Посреди улицы тянулся бульварчика и видно пустые ряды.
Тарас медленно подошел к одной из них и уселся под лихтарем.
Посидев минуты три с закрытыми глазами он вдруг вынул из бокового кармана большую записную книжку и, закусив губу, начал быстро писать:
"Пишу Вам, Вера. Хочу Вам писать, хочу говорить с Вами, кричать, рыдать перед Вами вот здесь, среди холодной, вохкои, тоскливо заброшенной улицы. Как некогда в тюрьме (памьятаете, Вы любили письма мои?) Хочу собрать тоску мою в один камень слов и швырнуть его в Вас. Хочу обмакнуть мое перо в черную пену страдания моего и вонзить его в сердце Ваше.
Тарас вздохнул. Ветер зашелестел над головою и затих, словно следил за ним оттуда. Послюнил карандаш и писал далее:
"Вера! Только что я видел собственными глазами мерзости и лжи, от которых бежал на эту улицу. И сегодня же я слышал слова, ядом зажгли кровь мою. Ужасные, противно-болезненные слова, от которых должен был бы я рыдать безумно ... Но я, подлые, гадкий, я не кричу. Наоборот. Отравленное, гнилое тело мое горит от всех этих мерзостей. И чувствую, как нечто гнет мои колени к земле, и хочется упасть и молиться Вам хочется в диком, сласному, угарного экстази целовать стопы Ваших ног ... Ваших ног, Вера! O, подлые!я не здригуюсь даже от лжи Вашей. Мне безумно жаль Вас и себя. И больше, еще больше: я чувствую в эту минуту, как одна мысль о Вас священным чем наполняет меня Священным! ... Что со мной, я не понимаю. Где самолюбие мое, не знаю. Я готов молиться лживым глазам Вашим. Да, да, помолиться, даже молиться готов, потому что такое мое чувство. И когда тело, Вера, родило его, о, какой благословений тело, породившее его. И когда мерзость и ложь родили его будьте благословений мерзость и ложь, которые породили его. ...
Тарас горящими глазами посмотрел вверх, на деревья, на лихтарь и еще быстрее, гарячковище начал писать:
"И как больно вместе с тем, как тоскливо! Деревья шумят. Вдалеке спит черная, величие города. Ветер заглядывает ко мне, рвет листки из книги, словно хочет перечитать их. Рви их, ветер, рви! Разорви и разнесет с листьями зивьялим по черной, уснувшей земле ...
"И как странно: все молчат, а в душе моей и крик и плач и дикая песня. А ночь молчит, только ветер шумит, только дикую песню слышно и чутнище поет мое сердце. Вам поет оно песню свою. О чем? Не знаю. Но пусть поет оно, как некогда в тюрьме.
"Темное, как ночь, царит молчание. Серо-Сталев полосой извивается ветер и воет вверху надо мною.
"В полосе Сталев проносятся с хмурым лицами образы древние жизни.
"Пение горячково - дикую песню Сердце мое поет и тоскует, и рвет мою кровь.
"Сон испуганно бродит далеко за серой полосой. О сна мой! О нежный, о, пьян, не бойся, приди! Хоть раз опьяны мою хворую, усталую душу. Не бойся!
"Боится ...
"С визгом холодным извивается в темной ночи стальовая полоса ветра. А в ней несется-плывет убогое прошлое мое.
"Спят все спокойны, спят невинные, спят все покорны. Покорно идут по темным трудных тропинка узкого, жизнь.
"Устали тай спят довольны, невиновны. Спите, бедные, спите усталые; спите, те, которые бежали от раскрытых холодных глаз безумной тоски!
"Ветер замолчал. Где стоит и изумленно слушает. Что слушал он? Неужели то нашлось такое, чего бы он не слышал за свов мильоново возрастное жизнь?
"А, он слушал жалобу моего сердца, он слушал дикую, жагучую песню сердца моего !"...
У ряды вдруг завернулась какая женская фигура. Откуда она взялась, Тарас решительно не заметил. Она была в шляпе, с полу-раскрытой порасолькою в руке. Подошла близко к его, чуть не касаясь колен, остановилась и молча стала смотреть на книгу.
Тарас удивленно поднял голову.
- Добрый вечер ... - Тихо и мьягко сказала женщина и видно было, как просто и немного боязно улыбнулась.
Тарас с неловкости пробормотал что-то в ответ и торопливо спрятал книгу в карман.
- Писали? - Спросила тем же тоном женщина. - Холодно. Руки, наверное, застыли Можно у вас сесть?
И, не дожидаясь ответа, умостилась рядом и слегка заглянула к нему. Лицо некрасивое, красное, посинело от холода, губы широкие, добродушные, глаза тихие, несмелые. Изпод плохонького шляпки видерлося на лоб брудновато-желтые волосы.
Тарас хмуро искоса осмотрел ее и сказал:
- Не знаете, какая час?
- Не знаю ... Наверное, часа два, а то и три будет ...
Он снова искоса взглянул.
- Лоб же вы так поздно ... гуляете?
Она мьягко, робко улыбнулась и ничего не сказала. Потом снова заглянула ему в лицо, робко, выжидая. Тарас поворохнувся и встал.
- Уже уходите? - Печально, покорно спросила женщина.
- Да ... Надо. Идите и вы ... Поздно уже ...
Женщина нерешительно помняла зонт.
- А с вами можно мне пойти?
- Куда? - Удивился Тарас.
- А к вам ... Спать ... Ночку бы вместе провели ... А?
И она чуть смиливище заглянула к нему, даже слегка подмигнула и улыбнулась посиневшими губами.
Тарас покраснел и пробормотал:
- Нет, мне нельзя ... Я не тот ... Я не сам живу ...
Женщина вздохнула, но так же выжидая смотрела на него.
- Ты миленький ... Если бы ночевать у тебя, я пошла бы с тобой ...
Тарас с неловкости скорцюбився, потом сразу нахмурился и сказал:
- Да говорю же, не могу ... Нет у меня дома. Совсем нет. Нигде ...
Она снова вздохнула, повела тоскливым взглядом вохкий земли и прошептала:
- Мы бы тихонечко пошли бы ... А утречком я пошла бы себе ... ей Богу ...
Тарас внимательно, с какой промелькнуло тайной мыслью посмотрел на нее.
- А какой дом почему не идете?
- Я далеко живу - робко, нерешительно прошопотила она. И придвинулась ближе.
- Ты добреньким такой ... А номерок можешь взять? Здесь есть дешевые ... за полтинник ...
В кармане у Тараса было всего двадцать три копейки.
- Не могу ... Денег нет ... Копеек двадцать всего ...
- Копеек двадцать? - Внимательно спросила.
Ветер зашопотив то деревьям, словно наскоро передавал им разговор людей. Деревья грустно качали головами. В горе над ними нависло мутное темное небо.
- Да ... Вот, все ...
И Тарас даже для чего торопливо вынул деньги и на ладони показал их. Женщина жадно посмотрела и ничего не сказала. Тарас спрятал деньги и запахнул полы пальто. Становилось холодно.
- И посидеть со мной не хочешь?
- Холодно сидеть.
- А ты ближе ... Садись, я зогрию ... Оно, когда вместе сесть, так не так будет холодно. Вот так ...
И она сама подсела близко к его прижалась мьягким телом и обняла за плечи рукой, втиснув пальцы в рукав.
Тарас неловко улыбался.
- Вот видишь ... Вот так ... Сейчас еще ничего, но потом теплище станет ... Холодно стал теперь ... Осень ... Ох, Боже наш, Немилостивый ты к нам!
Она вздохнула и покачала головой.
Тарас вдруг немного отвел голову и повернул к ней лицо.
- Кто Немилостивый?
- Бог ... Говорится так.
- А почему же он не милостив?
- Мы - немилостивы, и Бог Немилостивый ... За грехи.
- Он всегда такой?
- Кто?
Тарас хмыкнул.
- Какой ты странный, Ципко. Ну что, зогрився?
- Да, немного ...
- Вот видишь ...
Тарас смотрел вперед и насмешливо задумчиво улыбался.
Женщина вдруг начала его легонько, напивбоязко, напивцинично щекотать.
Тарас стыдливо покраснел, но руки ее не отнял. Женщина сделалась смиливищою.
- А теперь еще теплище? Правда? А?
Тарас поднял голову, посмотрел на нее и в глазах его проступило нечто и вызывая, и виноватое, и злобное.
Женщина ловила его взгляд.
- Видно здесь ... Правда? - Тихонько, подобострастно, прошептала.
Тарас принужденно засмеялся.
- А грех?
- Что грех?
- Это грех, а? Душу потеряем ...
- Э, душа уже утеряна.
- Потерянная?
Женщина, не отвечая, начала подниматься, увлекая за собой Тараса.
- Пойдем туда ... Там темнище ... А двугривенничка ты мне дашь? А?
- За душу?
- Хе-хе-хе! Чудак ты, Ципко. В каком кармане? В этой? Да, нащупала ... Я только двугривенничка ... А три копийочкы тебе оставлю. Или все взять?
- Бери.
Ветер снова испуганно, быстро зашептал что-то деревьям. Деревья задрожали жидким, мертвым листьями и боязливо наклонились к людям.
-------------------------------------------------- ---------
Когда фигура женщины исчезла за пунктиром лихтарив, Тарас оглянулся и сел на какую лавку. Лицо осунулось, вид был усталый, измученный.
Он долго сидел, вяло опершись на спинку скамьи, потом медленно вытащил из кармана записную книжку, перечитал написанное и, улыбнувшись, продолжал писать:
"Пишу это через полчаса. Очень интересное явление: решительно нечего священного нет. Абсолютно. Вот представляю Вам, Ваше лицо, крылатые брови. Ну и что же: лицо, как лицо, брови, как брови. Скучно. И смешно немного. Хе! "
Тарас посмотрел на лихтарь, криво усмехнулся писал далее:
"И наступит утро. Для чего? Что, собственно, в том, что придет утро? Скучно ... Даже писать Вам скучно. А все почему? Интересно. Пришла из темноты женщина, проститутка, грязная, некрасивая и за двадцать три копейки забрала и занесла с собой мою мировую скорбь, мои покушения на поэзию, забрала "священное", и у меня уже ничего нет ... Вот это ловко! Вот это хороший пощечину "вечной, единственно главной" души! Прекрасно! "
Рука Тараса устало остановилась. Уста искривились, болезненно. Вяло ворохнувся и снова писал:
"Только в спине и плечах чувствую нервы. Вот и все. Словно деревце с стволом и ветвями: каждая ветка ноет и болит ... А интересно, что и проститутка верит в свою душу ... Но, как и все, продала ее за 23 копейки за для позорного "тела ..."
Посидел, посмотрел вдаль.
"Я зашел однажды в собор. Люди молились. Я вслухувався в молитве; первый раз я внимательно вслушивался, вник в их содержание. Все они говорят о том, чтобы Бог избавил от гладь, мора, болезней, дай насущного хлеба ... Для души? Нет, для тела. Вот комизм! Для тела! И никто не просит, чтобы дал гладкими, мор и болезни для этого позорного тела Никто.А все между тем только для души живут ... "
Он остановился, устало потер рукой лоб и снова быстро начал писать:
"А вся наша жизнь? Эти дома, дороги, магазины, университет ваш, больницы - для души? А социалистический программ? Эта уже выше Появление души. О чем она? О зоробитну плату, о восьмичасовой рабочий день, о розпредилення продукции труда ... И еще с пренебрежением говорят о тех, которые не живут духовной жизнью. "Как скотина ..." О, сумасшедшие! Как бы я хотел быть этим здоровой, свободной скотом! Как бы я хотел без этой вашей души валяться в траве, пить лучи солнца, с ревом бросаться на врага и любовно лизать своих детенышей! И решительно не думать пре то, чтобы калеки-люди збиралися для того, чтобы вырвать у других людей кусок мьяса, называемый социальным программам. Ничего не думать, ни о каких ваши души, культуры, морали, лживые, сумасшедшие, угарные солнце, трава , вода, пространство, враги, подруга, детеныши О, проклятая мысль! Она лишила человека всех этих благ! Она сделалась его Богом и тюрьмой, она завладела, как коварный лакей довирчивим господином - телом ... "
Он устало, перечитал написанное и насмешливо хмикнувшы дописал:
"А смешно, правда? Сидит себе жалкая фигура и царапает важные слова, фильозофствуе ... Ну и какой толк в этом фильозофуванню? Разве я могу эти слова, эти мысли довести до чувства, довести до того, чтобы сделать то, что из них следует? Ничтожный калека, только и способен на то, чтобы ныть, и ... А, все равно! .. И этих мыслей уже нет ... Устал безумно.
Он. пустил руку и замер. Ветер осторожно шопотився с деревьями.
Тарас медленно, с усиллям поднялся, сунул книжку в карман и тихо поплелся вниз. Видно было, не думал, куда шел. Долго бродил. Уже начинало светать, когда он пришел к своим.Оля, которая открыла дверь, с ужасом отшатнулась, увидев его лицо, но он молча пошел к лежанке, где спала Оля, не раздеваясь лег и тотчас нырнул, как в болото, в густой мутный сон.
Глава 14
Мирон збирався куда идти, когда это в его пришла запыхавшаяся Оля. Она не смотрела ему в глаза, не обратила внимания на осунувшийся вид, на выражение какой жесткости и горечи в лице, даже ничего не ответила на удивленно-радостное приветствие его. Глядя в угол, торопливо, взволнованно стала рассказывать.
Снова исчез Тарас. Четыре дня, как не о его нет вестей. Пришел однажды рано в ранке, страшный такой, проспал часа три, испуганно вскочил, попросил десять копеек и куда побежал. Сначала конверта просил для чего, но конверта в доме не нашлось. Побежал он. Потом опять пришел. Вызвал ее в сени, дал какую-то книгу сберегательной кассы и сказал, что у его там лежат пятьсот рублей. Пусть она распоряжается ими, как хочет. Не его, мол, дело. Это все, что он может. Ужасно странно! Что за деньги, откуда, где он их взял?
- Деньги хорошие, не беспокойтесь, - медленно и задумчиво сказал Мирон. - Но поведение Тарасова действительно странная. И после того пропал?
- Да. Дал мне эту книгу, страшно раздраженно замахал на меня руками, когда я попросила объяснит, и заявил, что он уже сейчас знает, что ему делать. Не болтать, а делать. Все настаивал на том, что он может то, что докажет то до конца. Все говорил "пора", "довольно", улыбался странно, со мной прощался, точно ехал куда ... Все это ... Я ужасно боюсь, Мирон Антоновичу. Что он затеял?
- Хм! Плохо. Больной он. Нервничает ...
- Но что же это за деньги, Мирон Антоновичу? Где он их взял? Где?
- Деньги хорошие. Дал ему один господин ... Не беспокойтесь.
Оля испуганно, пытливыми глазами всматривалась в Мирона.
- Это не те ..., что в ... Кисельських? - Тихо, боязно прошептала она.
- Ну, какие там Кисельськи? - Поморщился Мирон.
- С какой стати? Он в ту ночь у них ночевал ... Покиньте. Дал ему один, благодетель. При мне было. Просил только никому не казать. Тарас же так по дурацки ведет себя, что действительно наталкивает на, разные подозрения ... Необходимо найти его ...
-Он-то говорил по анархистив ... Обманывал социализма, религии, все, говорит, гипноз, лакей ... Какие лакей, что, к чему, ничего я не поняла ...
- Хорошо, мы его разыщем ...
- Ради Бога, Мирон Антонович!
- Да не только ради Бога, но ради самого Тараса. Запереть свинью такую в санаторий и конец. Ему деньги давались не для глупостей. Отца вы в больницу поместите? Деньги же есть теперь ...
- Да ... Но я не знала, что ...
- Обязательно поместите. Сами же?
Оля потупилась.
- Никак ... Что же я?
- С Салдеевим ... Как?
Оля молчала и угрюмо розглажувала конце платка.
- Все ждет? Га, Олюсю?
- Нет уж не ждет ...
- Себ-то как? - Быстро спросил Мирон.
Оля подняла на его глаза и чуть улыбнулась.
- Нечего ему ждать. Ответила решительно ...
- А! ... Ну, конечно ...
- А вы что думали?
- Да подумал было, что уже ушли ... Но хорошо. Теперь уже ничего этого не надо ... Деньги бы, все пойдет хорошо ...
- Не знаю ... - Глубоко, тяжело вздохнула она и вернулась идти.
- Идете уже?
- Да ... Пойду ... возьму денег ... Гаврила угрожал, что в шпионы наймется ...
- Разве?
- А! У нас там такое! ... До по видения!
- Подождите. Как же я вас увижу, чтобы сказать за Тараса?
- Не знаю ...
- Написать вам можно?
- Можно.
- Ну, хорошо. Напишу.
Оля молча подала ему руку и пошла к выходу.
- Вы все еще сердиты на меня, Оля?
- Я?
Она остановилась, повернула к его бледное личико с удивленными, печальными-печальными глазами и обвела ими лицо его.
- Нет?
Она молча и медленно покачала головой, посмотрела в его глаза долгим странным взглядом и, ничего не сказав, вышла.
Мирон нахмурился, задумчиво постоял у окна и вышел вслед за ней.
Направился к анархистив. Анархисты двузначно улыбались, разводили руками и утверждали, что ничего не знают о Тарасе. Мирон даже обругал одного из них, но ничего не добился. Ясно было, что Тараса где хоронят. А впрочем, быстро он и сам явился.
К Кисельських не заходил, но его видели на бирже, на улицах и частище всего около завода. Забастовка подходил к концу, потерпев полное неудачу. Рабочие толпой шли в контору.Тараса найчастище видели у заводских ворот. Рассказывали, что он выглядел сумасшедшим, - горящие глаза, странно блестящие; неподвижные, сухие, всегда немного раскрыты губы; постоянно как в проповедника поднята рука и хриплый, поднятый голос. Ни заводская администрация, ни полиция не завважають ему проповедовать, ибо большая часть его речей или полная криков о какой гипноз или направлена против интеллигенции, социализма, религии и тому подобного. Зовет всех к "возмущение тела против души", изгоняе будущее, - словом, близок к безумию. Повинуются со смехом и со страхом, но есть и сочувствующие. Однажды, встретив Кита и Рисецького на собранию агитаторов, пришел в чрезвычайную ярость и, если бы не удержали рабочие, наверное случилось бы несчастье.
- Делать, Никчемные! Делать! - Кричал он, задихуючись. - Представители рабочего класса? Я вам покажу! Долой! Рабочего отнимаете, и притом в представители его лезете! Иди сюда, виломай руки на моей работе тогда и представництвуй! Учителя! Я вас научу, подождите немного. Гипнотизеры!
Рисецький до того был напуган, что не заявлялся, с тех пор ни на одном собранию, Кит же возмущенно ходил ко всем и агитував за немедленное исключение Тараса из организации.
С Верой он совсем не виделся. Она несколько раз заходила к Оле, но никогда не заставала Тараса дома Оля же принимала ее все сухище и холоднище.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22