Я любил его за чистую топорную — без ножовки и стружка — работу. За уютное, зыбкообразное его дно, впригонку обшитое узкими оси-
новыми тесинками. За какой-то особый — терпкий, дремучий запах, источаемый древней его древесиной. Я любил его как живую, стойкую память о дедушке, которого уже смутно помнил. И мне нередко казалось, в этом старом тележном одре жила себе потихоньку, таясь от людей, добрая, кроткая, бескорыстная душа дедушки!..
По вечерам здесь всегда ждала меня привычная моя постель, загодя припасенная мамой. Обрывок — в аккурат мне по росту — старой серой кошемки. Лоскут домотканого холщового полога, служившего мне покрывалом. И любимая моя маленькая подушка-думка в пестренькой ситцевой наволочке.
Сладко, всласть всегда спалось мне — и в погожие и в ненастные летние ночи на днище этой вековой дедушкиной телеги, на немудрой моей постели!
Чуткий до каждого шороха Терзай спал рядом с тележным одром — на земле, и я, засыпая, всегда мог коснуться вялой рукой его волосатой морды или же студеного, как ледышка, носа.
Но особенно хорошо было ночевать под навесом, когда тут — или у колоды с овсом, или у рыдвана со свежей, медовой травой — полудремали, сыто пофыркивая и глубоко и печально вздыхая, наши кони.
Миротворным покоем, благостной, обжитой домовитостью веяло здесь от многого. От полудремлющих лошадей. От стойкого аромата травы, накошенной на лесной опушке. От поленницы, от звона сухих березовых дров, по-хозяйски прибранных под навесом. От густого, вязкого запаха обильно смазанных дегтем осей и втулок новой нашей — на деревянном ходу — телеги. И от связанных попарно — дружками — березовых веников, припасенных для бани впрок — на долгую матушку-зиму!..
Засыпал я, едва коснувшись щекой моей обоюдной думки, на этой постели мгновенно, не всегда даже успев дотронуться вялой рукой до ледяного носа дремавшего рядом Терзая.
А светлые сны мои были здесь мимолетными, сбивчивыми, полузаспанными, и, просыпаясь поутру, я не всегда помнил их.
Так вот и тут, едва добравшись до телеги, я — переутомленный дневными и вечерними впечатлениями — повалился снопом на милое сердцу ложе и заснул, как
будто бы прежде, чем успел смежить набрякшие свинцовой тяжестью веки.
На этот раз мне приснился Игренька. Золотой. Се-ребряногривый. Крылатый. Я мчался на нем — сломя голову — верхом.
Без узды.
Без ума.
Без памяти.
Прямым маршем — на ярмарку в Куянду!
И вот — теперь уже наяву — я действительно сидел верхом на Игреньке. И не просто — верхом. А в настоящем походном казачьем седле, с тороками, с приятно поскрипывающей кожаной седельной подушкой со звонкими — подогнанными по моим ногам — блестящими стальными стременами.
Седло это было — не простое. Заветное. Я был одарен им — в день моего крещения в купели станичной церкви — крестным моим, дядей Егором. Одарен в обмен на обетное слово отца вырастить из меня неробкого, не обделенного удалью и душой казака — достойного наследника былой боевой славы крестного. А когда пробьет и мой час послужить верой-правдой отечеству нашему, проводить меня в этом седле, в конном строю с казаками-однополчанами в далекий — за тридевять земель — поход, на действительную мою службу в городе Верном!
Это старинное казачье седло было дорого дяде Егору — как память о былых его походах под началом генерала Скобелева, которого старик боготворил до конца своих дней, почитая и ставя его даже выше самого императора Александра III — яростного скобелевского недруга!
Цветной литографированный портрет Скобелева в застекленной, тускло-золотистой багетной раме висел в переднем углу, чуть пониже божницы — в самом чтимом месте всегда опрятной, всегда чисто прибранной горницы в пятистенном доме моего крестного.
Часто бывая в этом родственном нашем доме, я не в силах был оторвать восторженно горящих глаз с роскошного скобелевского портрета. Вдоволь наслушавшись рассказов крестного о безумной храбрости, дерзком уме и редкой душевности этого приумножившего
славу России генерала, я глядел на него всегда — глазами дяди Егора — как на полубога, и сердце мое умирало от застенчивой и завистливой к нему любви.
Впрочем, иногда покорял он меня двояко. То — царственной, неприступно-гордой его осанкой. То — земной, подкупающей человеческой простотой. Он привораживал меня затаенным, глубинным блеском суровых и строгих, по-орлиному зорких глаз. Удивлял высоким, не омраченным морщинами, чистым лбом. Пышными — с проседью — словно разметанными ветром бакенбардами и лихим разлетом распластанных — как беркутиные крылья — седых, круто закрученных вверх остриями, победоносно-властных его усов.
Я не говорю уже о парадном его мундире. Генеральских эполетах. Аксельбантах. Георгиевских крестах. При виде всего этого великолепия я вообще терял дар речи — у меня присыхал к нёбу язык!
Седло же, которым так щедро одарил меня дядя Егор в день моего крещения, было свидетелем боевых его походов.
— А как было дело?— начинал каждый раз с вопроса дядя Егор сказ свой о взятии Геок-Тепе.— А так. Осаждали мы крепость три дни. А на свету четвертого — пошли на штурм. Было это в понедельник. Двенадцатого января. В одна тыща восемьсот восемьдесят первом году. Куропаткин — был он в ту пору пока ишо в чине полковника — повел своих молодцов в наступление на западны стены крепости. А орлы есаула Гайдарова ринулись на штурм — с сиверу... Мы жа находились в тот час в личном резерве Скобелева. Стояли в конном строю. Ни живы — ни мертвы. Вросли в седла. С пиками наизго-товке. Не дышим. Горим от нетерпенья. Ждем команды для смертной атаки...
— А Скобелев?
— Он — впереди. На белом, как кипень, своем красавце-ахалтекинце. В парадном мундире. При всех регалиях. С саблей наголо. Не генерал — картина!..
В этом месте, прервав на минуту рассказ, дядя Егор, как правило, умолкал, словно предоставлял возможность слушателям зримо полюбоваться гарцующим перед войсками на пылком белом коне боевым генералом — собранным, волевым, полным железной решимости, хладнокровного мужества и лихой отваги!
— Ровно в двенадцать часов пополудни грохнула наша матушка-мина!— продолжал после маленькой заминки дядя Егор.— Рухнула ихнея крепостная стена — с проломом длиною в пятнадцать сажен. Вот этого нам и надо было! И тут — началось дело!.. «С нами бог, братцы! Клинки-пики — к бою! За мной! В атаку! Урраа!» — прогремел ерихонской трубой громобойный голос Скобелева. И вихрь вихрем рванул он с места в карьер — впереди нашей конной лавины!.. С гиком и ревом ворвались мы — следом за генералом — через пролом крепостной стены в Геок-Тепе. Вот тут-то и узрел я кромешный ад. Преисподнюю. Вертеп. Содом и Гоморру!..
— Страшно было?!— спрашивал я упавшим голосом.
— Страшновато теперь — вспоминать... А в тот час — не до страху! Я, к примеру, летел за Скобелевым — как на крыльях. Ни коня, ни седла под собой, ни стремен под ногами — ничего не чуял. Одно было в твердой памяти: пика, взятая наизготовку!.. Я и теперь не скажу, отчего у меня в ту секунду потемнело в глазах,— от ярости в сердце али от поднятой конницей пыли. А пыль стояла стеной. И вот когда черное небо — среди белого божьего дня — мне показалось с овчинку!..
— А текинцы?
— Дрались — как звери! И наездники — любо поглядеть. Хоть и без седел — жейдаком. Босиками. В белых рубахах, с засученными по локоть рукавами... В рукопашном конном бою страшней, чем оне, супостата на свете нету. Сходятся — в лоб, и секутся своими косыми саблями — насмерть!
— И как только ты это, кум, уцелел после такой страсти?!— восклицала в таких случаях с непритворным, по-детски наивным изумлением мама.
— Бог пронес, стало быть. А то ишо — как жа?! Да я-то што. Всего-навсего — нижний чин. Трава в чистом поле!.. А ты вот скажи, как сам Скобелев уцелел? Ни одной царапины — за весь поход. За всю восьмилетнюю кампанию!
— Смелого — пуля боится. Храброго — штык не берет!— утверждал дедушка Арефий с пылкой категоричностью.
— Скобелев — пулям не кланялся. И перед штыком - не робел. Про это вся армия наша хорошо знала,— отвечал дядя Егор.— И все же — после каждого
штурма — все мы ликовали и диву давались при виде невредимого генерала!.. Приходилось мне читывать про птицу Феникс, которая сгорела дотла, а потом — воскресла из пепла! Так вот и наш Скобелев. Не один раз воскресал он из мертвых после огня и дыма штурмовых схваток с неприятелем. А последний свидетель тому — наша битва за крепость Геок-Тепе!
— Но тута-то ведь ты его спас от верной гибели, кум,— не чудо!— напоминал ему об известном нам всем его подвиге дедушка Арефий.
— Так точно. Был такой презент... Вовремя излов-чась, сбросил я пикой наземь с коня дикошарого босиканта-текинца. Оплошай я тогда на секунду, и лихой бу-сурман вмиг косой своей саблей снес бы напрочь голову генералу!..
— И не нашивать бы тебе тогда век-повеки, куманек, именных серебряных часиков!— подливал масла в огонь дедушка Арефий.
Так с малых лет наслушался я от дяди Егора немало таких рассказов о Скобелеве, портреты которого украшали передние углы почти всех горниц в станицах нашей всей Горькой линии. Висел в переднем углу скобелевский портрет и в нашей горнице,— правда, не такой роскошный, как у моего крестного.
И выходило, что в казачьих семьях чтили генерала более, чем самого царя, портретов которого — если они и были в доме — никто не вывешивал рядом со Скобелевым — в переднем углу и тем более под божницей.
В нашем же доме портреты Николая II и всех членов царской семьи украшали, например, старенькую клеенку на кухонном столе. И во время семейной трапезы мама запросто ставила на облик государя-императора — он красовался в центре столешницы — обливной горшок со щами или глиняную миску с просяной кашей. Я же, в предвкушении сытного обеда или запоздалого ужина, нетерпеливо барабанил своей расписной деревянной ложкой по светлому лику наследника престола — цесаревича Алексея или по пухлым щечкам и надменным губкам сестер его — великих княгинь,— правда, обольстительных на тогдашний мой взгляд — смотря с какой стороны стола сидел...
Позднее я уже многое знал о Скобелеве не только со слов бывалого и начитанного дяди Егора, но и из прочитанных мною — учеником третьего класса начального станичного училища — книжек, взятых из школьной библиотеки.
Родился Михаил Дмитриевич Скобелев в 1843 году. В военной семье — его отец и дед были генералами, хотя и из незнатного рода. Род Скобелевых вел свое начало от однодворца Никиты Скобелева — тоже военного, однако дослужившегося в XVIII веке только до сержанта.
По окончании Академии Генерального штаба, Скобелев в 1869 году был откомандирован в Туркестан, под начало Ташкентского военного генерал-губернатора Кауфмана.
В Туркестан Скобелев прибыл двадцатишестилетним капитаном Генерального штаба. А спустя восемь лет, по завершении кампании, отбыл в Россию в чине генерал-адъютанта.
Неслыханно пышную встречу устроили генералу жители Москвы.Но совсем по-другому встретил Скобелева сановный, чопорный Петербург, проявивший подчеркнутое равнодушие — ежели не полускрытое презрение — к высоким его наградам.
Тон тому задал новый император — Александр III, едва успевший вступить на престол после убитого народовольцами отца — царя Александра II.
Вновь нареченный самодержец всея России принял героя более чем холодно — с сухостью, близкой к враждебности, нашел уместным попрекнуть боевого генерала во время этой недолгой аудиенции за то, что он не сумел уберечь от гибели молодого, блестящего генштабиста — графа Орлова, погибшего при штурме крепости.
На этот неумный царский упрек Скобелев ответил лишь легким пожатием плеч и мимолетной бледностью красивого, холеного лица — верным признаком на мгновение бросавшего его в озноб гнева — близкого к бешенству...
Изрядно перепуганный доселе неслыханной в государстве популярностью молодого генерала, царь, втайне завидуя боевой его славе, острому уму и даже броской внешности, ненавидел Скобелева.Ненавидел и боялся его.
Боялся не меньше, чем революционеров-народовольцев, покончивших с его отцом — Александром II и, по слухам, бродившим по Петербургу, грозивших теперь и ему — Александру III — той же карой.
Скобелев же, даже не скрывая своего глубокого презрения к царю и хорошо зная об огромной своей популярности в войсках и в народе, держал себя, вращаясь в великосветских кругах столицы, подчеркнуто вольно и независимо. А туповатый, в высшей степени подозрительный и трусливый император не в силах был унять своей властью героя России, затмившего своей громкой славой тусклый облик нового самодержца.
Но подлинно царские почести оказали ему русские люди на родине при победоносном завершении Балканского его похода.
На этот раз героя Шипки и Плевны народ встречал хлебом-солью.Колокольным звоном.Поднятыми из церквей хоругвями.
Развернутыми знаменами полков, сражавшихся под началом боевого генерала на Балканах.
В Могилев, где была расквартирована 16-я дивизия, которой командовал в одно время Скобелев в боях под Плевной, въехал генерал поздним осенним вечером при свете пылающих факелов, среди выстроившихся шпалерами войск и многотысячных толп народа.
Покинув экипаж, генерал шел с обнаженной головой по улицам, запруженным восторженными войсками и ликующими городскими жителями.
И даже Александр III принял Скобелева по возвращении его в Петербург с Балкан внешне более милостиво, чем это было при первой их встрече. Однако правительство тотчас же запретило военнослужащим произносить в честь генерала публичные речи. А офицерам конногвардейского полка не разрешили даже принять от Скобелева обед в ответ на два обеда, которыми он был удостоен конногвардейцами. Более того, по указанию свыше, в том же полку был удален скобелевский портрет из дежурной офицерской комнаты...
Все это худо вязалось с официальным успехом генерала в Петербурге, и он, доведенный до бешенства такими булавочными уколами правительства, принял было в одно время решение о немедленной подаче в отставку.
Однако влиятельные друзья отговорили его от этого скандального шага, напомнив ему, что служит он не царю — России!
Но, отговорив Скобелева от отставки, близкие к нему люди не могли избавить его от тревожного настроения, похожего на душевный надлом, от тяготевшего над ним мрачного предчувствия близкой смерти, об этом теперь — все чаще и чаще — заводил он разговор в узком
кругу.
— Мне кажется, я буду жить очень недолго и умру в этом же году!..— огорошил однажды таким категоричным утверждением Скобелев есаула Дукмасова — любимейшего своего адъютанта по Балканской кампании.
— Помилуйте, Михаил Дмитрич!— опешил тот.— Ведь вам никто не угрожает смертью!
— А почем вам знать, голубчик!..— возразил ему на это с многозначительным вздохом Скобелев.
Об этом вычитал я позднее из книжки «Скобелев» писателя Вас. Немировича-Данченко, напечатанной в Санкт-Петербурге за три года до моего рождения — в 1903 году. А книжкой этой был награжден я школьным нашим попечителем — двоюродным моим братом — хорунжим Антоном Кириллычем Шуховым на торжественном школьном акте, при успешном моем переходе из третьего в четвертый класс.
Приехав в мае 1882 года в родовое свое имение — Спасское,— читывал я про Скобелева в этой книжке,— он заказал в семейной церкви панихиду по генералу Кауфману.
В церкви генерал был все время глубоко задумчив. Затем отошел в сторону, к тому месту, которое выбрал сам для своей могилы — рядом с могилами деда и отца,— и опустившись на колени, прикрыл глаза.
Священник отец Андрей подошел к нему и, взяв его за руку, сказал при этом:
— Пойдемте, пойдемте отсюда... Вам рано еще думать о том!..
И Скобелев, как бы очнувшись, заставил себя улыбнуться, встал.
— Рано?! Да, конечно, рано... Еще повоюем, а потом
и помирать будем!..
Тогда же в Спасском, прощаясь с одним из своих друзей, он, полный тяжелых предчувствий, сказал:
— Прощайте!
— До свидания...
— Нет, прощайте, прощайте... Каждый день моей жизни — отсрочка, данная мне судьбой. Я знаю, что мне не позволят жить. Не мне докончить все, что я задумал. Ведь вы знаете, что я не боюсь смерти. Ну так я вам скажу: судьба или люди скоро подстерегут меня. Меня кто-то назвал роковым человеком, а роковые люди всегда кончают роковым образом... Бог пощадил меня в бою... А люди?.. Что же, может быть, в этом искупление. Почем знать, может быть, мы ошибаемся во всем и за наши ошибки расплачиваются другие!..
Приходилось мне потом читать про Скобелева и иные книжки. И в каждой из них говорилось о многочисленных не разгаданных и по сей день тайнах, окружающих имя генерала.
Одной из таких неразгаданных тайн явилась трагическая гибель матери генерала — Ольги Николаевны Скобелевой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
новыми тесинками. За какой-то особый — терпкий, дремучий запах, источаемый древней его древесиной. Я любил его как живую, стойкую память о дедушке, которого уже смутно помнил. И мне нередко казалось, в этом старом тележном одре жила себе потихоньку, таясь от людей, добрая, кроткая, бескорыстная душа дедушки!..
По вечерам здесь всегда ждала меня привычная моя постель, загодя припасенная мамой. Обрывок — в аккурат мне по росту — старой серой кошемки. Лоскут домотканого холщового полога, служившего мне покрывалом. И любимая моя маленькая подушка-думка в пестренькой ситцевой наволочке.
Сладко, всласть всегда спалось мне — и в погожие и в ненастные летние ночи на днище этой вековой дедушкиной телеги, на немудрой моей постели!
Чуткий до каждого шороха Терзай спал рядом с тележным одром — на земле, и я, засыпая, всегда мог коснуться вялой рукой его волосатой морды или же студеного, как ледышка, носа.
Но особенно хорошо было ночевать под навесом, когда тут — или у колоды с овсом, или у рыдвана со свежей, медовой травой — полудремали, сыто пофыркивая и глубоко и печально вздыхая, наши кони.
Миротворным покоем, благостной, обжитой домовитостью веяло здесь от многого. От полудремлющих лошадей. От стойкого аромата травы, накошенной на лесной опушке. От поленницы, от звона сухих березовых дров, по-хозяйски прибранных под навесом. От густого, вязкого запаха обильно смазанных дегтем осей и втулок новой нашей — на деревянном ходу — телеги. И от связанных попарно — дружками — березовых веников, припасенных для бани впрок — на долгую матушку-зиму!..
Засыпал я, едва коснувшись щекой моей обоюдной думки, на этой постели мгновенно, не всегда даже успев дотронуться вялой рукой до ледяного носа дремавшего рядом Терзая.
А светлые сны мои были здесь мимолетными, сбивчивыми, полузаспанными, и, просыпаясь поутру, я не всегда помнил их.
Так вот и тут, едва добравшись до телеги, я — переутомленный дневными и вечерними впечатлениями — повалился снопом на милое сердцу ложе и заснул, как
будто бы прежде, чем успел смежить набрякшие свинцовой тяжестью веки.
На этот раз мне приснился Игренька. Золотой. Се-ребряногривый. Крылатый. Я мчался на нем — сломя голову — верхом.
Без узды.
Без ума.
Без памяти.
Прямым маршем — на ярмарку в Куянду!
И вот — теперь уже наяву — я действительно сидел верхом на Игреньке. И не просто — верхом. А в настоящем походном казачьем седле, с тороками, с приятно поскрипывающей кожаной седельной подушкой со звонкими — подогнанными по моим ногам — блестящими стальными стременами.
Седло это было — не простое. Заветное. Я был одарен им — в день моего крещения в купели станичной церкви — крестным моим, дядей Егором. Одарен в обмен на обетное слово отца вырастить из меня неробкого, не обделенного удалью и душой казака — достойного наследника былой боевой славы крестного. А когда пробьет и мой час послужить верой-правдой отечеству нашему, проводить меня в этом седле, в конном строю с казаками-однополчанами в далекий — за тридевять земель — поход, на действительную мою службу в городе Верном!
Это старинное казачье седло было дорого дяде Егору — как память о былых его походах под началом генерала Скобелева, которого старик боготворил до конца своих дней, почитая и ставя его даже выше самого императора Александра III — яростного скобелевского недруга!
Цветной литографированный портрет Скобелева в застекленной, тускло-золотистой багетной раме висел в переднем углу, чуть пониже божницы — в самом чтимом месте всегда опрятной, всегда чисто прибранной горницы в пятистенном доме моего крестного.
Часто бывая в этом родственном нашем доме, я не в силах был оторвать восторженно горящих глаз с роскошного скобелевского портрета. Вдоволь наслушавшись рассказов крестного о безумной храбрости, дерзком уме и редкой душевности этого приумножившего
славу России генерала, я глядел на него всегда — глазами дяди Егора — как на полубога, и сердце мое умирало от застенчивой и завистливой к нему любви.
Впрочем, иногда покорял он меня двояко. То — царственной, неприступно-гордой его осанкой. То — земной, подкупающей человеческой простотой. Он привораживал меня затаенным, глубинным блеском суровых и строгих, по-орлиному зорких глаз. Удивлял высоким, не омраченным морщинами, чистым лбом. Пышными — с проседью — словно разметанными ветром бакенбардами и лихим разлетом распластанных — как беркутиные крылья — седых, круто закрученных вверх остриями, победоносно-властных его усов.
Я не говорю уже о парадном его мундире. Генеральских эполетах. Аксельбантах. Георгиевских крестах. При виде всего этого великолепия я вообще терял дар речи — у меня присыхал к нёбу язык!
Седло же, которым так щедро одарил меня дядя Егор в день моего крещения, было свидетелем боевых его походов.
— А как было дело?— начинал каждый раз с вопроса дядя Егор сказ свой о взятии Геок-Тепе.— А так. Осаждали мы крепость три дни. А на свету четвертого — пошли на штурм. Было это в понедельник. Двенадцатого января. В одна тыща восемьсот восемьдесят первом году. Куропаткин — был он в ту пору пока ишо в чине полковника — повел своих молодцов в наступление на западны стены крепости. А орлы есаула Гайдарова ринулись на штурм — с сиверу... Мы жа находились в тот час в личном резерве Скобелева. Стояли в конном строю. Ни живы — ни мертвы. Вросли в седла. С пиками наизго-товке. Не дышим. Горим от нетерпенья. Ждем команды для смертной атаки...
— А Скобелев?
— Он — впереди. На белом, как кипень, своем красавце-ахалтекинце. В парадном мундире. При всех регалиях. С саблей наголо. Не генерал — картина!..
В этом месте, прервав на минуту рассказ, дядя Егор, как правило, умолкал, словно предоставлял возможность слушателям зримо полюбоваться гарцующим перед войсками на пылком белом коне боевым генералом — собранным, волевым, полным железной решимости, хладнокровного мужества и лихой отваги!
— Ровно в двенадцать часов пополудни грохнула наша матушка-мина!— продолжал после маленькой заминки дядя Егор.— Рухнула ихнея крепостная стена — с проломом длиною в пятнадцать сажен. Вот этого нам и надо было! И тут — началось дело!.. «С нами бог, братцы! Клинки-пики — к бою! За мной! В атаку! Урраа!» — прогремел ерихонской трубой громобойный голос Скобелева. И вихрь вихрем рванул он с места в карьер — впереди нашей конной лавины!.. С гиком и ревом ворвались мы — следом за генералом — через пролом крепостной стены в Геок-Тепе. Вот тут-то и узрел я кромешный ад. Преисподнюю. Вертеп. Содом и Гоморру!..
— Страшно было?!— спрашивал я упавшим голосом.
— Страшновато теперь — вспоминать... А в тот час — не до страху! Я, к примеру, летел за Скобелевым — как на крыльях. Ни коня, ни седла под собой, ни стремен под ногами — ничего не чуял. Одно было в твердой памяти: пика, взятая наизготовку!.. Я и теперь не скажу, отчего у меня в ту секунду потемнело в глазах,— от ярости в сердце али от поднятой конницей пыли. А пыль стояла стеной. И вот когда черное небо — среди белого божьего дня — мне показалось с овчинку!..
— А текинцы?
— Дрались — как звери! И наездники — любо поглядеть. Хоть и без седел — жейдаком. Босиками. В белых рубахах, с засученными по локоть рукавами... В рукопашном конном бою страшней, чем оне, супостата на свете нету. Сходятся — в лоб, и секутся своими косыми саблями — насмерть!
— И как только ты это, кум, уцелел после такой страсти?!— восклицала в таких случаях с непритворным, по-детски наивным изумлением мама.
— Бог пронес, стало быть. А то ишо — как жа?! Да я-то што. Всего-навсего — нижний чин. Трава в чистом поле!.. А ты вот скажи, как сам Скобелев уцелел? Ни одной царапины — за весь поход. За всю восьмилетнюю кампанию!
— Смелого — пуля боится. Храброго — штык не берет!— утверждал дедушка Арефий с пылкой категоричностью.
— Скобелев — пулям не кланялся. И перед штыком - не робел. Про это вся армия наша хорошо знала,— отвечал дядя Егор.— И все же — после каждого
штурма — все мы ликовали и диву давались при виде невредимого генерала!.. Приходилось мне читывать про птицу Феникс, которая сгорела дотла, а потом — воскресла из пепла! Так вот и наш Скобелев. Не один раз воскресал он из мертвых после огня и дыма штурмовых схваток с неприятелем. А последний свидетель тому — наша битва за крепость Геок-Тепе!
— Но тута-то ведь ты его спас от верной гибели, кум,— не чудо!— напоминал ему об известном нам всем его подвиге дедушка Арефий.
— Так точно. Был такой презент... Вовремя излов-чась, сбросил я пикой наземь с коня дикошарого босиканта-текинца. Оплошай я тогда на секунду, и лихой бу-сурман вмиг косой своей саблей снес бы напрочь голову генералу!..
— И не нашивать бы тебе тогда век-повеки, куманек, именных серебряных часиков!— подливал масла в огонь дедушка Арефий.
Так с малых лет наслушался я от дяди Егора немало таких рассказов о Скобелеве, портреты которого украшали передние углы почти всех горниц в станицах нашей всей Горькой линии. Висел в переднем углу скобелевский портрет и в нашей горнице,— правда, не такой роскошный, как у моего крестного.
И выходило, что в казачьих семьях чтили генерала более, чем самого царя, портретов которого — если они и были в доме — никто не вывешивал рядом со Скобелевым — в переднем углу и тем более под божницей.
В нашем же доме портреты Николая II и всех членов царской семьи украшали, например, старенькую клеенку на кухонном столе. И во время семейной трапезы мама запросто ставила на облик государя-императора — он красовался в центре столешницы — обливной горшок со щами или глиняную миску с просяной кашей. Я же, в предвкушении сытного обеда или запоздалого ужина, нетерпеливо барабанил своей расписной деревянной ложкой по светлому лику наследника престола — цесаревича Алексея или по пухлым щечкам и надменным губкам сестер его — великих княгинь,— правда, обольстительных на тогдашний мой взгляд — смотря с какой стороны стола сидел...
Позднее я уже многое знал о Скобелеве не только со слов бывалого и начитанного дяди Егора, но и из прочитанных мною — учеником третьего класса начального станичного училища — книжек, взятых из школьной библиотеки.
Родился Михаил Дмитриевич Скобелев в 1843 году. В военной семье — его отец и дед были генералами, хотя и из незнатного рода. Род Скобелевых вел свое начало от однодворца Никиты Скобелева — тоже военного, однако дослужившегося в XVIII веке только до сержанта.
По окончании Академии Генерального штаба, Скобелев в 1869 году был откомандирован в Туркестан, под начало Ташкентского военного генерал-губернатора Кауфмана.
В Туркестан Скобелев прибыл двадцатишестилетним капитаном Генерального штаба. А спустя восемь лет, по завершении кампании, отбыл в Россию в чине генерал-адъютанта.
Неслыханно пышную встречу устроили генералу жители Москвы.Но совсем по-другому встретил Скобелева сановный, чопорный Петербург, проявивший подчеркнутое равнодушие — ежели не полускрытое презрение — к высоким его наградам.
Тон тому задал новый император — Александр III, едва успевший вступить на престол после убитого народовольцами отца — царя Александра II.
Вновь нареченный самодержец всея России принял героя более чем холодно — с сухостью, близкой к враждебности, нашел уместным попрекнуть боевого генерала во время этой недолгой аудиенции за то, что он не сумел уберечь от гибели молодого, блестящего генштабиста — графа Орлова, погибшего при штурме крепости.
На этот неумный царский упрек Скобелев ответил лишь легким пожатием плеч и мимолетной бледностью красивого, холеного лица — верным признаком на мгновение бросавшего его в озноб гнева — близкого к бешенству...
Изрядно перепуганный доселе неслыханной в государстве популярностью молодого генерала, царь, втайне завидуя боевой его славе, острому уму и даже броской внешности, ненавидел Скобелева.Ненавидел и боялся его.
Боялся не меньше, чем революционеров-народовольцев, покончивших с его отцом — Александром II и, по слухам, бродившим по Петербургу, грозивших теперь и ему — Александру III — той же карой.
Скобелев же, даже не скрывая своего глубокого презрения к царю и хорошо зная об огромной своей популярности в войсках и в народе, держал себя, вращаясь в великосветских кругах столицы, подчеркнуто вольно и независимо. А туповатый, в высшей степени подозрительный и трусливый император не в силах был унять своей властью героя России, затмившего своей громкой славой тусклый облик нового самодержца.
Но подлинно царские почести оказали ему русские люди на родине при победоносном завершении Балканского его похода.
На этот раз героя Шипки и Плевны народ встречал хлебом-солью.Колокольным звоном.Поднятыми из церквей хоругвями.
Развернутыми знаменами полков, сражавшихся под началом боевого генерала на Балканах.
В Могилев, где была расквартирована 16-я дивизия, которой командовал в одно время Скобелев в боях под Плевной, въехал генерал поздним осенним вечером при свете пылающих факелов, среди выстроившихся шпалерами войск и многотысячных толп народа.
Покинув экипаж, генерал шел с обнаженной головой по улицам, запруженным восторженными войсками и ликующими городскими жителями.
И даже Александр III принял Скобелева по возвращении его в Петербург с Балкан внешне более милостиво, чем это было при первой их встрече. Однако правительство тотчас же запретило военнослужащим произносить в честь генерала публичные речи. А офицерам конногвардейского полка не разрешили даже принять от Скобелева обед в ответ на два обеда, которыми он был удостоен конногвардейцами. Более того, по указанию свыше, в том же полку был удален скобелевский портрет из дежурной офицерской комнаты...
Все это худо вязалось с официальным успехом генерала в Петербурге, и он, доведенный до бешенства такими булавочными уколами правительства, принял было в одно время решение о немедленной подаче в отставку.
Однако влиятельные друзья отговорили его от этого скандального шага, напомнив ему, что служит он не царю — России!
Но, отговорив Скобелева от отставки, близкие к нему люди не могли избавить его от тревожного настроения, похожего на душевный надлом, от тяготевшего над ним мрачного предчувствия близкой смерти, об этом теперь — все чаще и чаще — заводил он разговор в узком
кругу.
— Мне кажется, я буду жить очень недолго и умру в этом же году!..— огорошил однажды таким категоричным утверждением Скобелев есаула Дукмасова — любимейшего своего адъютанта по Балканской кампании.
— Помилуйте, Михаил Дмитрич!— опешил тот.— Ведь вам никто не угрожает смертью!
— А почем вам знать, голубчик!..— возразил ему на это с многозначительным вздохом Скобелев.
Об этом вычитал я позднее из книжки «Скобелев» писателя Вас. Немировича-Данченко, напечатанной в Санкт-Петербурге за три года до моего рождения — в 1903 году. А книжкой этой был награжден я школьным нашим попечителем — двоюродным моим братом — хорунжим Антоном Кириллычем Шуховым на торжественном школьном акте, при успешном моем переходе из третьего в четвертый класс.
Приехав в мае 1882 года в родовое свое имение — Спасское,— читывал я про Скобелева в этой книжке,— он заказал в семейной церкви панихиду по генералу Кауфману.
В церкви генерал был все время глубоко задумчив. Затем отошел в сторону, к тому месту, которое выбрал сам для своей могилы — рядом с могилами деда и отца,— и опустившись на колени, прикрыл глаза.
Священник отец Андрей подошел к нему и, взяв его за руку, сказал при этом:
— Пойдемте, пойдемте отсюда... Вам рано еще думать о том!..
И Скобелев, как бы очнувшись, заставил себя улыбнуться, встал.
— Рано?! Да, конечно, рано... Еще повоюем, а потом
и помирать будем!..
Тогда же в Спасском, прощаясь с одним из своих друзей, он, полный тяжелых предчувствий, сказал:
— Прощайте!
— До свидания...
— Нет, прощайте, прощайте... Каждый день моей жизни — отсрочка, данная мне судьбой. Я знаю, что мне не позволят жить. Не мне докончить все, что я задумал. Ведь вы знаете, что я не боюсь смерти. Ну так я вам скажу: судьба или люди скоро подстерегут меня. Меня кто-то назвал роковым человеком, а роковые люди всегда кончают роковым образом... Бог пощадил меня в бою... А люди?.. Что же, может быть, в этом искупление. Почем знать, может быть, мы ошибаемся во всем и за наши ошибки расплачиваются другие!..
Приходилось мне потом читать про Скобелева и иные книжки. И в каждой из них говорилось о многочисленных не разгаданных и по сей день тайнах, окружающих имя генерала.
Одной из таких неразгаданных тайн явилась трагическая гибель матери генерала — Ольги Николаевны Скобелевой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19