повесть
Свистун — северный ветер — напористо раскачивал вершины сосен прибрежного парка. По всему косогору перед Жигулевским морем прокатывалась унылая песня осени. По земле кружилась опавшая листва мелколесья. Вздыбится такой столбик из радужных красок листопада, покрутится перед тобой, как привидение, и тут же, оседая,
распадается. Для Федора Федоровича, коменданта молодежного общежития автозаводцев, эта непогодь несла обострение боли старых ран. Опять во всех суставах станет гнездиться колючий скрип и дышаться будет с подколом в сердце.
Как много напоминают ему эти скрипы в суставах и подколы в сердце, а часто и возвращают ход. мысли вспять. Только сейчас его отчитал инспектор жилищного
управления:
— На каком основании перенес телефон из служебной комнаты общежития к своей койке? Кто дал право запрещать телефонные разговоры но личным вопросам?..
Молодой, видно весьма преуспевающий, инспектор, получив жалобу от какого-то «телефонного висуна», конечно, обязан был проявить оперативность и дать свои установки. Ведь ему, этому молодому инспектору, трудно было согласиться с тем, что телефон переносится к койке в часы недомогания, когда нет сил держаться возле стола и некого оставить вместо себя отвечать на авральные звонки — поднять такую-то бригаду или бригадира... Инспектору так же сложно было уяснить, что телефонные разговоры по яичным вопросам порой затягиваются до беско-
нечности, и стыдно быть свидетелем телефонных встреч парней с девушками: знакомятся, назначают свидания с намеками на пошловатость и глазом не моргнут. У телефонной трубки нет зрачков. «А мы, бывало, в молодости без телефонов влюблялись, не обманывали себя и свою совесть... Фу, опять она, память, потянула не туда».
В последние годы Федор Федорович все чаще стал замечать, что у него не хватает сил одолеть память. Вроде начинаешь думать о сегодняшних событиях, а память снова и снова уносит в прошлое. Вероятно, и раньше, когда еще и пятидесяти Федору не было, она не очень-то подчинялась ему — ведь ей действительно не откажешь, не прикажешь. Но теперь тягаться с ней стало просто невмоготу. Уносит и уносит туда, к делам тридцатилетней давности, а порой ближе — к трудностям послевоенной поры. Вроде бы отрывает, непослушная, от насущных забот дня, хоть криком кричи о помощи, если не хочешь отстать от жизни.
Иногда Федор Федорович пытается убедить себя, что память мешает ему верить в способности юных современников, мешает понять их, а потому ругает свою память на чем свет стоит. Но это не помогает. Наоборот, чем больше он осуждает ее, тем настойчивее и острее вмешивается она в осмысление неотложных дел, как бы говоря: «Не отвергай меня, потеряешь себя».
А каким сам был в юности? Учился, работал, как все сверстники. В семнадцать лет стал комсомольским вожаком своего поселка — избрали без подсказки сверху! В начале войны, в дни боев под Москвой, был назначен парторгом, затем комиссаром лыжного батальона. Закончил войну замполитом гвардейского полка.
Щуплый, неторопливый, но всегда готовый, как. пулемет на боевом взводе, к самым энергичным действиям, он, казалось, был неуязвим и потому остался жив, хотя ни в одной атаке не плелся в хвосте. Политработнику не положено руководить боем, он ведет людей в бой. Нет, он не был заговорен от пуль и осколков. И свинец,, и сталь, и крошево чугуна решетили его, но победил он, человек. И не только победил — выжил! Через несколько лет после войны, когда началось сокращение армии, демобилизовался, ушел в запас. И вот уже четвертый год работает комендантом молодежного общежития в белокаменном городе, выросшем на берегу Жигулевского моря,
И здесь он обнаружил, что у него, появился сильный противник — собственная память. Такой сильный и но-ровистый, что если в прошлом Федор Федорович мог ду-мать и рассказывать о своей жизни с насмешкой, иронически — «хорошо тому живется, у кого одна нога»,— то ныне все это выглядит как смех сквозь слезы и как упрек тем, кто родился в годы мирной жизни: дескать, вот мы какие были, а вы?.. И попробуй после этого найти контакт с молодыми, коли память заставляет снова ощущать на язы горечь пороховой гари и пускать в ход «оптимизм» плясуна с одной ногой. У такой пляски, как у птицы Сс перебитым крылом, нет взлета радости, одно страдание. Нынешняя молодежь встречает подобные напоминания как попытку встать над ней, подавить в ней чувство собственного достоинства. Молодость без гордости — как весна без солнца.
Правда, она не отрицает заслуг старших поколений, но предпочитает брать на вооружение всхожие зерна науки, техники для дела, для самосовершенства. Эти парни и девчата — дети века атомных реакторов, электроники, освоения космоса — строят заводы, ракетные двигатели, монтируют вычислительные машины, программируют работу станков, и никому из них не откажешь в праве на гордость. Что касается опыта борьбы отцов в пору огненных бурь и горьких неудач в лихую годину, то желательно, чтобы это поскорее заросло быльем и вспоминалось, как осенний листопад, просто для контраста с действительностью.
Й каждый раз после таких рассуждений Федор Федорович спрашивал себя: чем освежить свои думы, чтоб они отвечали настроению молодых автозаводцев, с которыми приходится встречаться в общежитии? Встречаться и разговаривать ежедневно — утром, днем, вечером и даже ночью. Такая уж обязанность коменданта общежития, К сожалению, ничего свежего на ум не приходило, и опять он сетовал на свою память, порой зачислял себя в разряд дряхлеющих стариков, которые, как известно, забывают к вечеру, что было с ними утром, но хорошо . помнят до мельчайших подробностей события, пережитые в детстве.
А надо ли осуждать свою память?
Федор Федорович готов был остановиться, чтобы передохнуть не столько от усталости, сколько от суровости вопроса, который возник, как штык перед грудью — остановись, не наваливайся па него! В самом деле, разве можпо отрешаться от самого себя?..
Справа виднелся крутой яр подмытого берега, слева — на косогоре в сосновом бору — палатки туристов, прямо — лодочный причал. Со временем тут будет база отдыха автозаводцев: пляжи, водный стадион, яхтклуб, кафе, лыжная база, санаторий. Федор Федорович мог найти тут и медпункт, и койку, чтобы отдохнуть, если бы... Если бы не почувствовал, что кто-то робким шагом преследует его. Приблизится вплотную, затаит дыхание, готовясь сказать какое-то слово, и, не сказав, останавливается. Не хочет говорить на ходу. Ждет момента для начала, по всей вероятности, большого разговора: робость по пустякам не приходит. А вдруг в общежитии что-то стряслось? Приходится обернуться. Преследователь сию же секунду отпрянул, укрылся за комлем сосны. Коричневая куртка, спортивные брюки такого же цвета, на голове голубой берет.
Это, кажется, Ирина? Да, она: на плече два ремня — на одном фотоаппарат, на другом отцовский планшет. Дочь знакомого по фронту партработника, бойкая и острая на язык девушка, Ирина Николаева, инструктор мотоклуба, часто выступает в газете с заметками о нарушителях правил дорожного движения, о плохих и хороших водителях. Дружит с ребятами из девятой комнаты, где староста Василий Ярцев. Про Ярцева тоже писала. Хотели лишить парня водительских прав за аварию, а она доказала, что виновата какая-то ротозейка. Ротозейкой, кажется, назвала себя. От отца унаследовала смелость и прямоту. Тот ведь тоже умел даже перед подчиненными признавать свои ошибки. Подниматься бы ему по ступенькам на корпусные и армейские этажи партийного руководства, да война здоровье подрезала, на пенсию раньше срока ушел.
— Иринка! — окликнул девушку Федор Федорович.— Ты, с кем в прятки играешь?
Ирина вышла из-за сосны, тревожно оглянулась. Лицо бледное, в глазах тоскливая озабоченность.
— Вы забыли валидол и кусочки сахара,— сказала она явно не то, что ее тревожило.
— Спасибо,— поблагодарил ее Федор Федорович.— Не годится в парк с валидолом ходить! А ты вроде чем-то встревожена?
— Если б только я одна... Нет, я все равно остановила бы вас на бугре. Там ребята из девятой, они с работы отпросились.
— И меня к ним «в самоволку» тянешь?
— Федор Федорович,— взмолилась Ирина,— ребята просили...
Вот и пойми себя, Федор Ковалев. Тебе казалось, что твоя память мешает найти общий язык с молодыми людьми, что твой жизненный опыт пригоден всего лишь для того, чтобы сказать: «Вот мы как утверждали себя, а вы?», и тут вдруг парни с работы ушли, чтоб убедить тебя самого, как ты не прав и как ты нужен им в каком-то, вероятно, сложном и трудном деле...
Федор Федорович отвернулся от Ирины, капнул на кусочек сахара три капли валокордина, положил его под язык и прибавил шагу в сторону Крутояра.
Ирина шла теперь рядом с ним, не нарушая молчания. Они пересекли овраг, поднялись на отлогий бугор, пока еще голый, ничем не защищенный от ветра с моря и от степной пыли Заволжья.
Это и есть Крутояр. Именно здесь вырос за четыре года автоград — город автомобилистов на двести тысяч жителей. Многоэтажные дома, широкие проспекты, скверы. И все это в густом лесу кранов. Когда закладывались фундаменты первых домов, здесь дозревала кукуруза совхоза имени Степана Разина. Высокая, в рост человека, початки в наливе рвали на себе рубашки от полноты. Земля будто знала, что последний раз предстоит собрать на этом месте урожай, и расщедрилась. Чуть дальше в степь, где раньше в такую пору желтела стерня и горбились кучи соломы, развернул свои плечи автомобильный завод-гигант. Стекло, алюминий, белизна керамических плиток на облицовке заводских корпусов зовут к себе загадочной способностью размещенных там агрегатов массового производства автомобилей. Эх, скинуть бы Федору Федоровичу со своего счета лет тридцать да прийти сюда с былым запасом сил и здоровья: а ну, давайте потягаемся, у кого больше сноровки, ведь наше поколение тоже не чуралось техники...
Федор Федорович даже не заметил, что они идут по самой кромке берега. Внизу, под, кручей, шумит и пенится вода. Мощные с белыми козырьками волны одна за другой со всего размаха грозно и неотвратимо наносят удары, подмывают кручу снизу, чтоб отвоевать себе еще несколько метров простора для разбега, и, кажется, предупреждают: Ух-ходи! Ух-ходи...»
Федор Федорович взял Ирину за руку и отвел чуть в сторону от кручи. В самом деле, этот берег еще живой, вздрагивает, местами обваливается. Черными стрелами носятся над ним стрижи. Они прилетели сюда со степного оврага с устойчивыми берегами. Пока у них еще нет гнезд в этом живом береге. Стрижи появляются здесь перед сумерками, когда пресноводное море бьет в штормовой иабат, чтобы порезвиться над кручей. Хватать и подсекать добычу в воздухе — радость стрижа, жадной и суровой в своем крылатом мире птахи. Шторм и обвал берегов — ее праздник.
Стрижи и рев волн насторожили Федора Федоровича, будто предупреждая о неминуемой опасности.
Волны неохватного разлива перегороженной здесь Волги теперь, казалось, все грознее и грознее дыбились перед Крутояром, повторяя одно и то же уже сурово и требовательно: «Ух-хо-ди! Ух-хо-ди...»
С тех пор как в Жигулевском створе легла гигантская железобетонная скоба плотины, прошло более пятнадцати лет, но еще никто не может сказать, что рукотворное море обрело берега и успокоилось. Нет, Волга, кажется, не смирилась и неизвестно когда смирится с предписанными для нее здесь границами разлива. Как она хлесталась после перекрытия! Сначала со стоном и ревом покатила свои воды назад, будто отступила, чтоб с новой силой ударить и снести преграду на своем пути. Не .получилось! Затем метнулась в обход скобы по отлогому восточному берегу. Не удалось! Помешало пятикилометровое крыло намывной плотины под каменной кольчугой. Тогда в гневе захлестнула луга, повернула вспять течение малых и больших притоков, подмяла под себя и превратила в свое дно бывшие улицы, переулки старинного торгового города на , Волге.
Заполнились водой овраги, отступили от старого русла в голую степь десятки деревень, оставив под волнами.неугомонной матушки-реки и плодородные пашни, и сено-
косные угодья в низинах, а она все не может успокоиться. За эти пятнадцать с лишним лет размахнулась шире некуда, однако продолжает теснить берега. Кажется, до Уральских гор намеревается подмять под себя степь, дай только волю. Ненасытная и норовистая, не любит упряжки, вот и мечется, безумная, принося людям вместо добра постоянную тревогу.
Федор Федорович своими глазами видел, как она прошлый год отмахнула целый клин пашни Сусканского совхоза. Это в двадцати километрах выше Крутояра. А нынче там же в самый разгар лета расходилась так, что волны захлестнули не один гектар прибрежной земли вместе с созревающей пшеницей. И здесь бьется в подмытую ее волнами кручу, будто угрожает подрезать на созреве и город, и завод, и весь Крутояр. Вот ведь как бывает: сти-
хия в слепом разгуле и к добру беспощадна. Федор Федорович ощутил под ногами толчки. На этот раз ему даже показалось, земля пошла вместе с ним в море. По "военной привычке он визирным взглядом через два предмета зафиксировал свое Положение: все в порядке, смещения не наблюдается. Однако дальний по визиру предмет оказался живым существом, неожиданно рванулся в сторону и рассыпался на несколько точек. Сию же секунду послышался гул — у-ух! Обвалился самый мыс кручи.
— Ротозеи, бесшабашные!..— крикнула Ирина сдавленным от возмущения голосом.
— Кого это ты так костишь?
— Ребят, из девятой... Они, наверно, заметили кого-то на воде, вот и забрались на самый мыс...
«Не хватало еще утопленников»,—про себя отметил Федор Федорович.
— В парке он должен быть,— продолжала Ирина.— Еще вчера вечером его там люди видели.
— Чья это мелкая душа такую смуту наводит?
— Федор Федорович, не мелкая, разве можно так? Он в партию вступал с вашей рекомендацией...
— Постой, постой, Ирина... Поясни толком, что произошло?
— Сейчас, вон ребята идут...
Подошли четверо из девятой комнаты, затем двое из восьмой. Федор Федорович знал их в лицо. Разные по складу характера ребята, со своими плюсами и минусами,
почти все еще не могут отрешиться от мальчишеских выходок — и свистят у подъездов, и окна у них ночью вместо дверей,— но сейчас все задумчивы, будто именно в этот момент каждый повзрослел лет на десять.
— Слушаю вас...
И тут неожиданная весть потрясла его: Василий Ярцев исключен из партии. Случилось это вчера вечером на парткоме строительного управления.
За что? И почему строительного управления? Парень уже полгода числится в штате испытательного цеха завода. Партбилет он не успел получить в связи с отъездом на стажировку в Турин, но партвзносы ежемесячно переводил по почте. Может, это в вину поставили? Но ребята ничего не могли объяснить. Сбивчиво рассказывали, что пришел Василий после заседания парткома в общежитие, как приговоренный, сказал, что его исключили из партии, и, хлопнув дверью, выскочил из комнаты. Всю ночь его не было, утром на работу не вышел...
Выслушав их пояснения, Федор Федорович напомнил:
— Хлюпикам не место в партии.
Парни обступили его тесным кольцом, посыпались упреки:
— Зря вы так о нем, Федор Федорович...
— Несправедливость выводит честных людей из равновесия...
— Василий Ярцев не умеет защищаться, он скорее возьмет чужую вину на себя, лишь бы не подумали, что он боИтся ответственности...
Однако Федор Федорович не отступил перед такиыи доводами, внешне оставался непреклонным, даже упрекнул друзей Ярцева за ненужный переполох — глупость глупостью не исправляют,— а про себя порадовался: молодцы, не отвернулись от товарища в беде, значит, он тоже верный человек, и нет ошибки в том, что дал ему рекомендацию в партию. Ярцев парень рисковый, и это могло толкнуть его на отчаянный шаг. Не мыслит он своей жизни вне рядов партии. За него надо бороться в любом случае. Хорошо, друзья, вы ждали от меня разумной помощи. Она будет. Верю, если он еще не потерял себя, вы поможете ему справиться с растерянностью, а я помогу ему и вам разобраться в его деле так, как позволяет мне житейский опыт.
В глазах секретаря горкома появилась грустинка. Она утяжелила его взгляд после того, как Федор Федорович сказал:
— Парень мечется, и если мы не разберемся в его деле, надломится он, потеряет веру...
— Не дадим, разберемся,— ответил секретарь горкома, и на лице его появилась строгая сосредоточенность. Крутой карниз бровей опускался ниже, синева глаз, напоминая отсвет свежей поковки, потемнела. Видать, горячим был у него минувший день.
Ощутив пронизывающую колкость этого взгляда на себе, Федор Федорович встал: «Пора уходить, пусть секретарь горкома побудет наедине со своими думами; по всему видно, неприятно было ему выслушивать коменданта общежития о переживании какого-то не очень уравновешенного парня, когда мысли заняты сложностями другого масштаба:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Свистун — северный ветер — напористо раскачивал вершины сосен прибрежного парка. По всему косогору перед Жигулевским морем прокатывалась унылая песня осени. По земле кружилась опавшая листва мелколесья. Вздыбится такой столбик из радужных красок листопада, покрутится перед тобой, как привидение, и тут же, оседая,
распадается. Для Федора Федоровича, коменданта молодежного общежития автозаводцев, эта непогодь несла обострение боли старых ран. Опять во всех суставах станет гнездиться колючий скрип и дышаться будет с подколом в сердце.
Как много напоминают ему эти скрипы в суставах и подколы в сердце, а часто и возвращают ход. мысли вспять. Только сейчас его отчитал инспектор жилищного
управления:
— На каком основании перенес телефон из служебной комнаты общежития к своей койке? Кто дал право запрещать телефонные разговоры но личным вопросам?..
Молодой, видно весьма преуспевающий, инспектор, получив жалобу от какого-то «телефонного висуна», конечно, обязан был проявить оперативность и дать свои установки. Ведь ему, этому молодому инспектору, трудно было согласиться с тем, что телефон переносится к койке в часы недомогания, когда нет сил держаться возле стола и некого оставить вместо себя отвечать на авральные звонки — поднять такую-то бригаду или бригадира... Инспектору так же сложно было уяснить, что телефонные разговоры по яичным вопросам порой затягиваются до беско-
нечности, и стыдно быть свидетелем телефонных встреч парней с девушками: знакомятся, назначают свидания с намеками на пошловатость и глазом не моргнут. У телефонной трубки нет зрачков. «А мы, бывало, в молодости без телефонов влюблялись, не обманывали себя и свою совесть... Фу, опять она, память, потянула не туда».
В последние годы Федор Федорович все чаще стал замечать, что у него не хватает сил одолеть память. Вроде начинаешь думать о сегодняшних событиях, а память снова и снова уносит в прошлое. Вероятно, и раньше, когда еще и пятидесяти Федору не было, она не очень-то подчинялась ему — ведь ей действительно не откажешь, не прикажешь. Но теперь тягаться с ней стало просто невмоготу. Уносит и уносит туда, к делам тридцатилетней давности, а порой ближе — к трудностям послевоенной поры. Вроде бы отрывает, непослушная, от насущных забот дня, хоть криком кричи о помощи, если не хочешь отстать от жизни.
Иногда Федор Федорович пытается убедить себя, что память мешает ему верить в способности юных современников, мешает понять их, а потому ругает свою память на чем свет стоит. Но это не помогает. Наоборот, чем больше он осуждает ее, тем настойчивее и острее вмешивается она в осмысление неотложных дел, как бы говоря: «Не отвергай меня, потеряешь себя».
А каким сам был в юности? Учился, работал, как все сверстники. В семнадцать лет стал комсомольским вожаком своего поселка — избрали без подсказки сверху! В начале войны, в дни боев под Москвой, был назначен парторгом, затем комиссаром лыжного батальона. Закончил войну замполитом гвардейского полка.
Щуплый, неторопливый, но всегда готовый, как. пулемет на боевом взводе, к самым энергичным действиям, он, казалось, был неуязвим и потому остался жив, хотя ни в одной атаке не плелся в хвосте. Политработнику не положено руководить боем, он ведет людей в бой. Нет, он не был заговорен от пуль и осколков. И свинец,, и сталь, и крошево чугуна решетили его, но победил он, человек. И не только победил — выжил! Через несколько лет после войны, когда началось сокращение армии, демобилизовался, ушел в запас. И вот уже четвертый год работает комендантом молодежного общежития в белокаменном городе, выросшем на берегу Жигулевского моря,
И здесь он обнаружил, что у него, появился сильный противник — собственная память. Такой сильный и но-ровистый, что если в прошлом Федор Федорович мог ду-мать и рассказывать о своей жизни с насмешкой, иронически — «хорошо тому живется, у кого одна нога»,— то ныне все это выглядит как смех сквозь слезы и как упрек тем, кто родился в годы мирной жизни: дескать, вот мы какие были, а вы?.. И попробуй после этого найти контакт с молодыми, коли память заставляет снова ощущать на язы горечь пороховой гари и пускать в ход «оптимизм» плясуна с одной ногой. У такой пляски, как у птицы Сс перебитым крылом, нет взлета радости, одно страдание. Нынешняя молодежь встречает подобные напоминания как попытку встать над ней, подавить в ней чувство собственного достоинства. Молодость без гордости — как весна без солнца.
Правда, она не отрицает заслуг старших поколений, но предпочитает брать на вооружение всхожие зерна науки, техники для дела, для самосовершенства. Эти парни и девчата — дети века атомных реакторов, электроники, освоения космоса — строят заводы, ракетные двигатели, монтируют вычислительные машины, программируют работу станков, и никому из них не откажешь в праве на гордость. Что касается опыта борьбы отцов в пору огненных бурь и горьких неудач в лихую годину, то желательно, чтобы это поскорее заросло быльем и вспоминалось, как осенний листопад, просто для контраста с действительностью.
Й каждый раз после таких рассуждений Федор Федорович спрашивал себя: чем освежить свои думы, чтоб они отвечали настроению молодых автозаводцев, с которыми приходится встречаться в общежитии? Встречаться и разговаривать ежедневно — утром, днем, вечером и даже ночью. Такая уж обязанность коменданта общежития, К сожалению, ничего свежего на ум не приходило, и опять он сетовал на свою память, порой зачислял себя в разряд дряхлеющих стариков, которые, как известно, забывают к вечеру, что было с ними утром, но хорошо . помнят до мельчайших подробностей события, пережитые в детстве.
А надо ли осуждать свою память?
Федор Федорович готов был остановиться, чтобы передохнуть не столько от усталости, сколько от суровости вопроса, который возник, как штык перед грудью — остановись, не наваливайся па него! В самом деле, разве можпо отрешаться от самого себя?..
Справа виднелся крутой яр подмытого берега, слева — на косогоре в сосновом бору — палатки туристов, прямо — лодочный причал. Со временем тут будет база отдыха автозаводцев: пляжи, водный стадион, яхтклуб, кафе, лыжная база, санаторий. Федор Федорович мог найти тут и медпункт, и койку, чтобы отдохнуть, если бы... Если бы не почувствовал, что кто-то робким шагом преследует его. Приблизится вплотную, затаит дыхание, готовясь сказать какое-то слово, и, не сказав, останавливается. Не хочет говорить на ходу. Ждет момента для начала, по всей вероятности, большого разговора: робость по пустякам не приходит. А вдруг в общежитии что-то стряслось? Приходится обернуться. Преследователь сию же секунду отпрянул, укрылся за комлем сосны. Коричневая куртка, спортивные брюки такого же цвета, на голове голубой берет.
Это, кажется, Ирина? Да, она: на плече два ремня — на одном фотоаппарат, на другом отцовский планшет. Дочь знакомого по фронту партработника, бойкая и острая на язык девушка, Ирина Николаева, инструктор мотоклуба, часто выступает в газете с заметками о нарушителях правил дорожного движения, о плохих и хороших водителях. Дружит с ребятами из девятой комнаты, где староста Василий Ярцев. Про Ярцева тоже писала. Хотели лишить парня водительских прав за аварию, а она доказала, что виновата какая-то ротозейка. Ротозейкой, кажется, назвала себя. От отца унаследовала смелость и прямоту. Тот ведь тоже умел даже перед подчиненными признавать свои ошибки. Подниматься бы ему по ступенькам на корпусные и армейские этажи партийного руководства, да война здоровье подрезала, на пенсию раньше срока ушел.
— Иринка! — окликнул девушку Федор Федорович.— Ты, с кем в прятки играешь?
Ирина вышла из-за сосны, тревожно оглянулась. Лицо бледное, в глазах тоскливая озабоченность.
— Вы забыли валидол и кусочки сахара,— сказала она явно не то, что ее тревожило.
— Спасибо,— поблагодарил ее Федор Федорович.— Не годится в парк с валидолом ходить! А ты вроде чем-то встревожена?
— Если б только я одна... Нет, я все равно остановила бы вас на бугре. Там ребята из девятой, они с работы отпросились.
— И меня к ним «в самоволку» тянешь?
— Федор Федорович,— взмолилась Ирина,— ребята просили...
Вот и пойми себя, Федор Ковалев. Тебе казалось, что твоя память мешает найти общий язык с молодыми людьми, что твой жизненный опыт пригоден всего лишь для того, чтобы сказать: «Вот мы как утверждали себя, а вы?», и тут вдруг парни с работы ушли, чтоб убедить тебя самого, как ты не прав и как ты нужен им в каком-то, вероятно, сложном и трудном деле...
Федор Федорович отвернулся от Ирины, капнул на кусочек сахара три капли валокордина, положил его под язык и прибавил шагу в сторону Крутояра.
Ирина шла теперь рядом с ним, не нарушая молчания. Они пересекли овраг, поднялись на отлогий бугор, пока еще голый, ничем не защищенный от ветра с моря и от степной пыли Заволжья.
Это и есть Крутояр. Именно здесь вырос за четыре года автоград — город автомобилистов на двести тысяч жителей. Многоэтажные дома, широкие проспекты, скверы. И все это в густом лесу кранов. Когда закладывались фундаменты первых домов, здесь дозревала кукуруза совхоза имени Степана Разина. Высокая, в рост человека, початки в наливе рвали на себе рубашки от полноты. Земля будто знала, что последний раз предстоит собрать на этом месте урожай, и расщедрилась. Чуть дальше в степь, где раньше в такую пору желтела стерня и горбились кучи соломы, развернул свои плечи автомобильный завод-гигант. Стекло, алюминий, белизна керамических плиток на облицовке заводских корпусов зовут к себе загадочной способностью размещенных там агрегатов массового производства автомобилей. Эх, скинуть бы Федору Федоровичу со своего счета лет тридцать да прийти сюда с былым запасом сил и здоровья: а ну, давайте потягаемся, у кого больше сноровки, ведь наше поколение тоже не чуралось техники...
Федор Федорович даже не заметил, что они идут по самой кромке берега. Внизу, под, кручей, шумит и пенится вода. Мощные с белыми козырьками волны одна за другой со всего размаха грозно и неотвратимо наносят удары, подмывают кручу снизу, чтоб отвоевать себе еще несколько метров простора для разбега, и, кажется, предупреждают: Ух-ходи! Ух-ходи...»
Федор Федорович взял Ирину за руку и отвел чуть в сторону от кручи. В самом деле, этот берег еще живой, вздрагивает, местами обваливается. Черными стрелами носятся над ним стрижи. Они прилетели сюда со степного оврага с устойчивыми берегами. Пока у них еще нет гнезд в этом живом береге. Стрижи появляются здесь перед сумерками, когда пресноводное море бьет в штормовой иабат, чтобы порезвиться над кручей. Хватать и подсекать добычу в воздухе — радость стрижа, жадной и суровой в своем крылатом мире птахи. Шторм и обвал берегов — ее праздник.
Стрижи и рев волн насторожили Федора Федоровича, будто предупреждая о неминуемой опасности.
Волны неохватного разлива перегороженной здесь Волги теперь, казалось, все грознее и грознее дыбились перед Крутояром, повторяя одно и то же уже сурово и требовательно: «Ух-хо-ди! Ух-хо-ди...»
С тех пор как в Жигулевском створе легла гигантская железобетонная скоба плотины, прошло более пятнадцати лет, но еще никто не может сказать, что рукотворное море обрело берега и успокоилось. Нет, Волга, кажется, не смирилась и неизвестно когда смирится с предписанными для нее здесь границами разлива. Как она хлесталась после перекрытия! Сначала со стоном и ревом покатила свои воды назад, будто отступила, чтоб с новой силой ударить и снести преграду на своем пути. Не .получилось! Затем метнулась в обход скобы по отлогому восточному берегу. Не удалось! Помешало пятикилометровое крыло намывной плотины под каменной кольчугой. Тогда в гневе захлестнула луга, повернула вспять течение малых и больших притоков, подмяла под себя и превратила в свое дно бывшие улицы, переулки старинного торгового города на , Волге.
Заполнились водой овраги, отступили от старого русла в голую степь десятки деревень, оставив под волнами.неугомонной матушки-реки и плодородные пашни, и сено-
косные угодья в низинах, а она все не может успокоиться. За эти пятнадцать с лишним лет размахнулась шире некуда, однако продолжает теснить берега. Кажется, до Уральских гор намеревается подмять под себя степь, дай только волю. Ненасытная и норовистая, не любит упряжки, вот и мечется, безумная, принося людям вместо добра постоянную тревогу.
Федор Федорович своими глазами видел, как она прошлый год отмахнула целый клин пашни Сусканского совхоза. Это в двадцати километрах выше Крутояра. А нынче там же в самый разгар лета расходилась так, что волны захлестнули не один гектар прибрежной земли вместе с созревающей пшеницей. И здесь бьется в подмытую ее волнами кручу, будто угрожает подрезать на созреве и город, и завод, и весь Крутояр. Вот ведь как бывает: сти-
хия в слепом разгуле и к добру беспощадна. Федор Федорович ощутил под ногами толчки. На этот раз ему даже показалось, земля пошла вместе с ним в море. По "военной привычке он визирным взглядом через два предмета зафиксировал свое Положение: все в порядке, смещения не наблюдается. Однако дальний по визиру предмет оказался живым существом, неожиданно рванулся в сторону и рассыпался на несколько точек. Сию же секунду послышался гул — у-ух! Обвалился самый мыс кручи.
— Ротозеи, бесшабашные!..— крикнула Ирина сдавленным от возмущения голосом.
— Кого это ты так костишь?
— Ребят, из девятой... Они, наверно, заметили кого-то на воде, вот и забрались на самый мыс...
«Не хватало еще утопленников»,—про себя отметил Федор Федорович.
— В парке он должен быть,— продолжала Ирина.— Еще вчера вечером его там люди видели.
— Чья это мелкая душа такую смуту наводит?
— Федор Федорович, не мелкая, разве можно так? Он в партию вступал с вашей рекомендацией...
— Постой, постой, Ирина... Поясни толком, что произошло?
— Сейчас, вон ребята идут...
Подошли четверо из девятой комнаты, затем двое из восьмой. Федор Федорович знал их в лицо. Разные по складу характера ребята, со своими плюсами и минусами,
почти все еще не могут отрешиться от мальчишеских выходок — и свистят у подъездов, и окна у них ночью вместо дверей,— но сейчас все задумчивы, будто именно в этот момент каждый повзрослел лет на десять.
— Слушаю вас...
И тут неожиданная весть потрясла его: Василий Ярцев исключен из партии. Случилось это вчера вечером на парткоме строительного управления.
За что? И почему строительного управления? Парень уже полгода числится в штате испытательного цеха завода. Партбилет он не успел получить в связи с отъездом на стажировку в Турин, но партвзносы ежемесячно переводил по почте. Может, это в вину поставили? Но ребята ничего не могли объяснить. Сбивчиво рассказывали, что пришел Василий после заседания парткома в общежитие, как приговоренный, сказал, что его исключили из партии, и, хлопнув дверью, выскочил из комнаты. Всю ночь его не было, утром на работу не вышел...
Выслушав их пояснения, Федор Федорович напомнил:
— Хлюпикам не место в партии.
Парни обступили его тесным кольцом, посыпались упреки:
— Зря вы так о нем, Федор Федорович...
— Несправедливость выводит честных людей из равновесия...
— Василий Ярцев не умеет защищаться, он скорее возьмет чужую вину на себя, лишь бы не подумали, что он боИтся ответственности...
Однако Федор Федорович не отступил перед такиыи доводами, внешне оставался непреклонным, даже упрекнул друзей Ярцева за ненужный переполох — глупость глупостью не исправляют,— а про себя порадовался: молодцы, не отвернулись от товарища в беде, значит, он тоже верный человек, и нет ошибки в том, что дал ему рекомендацию в партию. Ярцев парень рисковый, и это могло толкнуть его на отчаянный шаг. Не мыслит он своей жизни вне рядов партии. За него надо бороться в любом случае. Хорошо, друзья, вы ждали от меня разумной помощи. Она будет. Верю, если он еще не потерял себя, вы поможете ему справиться с растерянностью, а я помогу ему и вам разобраться в его деле так, как позволяет мне житейский опыт.
В глазах секретаря горкома появилась грустинка. Она утяжелила его взгляд после того, как Федор Федорович сказал:
— Парень мечется, и если мы не разберемся в его деле, надломится он, потеряет веру...
— Не дадим, разберемся,— ответил секретарь горкома, и на лице его появилась строгая сосредоточенность. Крутой карниз бровей опускался ниже, синева глаз, напоминая отсвет свежей поковки, потемнела. Видать, горячим был у него минувший день.
Ощутив пронизывающую колкость этого взгляда на себе, Федор Федорович встал: «Пора уходить, пусть секретарь горкома побудет наедине со своими думами; по всему видно, неприятно было ему выслушивать коменданта общежития о переживании какого-то не очень уравновешенного парня, когда мысли заняты сложностями другого масштаба:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22