возносит над землей, оживляет... Весело, ладно. И в то же время какая-то печаль, потому что знать не дано: может, последний раз такое чудо зришь? И так каждый год, когда земля ото сна просыпается... Когда с юга первая птаха прилетает... Когда на солнцепеке набухают почки... когда проклюнется зелень озимых на полях, запах их так и щекочет ноздри. Так-то... И подумаешь: такие ли раньше были весны? Таким ли душистым был воздух? Так ли зеленели поля и леса? Так ли заливались пичуги? Как только зажмурюсь, прислушаюсь и всмотрюсь в ту пору — все передо мной как на ладони... Кажется, иду за плугом и пою себе. И пою не один, все поля от песен звенят; куда ни глянешь — пахари в одних! рубахах. А там, в вышине, в сверкающем до ряби в глазах небе, тоже поют... Птицы! Так и ведем, тягаясь друг с другом,— небо и земля, и такая на сердце щемящая услада, что| и плакать хочется, и смеяться. Счастливыми мы были. Так-то. И с богом не ссорились. Вот чего у нас не было, так спеси пустой, никто из нас и думать не смел, что он могущественней господа. Течет себе река мимо, ну и пусть течет на радость человеку, к удовольствию каждой живой твари, не будем ей мешать. Но разве такие жадюги, как ты, Стропус, стерпят? Вам подавай как можно больше пахотной землицы, вам подавай кусок хлеба потолще, словно вы с голоду мрете. Там, где куст зеленел, словно бритвой прошлись, болото в дренажные трубы загнали. И стала земля что твой блин — без красоты, без любви, словно женщина нелюбимая, годная только для того, чтобы детей плодить. А Скардупис!.. Бедный наш красавец Скардупис! Выпрямили реку, втиснули в каналы! Но и там, где старое русло, не река течет, а струйка, пущенная телком-однолетком. А бывало, разольется Скардупис, выйдет в паводок, ранней весной, из берегов — на версту все поля и луга зальет, даже смотреть страшно. Силища! У моста льды сгрудятся — и на дорогу! Луговица цвенькает, кричит в испуге над бескрайними просторами шуги. Вороны вопят над деревенскими гумнами как ошалелые. А уж петух надрывается, кукарекает без устали, куры кудахчут, греясь на солнышке, ворк, ворк... Гуси на подворье га-га... А мычанье коров, а блеянье овец, застоявшихся за зиму в хлеву! Дягимай с утра до ночи звенит всякими голосами: и птицы, и скотина, ни дать ни взять колокол, который раскачала чья-то невидимая рука и который, кажется, слушай, слушай, и не наслушаешься... Куда там! С прежними веснами нынешние ни за что не сравнишь!..
III
Солнце еще не встало, можно еще часок понежиться в теплой постели, но Андрюс Стропус уже потихоньку спускает ноги с двуспальной кровати, чтобы жену не разбудить. Нет у него привычки валяться под одеялом, когда он бодрствует. Такую роскошь могут себе позволить только лодыри, они ничего путного в жизни не добьются.
— Уходишь уже, Андрюлька?
— Пора...— Стропус недоволен, что жена его, Габриеле, тоже проснулась и теперь задержит его без всякой надобности.— А ты спи, спи... Ведь в школу еще рано. — У меня сегодня только один урок — последний.— Габриеле сладко потягивается, выныривая, полуголая, из-под одеяла.— Ой, какой сон видела!.. Будто мы с тобой, Андрюлька, на курорте. На взморье. Дюны... На пляже ни души. Только ты и я. И оба — в чем мать родила... Ты слышишь меня, Андрюлька?
— Слышу, конечно, Габи. Но у меня времени в обрез. Расскажешь вечером,— нетерпеливо бросает Стропус, хватая со спинки стула брюки.
— Вечером,— куксится Габриеле, в сердцах натягивает на себя одеяло.— Вечером снова повернешься спиной и захрапишь, вынашивая план работы на завтра,— язвит она.— Порой мне кажется, что колхозная корова интересует тебя больше, чем я.
— Говори, говори, да не заговаривайся. А еще учительница! Как же вы там детишек воспитываете, если у вас самих ни на грош чувства долга?
— Проповедник нашелся! Сперва я для тебя женщина, а уж потом учительница. Заруби себе на носу: сперва жен-щи-на!— Габриеле говорит спокойно, но спокойствие ее деланное, оно громом гремит, и Стропус слышит его раскаты.
— Ладно, Габи, ладно: сперва женщина. Но не забывай — кроме тебя на моих плечах колхоз. Тысячи гектаров земли и сотни людей. Я отвечаю за то, чтобы они были хорошо одеты, сыты, счастливы.
— Счастливы? Ты собираешься сделать их счастливыми?— Натянув одеяло на голову, Габриеле поворачивается к стене.— Да ты не можешь сделать счастливым одного человека... Одного!
— Кого одного?
— Одного,— повторяет Габриеле, прижимаясь к стене. Стропус досадливо морщит лоб, с минуту раздумывает,
потом наклоняется к жене, завернутой в одеяло, как в кокон, собирается стянуть его и поцеловать Габриеле, шепнуть что-нибудь ласковое, но тогда Габриеле конечно же зарыдает в голос, начнутся излияния...
— Ах, не упрямься, моя козочка, будь умницей, —басит Стропус, чмокает ее в висок, проводит пятерней по завернутой спине и спешит к выходу.— Мне нужно идти, Габи. Не сердись!.. Ну, я пошел! Если не смогу вовремя приехать на завтрак, я тебе позвоню.
«Позвонит! Ха... Дождешься! Вечером явится и скажет не мог, понимаешь, дела...»
— Иди... Беги к своим свиньям, коровам...
— Глупая ты, вот что я тебе скажу.
Стропус раздражен. Проснулся в прекрасном расположении духа — отдохнувший, бодрый, а Габриеле со своими дурацкими упреками. Совсем у нее нервы расшатались... После свадьбы нарадоваться не мог: до чего была мила, весела, миролюбива («Кажется, она не только меня, но и дело мое уважает»). Испортилась... только. И все потому, что голова у нее занята не тем, о чем должен в первую очередь человек думать. Нет у Габриеле большой цели... Размаха нет. Конечно, от женщины и требовать нечего — не может же она сворачивать горы... Пусть себе забавляется в школе двумя-тремя уроками в день, пусть за домом смотрит («и больше к ней никаких претензий»). Но пусть, черт побери, и мужа понимает! Ежели господь бог самой крыльев не дал, пусть хоть не мешает другим летать. Выше, дальше!.. А ты, жена, поддерживай мужа, поощряй его предприимчивость, восторгайся им! А теперь все мои устремления, все мои мечты для нее пустой звук («Можно подумать, ее больше устраивает, чтобы я работал не председателем, а возчиком кормов на ферме или лакал бы вино, как сизоносый Стирта»). В конце концов не стоит морочить голову, все женщины одинаковы, есть на свете, слава богу, дела и поважней.
Успокоив себя таким образом («волевой человек должен сам создавать себе необходимое настроение»), Анд-рюс Стропус принимается размышлять о другом. Господи, что за утро нынче!.. Все вокруг просто звенит — до того чист и прозрачен воздух. Поначалу весна всех припугнула, а потом все пошло на лад — одно удовольствие, прямо скажем. Если так недельку продержится, перед Майскими праздниками последнее зернышко посеем. Шутка сказать — справиться с севом за две недели!.. Конечно, веселись, народ! Дягимай снова в первом ряду на демонстрации. Как в прошлом году, как прошлой осенью на Октябрьские («Нет, переходящего Красного знамени не отдам. Дудки!»). Андрюс Стропус поставил Дягимай на ноги. И сможет постоять за них — никого не осрамит.
Не только постоит за Дягимай, но еще выше поднимет: о них не только в республиканской печати напишут, но и во всесоюзной, по всей стране слава пойдет...
Андрюс Стропус усмехается в черную щеточку усов, франтовато ухоженных, садится за руль, и вскоре зеленый газик, как жучок, выползает со двора и пускается по пыльному большаку на другой конец поселка, где издали краснеет сложенная из обожженного кирпича и крытая шифером контора колхоза (под одной крышей с библиотекой-читальней и сельским Советом).
На мощеном дворе уже толпятся люди — главный агроном Тадас Григас с заместителем председателя, руководители отделений, механизаторы... Короткие указания, сверка заданий на сегодняшний день, и через полчаса все расходятся.
— Привет, мужики,— властно машет рукой Стропус и лихо выскакивает из газика.— Как спалось?
— Здравствуй, председатель... Выспались, спасибо,— нестройно отвечают голоса. Кто-то снимает шапку, кто-то сдержанно улыбается.
«Мой ударный взвод,— с гордостью думает Стропус.— Только скомандуй, и бросится в огонь...»
— Отделению, которое первым отрапортует о завершении сева — тысячу... Триста рублей руководителю,, а остальное — полеводам. Лучшим, так сказать, людям.
Над головами густеет облако табачного дыма.
— А сколько за второе место, председатель?
— Больше никаких мест. Первое, и только. Деньги — победителю.— Стропус неумолим, никаких сомнений и возражений не потерпит.— Сегодня в канцелярии вывесят объявление. Ясно?
— Ясно, председатель.
— Трактора должны вкалывать днем и ночью, пока вёдро. Днем и ночью. Поняли?
Табачный дым рассеивается понемногу, все молчат. Несмелое покашливание, вороватое переглядывание. И молчание.
— Как же так — круглые сутки, председатель? Я своих трактористов не запрягу. Человеку хоть часок поспать надобно,— наконец не выдерживает Юодвалькис.
— Поспят... Есть же у нас два-три человека, что раньше на тракторе работали? От них, конечно, пользы как от козла молока, но я думаю: пусть на часок-другой в дневное время кое-кого заменят... Только график составьте. Юодвалькис! Дрема! Как-нибудь поделите между собой этих помощничков, и чтобы работа уже этой ночью шла полным ходом!..
— Полным ходом, председатель,— заверяет Стропуса Дрема, ленивый, косоглазый человек.— И прицепщики тоже смогут подменить, учились же водить трактор. Как-нибудь справимся, председатель!
— Молодец, Каролис,— Стропус благодарно хлопает его по плечу, и услужливый Дрема расплывается в ленивой, бесцветной улыбке, словно обещанная тысчонка уже у него в кармане.— Еще какие-нибудь предложения есть? Вопросы? Замечания? Дополнения?
Нет так нет. Было время, когда и спрашивали, и замечания делали, и дополняли, а сейчас разве что друг с другом поспорят. Но чтобы кто-нибудь попер против Стропуса!.. Только Тадас Григас нет-нет да полезет на рожон. И то зря — все равно председатель верх возьмет. Только тупица станет с ним спорить и омрачать торжество. Стропус башковитый мужик, колхоз из такой ямы вытащил, полтора десятка лет хозяйство в хвосте плелось, притча во языцех.
Так на кой черт терять время на какие-то вопросы, замечания, дополнения? Все!.. Пусть товарищ Стропус выложит до конца что хочет, мы внимательно выслушаем его, и каждый за работу!..
— Слышал, ты хотел, председатель, потолковать со мной по какому-то делу?— говорит неизвестно откуда взявшийся Ляонас Бутгинас.
— С тобой? А-а, правда... Я велел, чтобы ты зашел.— Появившаяся было улыбка застывает на лице Стропуса, и он становится холодно официальным.
Стропус поднимается вместе с Бутгинасом по скрипучей лестнице на второй этаж. Рядом с канцелярией — она пока закрыта, потому что нет девяти,— тесный председательский кабинет, в нем едва умещается простой шкаф, письменный стол, кресло и два обитых красным гобеленом кресла.
Ляонас Бутгинас непринужденно усаживается в одно из них, вытянув длинные ноги в резиновых сапогах. Бутги-насу тридцать семь, но ему можно дать и больше, и меньше: он какой-то безликий, на лице выделяется только подбородок — продолговатый, как бы загнутый, похожий на деревянный башмак-клумпе, да крупный, чуть приплюснутый нос.
— Чем дальше, тем меньше мы понимаем друг друга,— Стропус прямо переходит к делу.— Ты порой забываешь, Ляонас, что нельзя распускаться, если хочешь быть порядочным. Я говорю о твоем отношении ко мне. Можешь не соглашаться с моим мнением, отвергать мои решения, но зачем напролом переть? Поговорил, отвел душу на собраниях, устроил мне головомойку, и хватит. Мечи громы и молнии, искры высекай — пожалуйста, я не против критики, но какого черта ты носишься по лесу с горящей головешкой? Зачем подстрекаешь других? Хочешь показаться умнее, чем на самом деле? А может, ты надеешься эдак спихнуть Стропуса и занять его место? Ты не смейся, твое поведение, Ляонас, и впрямь для меня загадка. Взять хотя бы этот проект Петренаса — Дома или, как вы его с Антанасом Гиринисом называете, Дворца культуры. Чего ко мне пристаете? Чего поносите где попало? Райком одобрил идею этого мота Петренаса, вот и стройте себе на здоровье, транжирьте колхозные денежки!
— Если ты насчет проекта, председатель, то мы о нем поговорим в другом месте... Впрочем, раз уж заговорили, давай кончим,— спокойно отразил Бутгинас наскок Стропуса.— Только для начала уточним: проект Петренаса предполагает строительство не только читальни, библиотеки с двумя залами для проведения всяких культурных мероприятий, но и помещения для сельского Совета и правления колхоза. Как видишь, целый комплекс.
— У нас уже есть такой комплекс. Вот этот, где мы с тобой сидим. Наследие нашего дорогого Антанаса Грига-са. Ясное дело, помещение это — скромная избушка по сравнению с Дворцом, который вы собираетесь с Антанасом Гиринисом отгрохать, но и в него мы сунули чуть ли не сто тысяч. Хорош был прежний председатель: колхоз концы с концами не сводит, а он тысячами сорит. Олух спесивый!.. Хотел выслужиться перед другими, пофорсить, пыль в глаза пустить: мол, знай наших, ни у кого в районе нет такого Дома культуры, а Антанас Григас взял да соорудил! Такое легкомыслие, по-моему, равносильно преступлению.
— Не знаю... Но согласиться с тобой, председатель, не могу. Вся беда Антанаса Григаса в том, что он не умел колхозом править, а не в том, что Дом культуры построил. От Дома культуры польза всем. Хоть на вид неказистый, хоть, как ты изволил выразиться, избушка, но мне трудно себе представить, как бы мы сегодня без него обошлись? Куда правление девать, сельский Совет? Где вечера проводить? Пусть тесно, пусть скученно, но на безрыбье и рак рыба, покуда новый по проекту Петренаса не построим.
Стропус поднимается — он сидел напротив Бутгинаса, переминается с ноги на ногу, и выражение лица у него такое, словно он решает: выйти самому или выгнать взашей Бутгинаса.
— Может, прикинешь, во сколько ваши придумки обойдутся колхозу? По меньшей мере в миллион!.. А пока
кончим строительство, и за два перевалит. Уж я не говор о муках со стройматериалами, проект-то ведь не тип© вой!..
— Колхоз наш, слава богу, не из бедных. Сегодня для него миллион не то, что во времена Григаса сто тысяч.
— А почему не из бедных? Потому что деньгами не сорим, не тратим их на что попало,— Стропус хватает кресло и сердито отодвигает от письменного стола: плюхнется в него, пусть Бутгинас почувствует, кто здесь хозяин. Что из того, что по рангу Ляонас выше, но для Стропуса он бедный приживал. Проситель!— Капитал надо вкладывать в доходное дело — таков принцип разумного хозяйственника, и я им руководствуюсь в работе. А взять и вышвырнуть миллион в болото?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
— Вы что, со всеми, кто с хуторов переселился, так?
— Нет. Только с теми, чьи усадьбы твой Унте объявил заповедниками, памятниками природы,— съязвил Стропус— А что? Не нравится?
— Не знаю.— И он впился взглядом в Стропуса, по-прежнему глядевшего на старика с едва скрываемой усмешкой.— Все зависит от того, с каким ты чувством подходишь ко всему: с чистым сердцем, из желания сделать добро или помышляя только о собственной выгоде.
Стропус нетерпеливо махнул рукой:
— С тобой, батя, не столкуешься. Какая мне выгода от огородов? Зачем мне это, спрашивается? Для денег или для славы? Смех и грех... Неужели не ясно: все, что делаю, делаю только на благо колхозу. На благо всем. В том числе и тебе, Гиринис.
— Мне? Ты и дягимайские хутора хотел с лица земли стереть для моего, значит, блага? И березнячок над Скарду-писом для того же вырубил?.. И... И...— Старый Гиринис закашлялся, захлебнулся словами, долго шмыгал носом и вытирал слезящиеся глаза.
— Не надо так близко принимать к сердцу, дядя,— сочувственно посоветовал Юодвалькис, положив старому Гиринису руку на плечо.— Мало ли что в жизни делается не так, как хочется, но стоит ли из-за этого живым в могилу лезть? Ты только глянь, какой нынче денек выдался! Что за воздух, что за птичьи трели! Ну прямо-таки рай земной, а не жизнь...
— Весна...— многозначительно вставил Ралис, с улыбкой глядя на верхушки елей, где перекрикивали друг друга скворцы.
— Самое лучшее время года, не так ли, дядя?— Захваченный ликованием пробуждающейся природы, Юодвалькис широко раскинул свои длинные руки, потянулся, аж суставы затрещали.— Все словно заново нарождается, продирает спросонья глаза, и человек словно другой... какой-то новый... Добрый... и более счастливый, что ли...
— Красотища, ничего не скажешь,— смягчился Гиринис, растроганный его словами.— Из всех времен года и мне весна более всего по душе. Как бы возносит над землей, оживляет... Весело, ладно. И в то же время какая-то печаль, потому что знать не дано: может, последний раз такое чудо зришь? И так каждый год, когда земля ото сна просыпается... Когда с юга первая птаха прилетает... Когда на солнцепеке набухают почки... когда проклюнется зелень озимых на полях, запах их так и щекочет ноздри. Так-то... И подумаешь: такие ли раньше были весны? Таким ли душистым был воздух? Так ли зеленели поля и леса? Так ли заливались пичуги? Как только зажмурюсь, прислушаюсь и всмотрюсь в ту пору — все передо мной как на ладони... Кажется, иду за плугом и пою себе. И пою не один, все поля от песен звенят; куда ни глянешь — пахари в одних! рубахах. А там, в вышине, в сверкающем до ряби в глазах небе, тоже поют... Птицы! Так и ведем, тягаясь друг с другом,— небо и земля, и такая на сердце щемящая услада, что| и плакать хочется, и смеяться. Счастливыми мы были. Так-то. И с богом не ссорились. Вот чего у нас не было, так спеси пустой, никто из нас и думать не смел, что он могущественней господа. Течет себе река мимо, ну и пусть течет на радость человеку, к удовольствию каждой живой твари, не будем ей мешать. Но разве такие жадюги, как ты, Стропус, стерпят? Вам подавай как можно больше пахотной землицы, вам подавай кусок хлеба потолще, словно вы с голоду мрете. Там, где куст зеленел, словно бритвой прошлись, болото в дренажные трубы загнали. И стала земля что твой блин — без красоты, без любви, словно женщина нелюбимая, годная только для того, чтобы детей плодить. А Скардупис!.. Бедный наш красавец Скардупис! Выпрямили реку, втиснули в каналы! Но и там, где старое русло, не река течет, а струйка, пущенная телком-однолетком. А бывало, разольется Скардупис, выйдет в паводок, ранней весной, из берегов — на версту все поля и луга зальет, даже смотреть страшно. Силища! У моста льды сгрудятся — и на дорогу! Луговица цвенькает, кричит в испуге над бескрайними просторами шуги. Вороны вопят над деревенскими гумнами как ошалелые. А уж петух надрывается, кукарекает без устали, куры кудахчут, греясь на солнышке, ворк, ворк... Гуси на подворье га-га... А мычанье коров, а блеянье овец, застоявшихся за зиму в хлеву! Дягимай с утра до ночи звенит всякими голосами: и птицы, и скотина, ни дать ни взять колокол, который раскачала чья-то невидимая рука и который, кажется, слушай, слушай, и не наслушаешься... Куда там! С прежними веснами нынешние ни за что не сравнишь!..
III
Солнце еще не встало, можно еще часок понежиться в теплой постели, но Андрюс Стропус уже потихоньку спускает ноги с двуспальной кровати, чтобы жену не разбудить. Нет у него привычки валяться под одеялом, когда он бодрствует. Такую роскошь могут себе позволить только лодыри, они ничего путного в жизни не добьются.
— Уходишь уже, Андрюлька?
— Пора...— Стропус недоволен, что жена его, Габриеле, тоже проснулась и теперь задержит его без всякой надобности.— А ты спи, спи... Ведь в школу еще рано. — У меня сегодня только один урок — последний.— Габриеле сладко потягивается, выныривая, полуголая, из-под одеяла.— Ой, какой сон видела!.. Будто мы с тобой, Андрюлька, на курорте. На взморье. Дюны... На пляже ни души. Только ты и я. И оба — в чем мать родила... Ты слышишь меня, Андрюлька?
— Слышу, конечно, Габи. Но у меня времени в обрез. Расскажешь вечером,— нетерпеливо бросает Стропус, хватая со спинки стула брюки.
— Вечером,— куксится Габриеле, в сердцах натягивает на себя одеяло.— Вечером снова повернешься спиной и захрапишь, вынашивая план работы на завтра,— язвит она.— Порой мне кажется, что колхозная корова интересует тебя больше, чем я.
— Говори, говори, да не заговаривайся. А еще учительница! Как же вы там детишек воспитываете, если у вас самих ни на грош чувства долга?
— Проповедник нашелся! Сперва я для тебя женщина, а уж потом учительница. Заруби себе на носу: сперва жен-щи-на!— Габриеле говорит спокойно, но спокойствие ее деланное, оно громом гремит, и Стропус слышит его раскаты.
— Ладно, Габи, ладно: сперва женщина. Но не забывай — кроме тебя на моих плечах колхоз. Тысячи гектаров земли и сотни людей. Я отвечаю за то, чтобы они были хорошо одеты, сыты, счастливы.
— Счастливы? Ты собираешься сделать их счастливыми?— Натянув одеяло на голову, Габриеле поворачивается к стене.— Да ты не можешь сделать счастливым одного человека... Одного!
— Кого одного?
— Одного,— повторяет Габриеле, прижимаясь к стене. Стропус досадливо морщит лоб, с минуту раздумывает,
потом наклоняется к жене, завернутой в одеяло, как в кокон, собирается стянуть его и поцеловать Габриеле, шепнуть что-нибудь ласковое, но тогда Габриеле конечно же зарыдает в голос, начнутся излияния...
— Ах, не упрямься, моя козочка, будь умницей, —басит Стропус, чмокает ее в висок, проводит пятерней по завернутой спине и спешит к выходу.— Мне нужно идти, Габи. Не сердись!.. Ну, я пошел! Если не смогу вовремя приехать на завтрак, я тебе позвоню.
«Позвонит! Ха... Дождешься! Вечером явится и скажет не мог, понимаешь, дела...»
— Иди... Беги к своим свиньям, коровам...
— Глупая ты, вот что я тебе скажу.
Стропус раздражен. Проснулся в прекрасном расположении духа — отдохнувший, бодрый, а Габриеле со своими дурацкими упреками. Совсем у нее нервы расшатались... После свадьбы нарадоваться не мог: до чего была мила, весела, миролюбива («Кажется, она не только меня, но и дело мое уважает»). Испортилась... только. И все потому, что голова у нее занята не тем, о чем должен в первую очередь человек думать. Нет у Габриеле большой цели... Размаха нет. Конечно, от женщины и требовать нечего — не может же она сворачивать горы... Пусть себе забавляется в школе двумя-тремя уроками в день, пусть за домом смотрит («и больше к ней никаких претензий»). Но пусть, черт побери, и мужа понимает! Ежели господь бог самой крыльев не дал, пусть хоть не мешает другим летать. Выше, дальше!.. А ты, жена, поддерживай мужа, поощряй его предприимчивость, восторгайся им! А теперь все мои устремления, все мои мечты для нее пустой звук («Можно подумать, ее больше устраивает, чтобы я работал не председателем, а возчиком кормов на ферме или лакал бы вино, как сизоносый Стирта»). В конце концов не стоит морочить голову, все женщины одинаковы, есть на свете, слава богу, дела и поважней.
Успокоив себя таким образом («волевой человек должен сам создавать себе необходимое настроение»), Анд-рюс Стропус принимается размышлять о другом. Господи, что за утро нынче!.. Все вокруг просто звенит — до того чист и прозрачен воздух. Поначалу весна всех припугнула, а потом все пошло на лад — одно удовольствие, прямо скажем. Если так недельку продержится, перед Майскими праздниками последнее зернышко посеем. Шутка сказать — справиться с севом за две недели!.. Конечно, веселись, народ! Дягимай снова в первом ряду на демонстрации. Как в прошлом году, как прошлой осенью на Октябрьские («Нет, переходящего Красного знамени не отдам. Дудки!»). Андрюс Стропус поставил Дягимай на ноги. И сможет постоять за них — никого не осрамит.
Не только постоит за Дягимай, но еще выше поднимет: о них не только в республиканской печати напишут, но и во всесоюзной, по всей стране слава пойдет...
Андрюс Стропус усмехается в черную щеточку усов, франтовато ухоженных, садится за руль, и вскоре зеленый газик, как жучок, выползает со двора и пускается по пыльному большаку на другой конец поселка, где издали краснеет сложенная из обожженного кирпича и крытая шифером контора колхоза (под одной крышей с библиотекой-читальней и сельским Советом).
На мощеном дворе уже толпятся люди — главный агроном Тадас Григас с заместителем председателя, руководители отделений, механизаторы... Короткие указания, сверка заданий на сегодняшний день, и через полчаса все расходятся.
— Привет, мужики,— властно машет рукой Стропус и лихо выскакивает из газика.— Как спалось?
— Здравствуй, председатель... Выспались, спасибо,— нестройно отвечают голоса. Кто-то снимает шапку, кто-то сдержанно улыбается.
«Мой ударный взвод,— с гордостью думает Стропус.— Только скомандуй, и бросится в огонь...»
— Отделению, которое первым отрапортует о завершении сева — тысячу... Триста рублей руководителю,, а остальное — полеводам. Лучшим, так сказать, людям.
Над головами густеет облако табачного дыма.
— А сколько за второе место, председатель?
— Больше никаких мест. Первое, и только. Деньги — победителю.— Стропус неумолим, никаких сомнений и возражений не потерпит.— Сегодня в канцелярии вывесят объявление. Ясно?
— Ясно, председатель.
— Трактора должны вкалывать днем и ночью, пока вёдро. Днем и ночью. Поняли?
Табачный дым рассеивается понемногу, все молчат. Несмелое покашливание, вороватое переглядывание. И молчание.
— Как же так — круглые сутки, председатель? Я своих трактористов не запрягу. Человеку хоть часок поспать надобно,— наконец не выдерживает Юодвалькис.
— Поспят... Есть же у нас два-три человека, что раньше на тракторе работали? От них, конечно, пользы как от козла молока, но я думаю: пусть на часок-другой в дневное время кое-кого заменят... Только график составьте. Юодвалькис! Дрема! Как-нибудь поделите между собой этих помощничков, и чтобы работа уже этой ночью шла полным ходом!..
— Полным ходом, председатель,— заверяет Стропуса Дрема, ленивый, косоглазый человек.— И прицепщики тоже смогут подменить, учились же водить трактор. Как-нибудь справимся, председатель!
— Молодец, Каролис,— Стропус благодарно хлопает его по плечу, и услужливый Дрема расплывается в ленивой, бесцветной улыбке, словно обещанная тысчонка уже у него в кармане.— Еще какие-нибудь предложения есть? Вопросы? Замечания? Дополнения?
Нет так нет. Было время, когда и спрашивали, и замечания делали, и дополняли, а сейчас разве что друг с другом поспорят. Но чтобы кто-нибудь попер против Стропуса!.. Только Тадас Григас нет-нет да полезет на рожон. И то зря — все равно председатель верх возьмет. Только тупица станет с ним спорить и омрачать торжество. Стропус башковитый мужик, колхоз из такой ямы вытащил, полтора десятка лет хозяйство в хвосте плелось, притча во языцех.
Так на кой черт терять время на какие-то вопросы, замечания, дополнения? Все!.. Пусть товарищ Стропус выложит до конца что хочет, мы внимательно выслушаем его, и каждый за работу!..
— Слышал, ты хотел, председатель, потолковать со мной по какому-то делу?— говорит неизвестно откуда взявшийся Ляонас Бутгинас.
— С тобой? А-а, правда... Я велел, чтобы ты зашел.— Появившаяся было улыбка застывает на лице Стропуса, и он становится холодно официальным.
Стропус поднимается вместе с Бутгинасом по скрипучей лестнице на второй этаж. Рядом с канцелярией — она пока закрыта, потому что нет девяти,— тесный председательский кабинет, в нем едва умещается простой шкаф, письменный стол, кресло и два обитых красным гобеленом кресла.
Ляонас Бутгинас непринужденно усаживается в одно из них, вытянув длинные ноги в резиновых сапогах. Бутги-насу тридцать семь, но ему можно дать и больше, и меньше: он какой-то безликий, на лице выделяется только подбородок — продолговатый, как бы загнутый, похожий на деревянный башмак-клумпе, да крупный, чуть приплюснутый нос.
— Чем дальше, тем меньше мы понимаем друг друга,— Стропус прямо переходит к делу.— Ты порой забываешь, Ляонас, что нельзя распускаться, если хочешь быть порядочным. Я говорю о твоем отношении ко мне. Можешь не соглашаться с моим мнением, отвергать мои решения, но зачем напролом переть? Поговорил, отвел душу на собраниях, устроил мне головомойку, и хватит. Мечи громы и молнии, искры высекай — пожалуйста, я не против критики, но какого черта ты носишься по лесу с горящей головешкой? Зачем подстрекаешь других? Хочешь показаться умнее, чем на самом деле? А может, ты надеешься эдак спихнуть Стропуса и занять его место? Ты не смейся, твое поведение, Ляонас, и впрямь для меня загадка. Взять хотя бы этот проект Петренаса — Дома или, как вы его с Антанасом Гиринисом называете, Дворца культуры. Чего ко мне пристаете? Чего поносите где попало? Райком одобрил идею этого мота Петренаса, вот и стройте себе на здоровье, транжирьте колхозные денежки!
— Если ты насчет проекта, председатель, то мы о нем поговорим в другом месте... Впрочем, раз уж заговорили, давай кончим,— спокойно отразил Бутгинас наскок Стропуса.— Только для начала уточним: проект Петренаса предполагает строительство не только читальни, библиотеки с двумя залами для проведения всяких культурных мероприятий, но и помещения для сельского Совета и правления колхоза. Как видишь, целый комплекс.
— У нас уже есть такой комплекс. Вот этот, где мы с тобой сидим. Наследие нашего дорогого Антанаса Грига-са. Ясное дело, помещение это — скромная избушка по сравнению с Дворцом, который вы собираетесь с Антанасом Гиринисом отгрохать, но и в него мы сунули чуть ли не сто тысяч. Хорош был прежний председатель: колхоз концы с концами не сводит, а он тысячами сорит. Олух спесивый!.. Хотел выслужиться перед другими, пофорсить, пыль в глаза пустить: мол, знай наших, ни у кого в районе нет такого Дома культуры, а Антанас Григас взял да соорудил! Такое легкомыслие, по-моему, равносильно преступлению.
— Не знаю... Но согласиться с тобой, председатель, не могу. Вся беда Антанаса Григаса в том, что он не умел колхозом править, а не в том, что Дом культуры построил. От Дома культуры польза всем. Хоть на вид неказистый, хоть, как ты изволил выразиться, избушка, но мне трудно себе представить, как бы мы сегодня без него обошлись? Куда правление девать, сельский Совет? Где вечера проводить? Пусть тесно, пусть скученно, но на безрыбье и рак рыба, покуда новый по проекту Петренаса не построим.
Стропус поднимается — он сидел напротив Бутгинаса, переминается с ноги на ногу, и выражение лица у него такое, словно он решает: выйти самому или выгнать взашей Бутгинаса.
— Может, прикинешь, во сколько ваши придумки обойдутся колхозу? По меньшей мере в миллион!.. А пока
кончим строительство, и за два перевалит. Уж я не говор о муках со стройматериалами, проект-то ведь не тип© вой!..
— Колхоз наш, слава богу, не из бедных. Сегодня для него миллион не то, что во времена Григаса сто тысяч.
— А почему не из бедных? Потому что деньгами не сорим, не тратим их на что попало,— Стропус хватает кресло и сердито отодвигает от письменного стола: плюхнется в него, пусть Бутгинас почувствует, кто здесь хозяин. Что из того, что по рангу Ляонас выше, но для Стропуса он бедный приживал. Проситель!— Капитал надо вкладывать в доходное дело — таков принцип разумного хозяйственника, и я им руководствуюсь в работе. А взять и вышвырнуть миллион в болото?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60