Теперь вот вам второй пример. Посмотрите на этого самого Кисельського Вот он же вчера искренне обиделся: он искренне, значит, думает, что его грабежа крестьян дело справедливое, он - честен с собой. А начни он сомневаться ... и начнутся муки совести. Как у Сергея. Этот не посмел кричать на меня, этот уже с собой разошелся: ренту из мужиков берет, но уже не совсем верит, цо это так и следует. На партию дает, как какой нибудь купчик, что слишком много на мошенников, на церкви и на благотворительные дела ... Видите, все дело в себе ... Рабочему сейчас слушать песни об абсолютной справедливости и нравственности надо обережнище. Больше к себе прислушиваться. Не бойтесь, Кисельськи, конечно, вас осудят, но-то, кто был в вашем положению, тот не осудит и не прогонит от себя ... И мораль вашу примет. Только бы против себя не шли, на всех же Кисельських плюньте. Подумайте ... И быстрее ... Оля еле держится ... А?
Мирон даже близко заглянул в лицо нерушимого Тараса. Тот странно посмотрел на него, встал и одежда фуражку. Потом вдруг наклонился и тихо спросил:
- А душа?
- Что "душа"?
- А душа, своя собственная, что скажет? Она есть или нет? И?
- Да зачем она вам?
- Вот-то-же! - С мрачным торжеством поклонился Тарас и молча пошел к двери.
- Да подождите вы, чудачина? - Поднялся за ним Мирон. - Вы мне скажите, что вы думаете. Так же нельзя. Надо что-то делать.
Тарас остановился у порога. Лицо смутно белело на фоне темного прямоугольника двери. Помолчал.
- Я подумаю ... - Тихо, вдумчиво сказал. - Мысль в чувство ... Хм, ... Все это надо ... Так ... Очень, как бы сказать ... Тогда, все решится ... И Кисельський ...
- Вы сейчас куда идете? - С некоторым уже беспокоит присматриваясь к нему, перебил Мирон. - Может, проводить вас?
Тарас поднял голову.
- Вы думаете, что я уже схожу с ума? - Вдруг громко, резко засмеялся. - Ха-ха-ха! Ну а что, я все время дурачка строев, чтобы выверить вас? А? И беседа о болезни и ... все? Вдруг я навигадував все о своих состояния? А вы, уж так и поверили, что сделались моим другом? Умаслилы, мол, меня? Ха-ха-ха! Ошибаетесь!
- Тем лучше, - сказал Мирон, пидходючы ближе и всматриваясь.
- Ну до свидания, как так! - Крикнул насмешливо и злобно Тарас, и быстро вышел.
Мирон медленно подошел к окну. Уголки глаз и губ едва заметно грустно-насмешливо улыбались.
На улице засвичувались лихтари.
Глава 8
На другой день Тарас и Даша вновь пришли к Мирона, но были в его не долго. Тарас взял адрес анархиста и записку к нему, а Даша вернула книгу. Ничего о ней не сказала и сейчас же распрощались. И только уже на пороге обернулась Мирона и сухо, даже враждебно бросила:
- Адреса сестры вашей мне не надо. Слышите?
- Хорошо ... - Равнодушно ответил Мирон, который принял их как-то устало, невнимательно. Даша искоса зорко осмотрела его. Он, не дожидаясь их ухода, снова сел за чертежи.
После этого Тарас исчез на несколько день. Никто не знал, где он. Кстати, Кисельськи не очень то и заботились о его, - в них были свои заботы. Заботы эти словно грубым слоем покрыли все звуки в квартире. Не пели, не играли, беседовали тихо, словно боялись кого разбудить.
Вера целыми днями лежала, глядя в потолок горячими, напряженными глазами Вечером же шла где-то с Петром и возвращалась поздно. Петр, прощаясь с ней, странно улыбался, Вера же не смотрела на него, с мукой хмурила брови, и нервные струйкы угрожающе сбегали в уста, кривя их. На другой день она казалась разбитой, в глазах стояла печаль, но вечером снова, находило на Веру странное, задиракувато-злостное поднятия и ждала Петра. Петр зьявлявся, и они шли. Екатерине Андриввни говорили, что идут по партийным делам. Действительно, днем часто прибегал к Вере Костя и советовался с ней по поводу забастовки. Иногда и Вера выходила с ним.
Екатерина Андриевна была недовольна Верой, но не приставала к ней с расспросами и обычными разговорами. Иногда только как вскользь мешала, что когда Вера теперь сядет в тюрьму, то это будет для нее смертным приговором. Вера молча и презрительно закрывала как следует губы. Больше ничего не говорила Екатерина Андриевна, но по вечерам очень долго разговаривала с Семеном Васильевичем. Тот, как обычно, насмешливо - тонко улыбался и скоро ехал в клуб. Казалось, он знал что-то важное и только до времени скрывал его.Но Екатерина Андриевна уже привыкла к этой улыбки, и она раздражала его, и после разговоров с ним становилась еще безладнищою, невнимательной. Везде по углам диванов и кресел валялись, разбросанные ее платка, начатые книги, которые она с раздражение искала, голова частище была обвязана платком в уксусе, и она почти что день ездила к врачу по женским болезням.
Даша и Сергей из своих комнат почти не выходили. Когда кто-либо заходил к ним, их всегда заставали за книгой. Однако, когда выходили, Даша одкладала книгу и, сложив руки на груди, ходила по комнате, грозно нахмурив брови. Инодi вдруг решительно и быстро шла к Сергею. Сергей встречал ее ласковой, улыбкой, ни о чем не спрашивал и говорил о самом обычное и неважно. Но и в целом доме никто никаких "вопросов" не поднимал, точно все молча условились об этом. Даша садилась на диван, звала Сергея, клала голову его себе на грудь и тихо гладила волосы, но почти каждый раз задумывалась и иногда даже до того, что не замечала, как Сергей освобождал голову, с грустной улыбкой вставал и садился за стол.
Поэтому неожиданное появление Тараса всех оживила. Начали беспокоясь расспрашивать его, укорил его, возиться с ним. Но Тарас на все запроса одповидав то невнятное, из чего можно было только то понять, что он не хочет давать никакого объяснения. Однако в лице ему зьявилося то новое, какая улыбка, какой скептически-спостерегаючий взгляд. Говорил мало, но уже не от смущения, а по какой иной причине. Иногда вдруг вытаскивал записную книжку и быстро что-то туда вписывали. Однажды, когда Даша с Верой неожиданно горячо заспорили о забастовке, Тарас, улыбаясь, что-то записал. Даша потом прицепилась к нему, вытащила книжку и прочитала: "Вера: Мы должны показать, что мы не подавлены." Себе о самой себе хочет доказать Для чего? " Даша молча улыбнулась и вернула книгу.
Иногда при обеда также то записывал. На его уже не обращали внимания. Часто кто нибудь ловил нa себе его взгляд, считающий, интересный, как будто он впервые видел это лицо.
A то зьявлявся на кухне и начинал с кухаркой Горпиной религиозные беседы, внимательно, бегающими, сверлячимы глазами впиваясь в нее.
- Ну, а что если человек обидит чем Богу, что он? ... - Вдруг задавал вопросы.
Аграфена, толстая, спокойно-добродушная, как вол, очень охотно и со знанием дела отвечала:
- А понятно, что розгнивиться ... Вас обидеть, и то розгниваетесь ... Ну, пусть Господь милует, чтобы человек дожила до такого ... Но и то нужно сказать, что и обида, разные бывал ...Человек, может, того и в мыслях нет, а Бога оскорбила ... Ну, понятно, всякое значит и оскорблення.
- Ну, например?
Аграфена, понемногу, моя посуду, разъясняла ему
и это, причем проявляла самую точную осведомленность в
подобных вопросах.
Он слушал внимательно.
- А как же Бог терпит зло на земле? - Спрашивал.
До некоторых пор терпит ... А как терпение перервеця, то и ... перестанет терпеть ...
- Правильно. Чего же сейчас терпит?
- Надо, вот и терпит ... И не наше это дело спрашивать ...
- Ну, и то, что вы на старости лет чужой посуды моете, что сына убили, что болеете, - все это также надо?
- А как же. Бог дает, не ропщу ... А будешь шуметь, еще хуже будет ...
Тарас вынимал книжечку и записывал: "Аграфена сегодня сказали, как все загипнотизированные:" Да надо. "Полное отсутствие критики и анализа. Завтра поговорить о смерти.
И говорил о смерти, о загробной жизни, рай, ад. Горпина и с этими вещами была знакома не хуже чем с кухенним посудой. Тарас снова записывал, а Аграфена полагая, что слова его "в лес не идут," как сама признавалась аниса, даже по нескольку раз повторяла, чтобы вирнище записал.
Ходил и к Сергею. Он и ранище не раз заходил поболтать о том о сем. Но теперь спрашивал только о социализме, душа, тело, о Боге. Спрашивая, рассматривал Сергея, так же, как и Горпину.
В комнате Сергея всегда было чрезвычайно чисто, тихо, печально, как в келье чернця, стоящий на конце жизни. Шторы всегда были напивспущени, освещение ровное, неярке и везде книги: на столе, на полках, в большом шкафу, даже на полу аккуратными столбиками. Образовывалось впечатление велетеньскои книжной шкафы, так что даже не отмечалось ни покровом кресла, ни стола, ни дивана.
Сергей никуда не выходил и часто пульверизував комнату, какой чудно-пахучей текучести. Легонько покашливал, словно пробовал, не оторвалось то хруське в груди. Говорил всегда ходючы, ходил же медленно, размеренно, поглажуючы желтую бородку.
Тарас конечно умощувався в углу дивана и слушал, время от времени вставляя неловкие вопросы. Иногда приходила Даша и садилась в другом конце дивана. Среди которого либо монолога, когда Сергей начинал слишком волноваться, она вдруг звала его к себе, молча поправляла ему волосы или галстук и отпускала. Сергей благодарно смотрел на нее и продолжал уже спокойнее.
Книги также слушали Сергея, молча похвалюючы за то, что хорошо понимал их.
Так бывало ранище. Теперь же, несколько изменилось. Действительно, книги, шторы, пульверизатор, даже мьягки шлепанцы были на своем месте, но люди изменились. Тарас не сидел спокойно, но все время то наклонялся вперед, то соотношения на спинку дивана; вопрос задавал не из старой застенчивости и смущения, но упорно и сильно; в ответе вслушивался с часто нетерпеливой вниманием и улыбался, словно пряча их в себя, составляя до всех остальных ответа. Присутствовавшая при этом Даша внимательно присматривалась к нему, но он не обращал на нее внимания и не один раз смотрел и на нее так, словно впервые видел.
Сергей не замечал ничего и все так же ходил и говорил. Но голос его стал еще тихищим, с нотками какой безропотной тоски и замыслы. И говорил преимущественно об абстрактных вещах, о таком, что невольно создавало печальный, сладкий настроение удаленности от мира. Маячили в воображении образы какой Чудной природы и жизни, сумм уходившего дня, тихих городов с белыми тоскливо-пустынными стенами. Ничего подобного Сергей не говорил, но почему-то всегда разговора его вызвали такие образы.
Ранее Тарас охотно подлежал силе его слов, но теперь нетерпеливо шевелился и часто прерывал Сергея новыми вопросами.
- Ну, когда же я не верю, что будет когда нибудь мир на земле? - Однажды упорно спросил он.
- Он будет - снисходительно, с тихой уверенности улыбнулся Сергей, даже не посмотрев на Тараса, словно кто-то невидимый задал ему вопрос. - Он должен
быть уже хотя бы потому, что мы знаем о нем. Он есть в нашей сознания, значит, он уже истнуе. С сознания он никогда не исчезнет, потому что хорошо человеку с ним. Человек не может жить без веры. Высокое и святое всегда будет жить в нашей душе; религия всегда будет отменой человека от зверя. И чем дальше, тем больше будет жить человек духовной жизнью. Современные умовины, капитализм и иное - в социальной жизни - то же, что в индивидуальным процессе чисто плотские. Да, да собственно: надо сначала понять это, чтобы понять религию социализма. Ре-ли-ги-й, а не теорию. Религия охватывает целую человека, целую, неГлаваьно, со сладкими мечтами, о далеком, бесконечно отдаленное, смутное и с ближайшими нуждами. Величественный, грандиозный связь явлений проходит странным цепью в душе. Это народ, это глубоко умиротворяет, это объясняют темную загадку исчезнувших поколений. Нет, религия умереть не может, она вечна. Теперь идет новая форма ее, более ясная, более блага, чем все другие, - религия социализма.
- Кто же Бог ее? - Мрачно усмехнулся Тарас.
- Бог? Мировое жизни, Великий Процесс, Большой Связь, в котором каждое истновання является необходимым.
- Даже жандармов?
- Да, даже жандармов!
Тарас болезненный - насмешливо улыбнулся и посмотрел на Даша. Но Даша сидела прямо, прижав голову к спинке дивана, как у фотографа, и смотрела перед собой суровым, задумчивым взглядом. Возможно, что и не слышала ничего.
- Зачем же мы боремся с ними, как так? -Тарас приложил руку ко лбу.
- Зачем боремся? Потому что это - Процесс, Рух, потому, что в движении Бог, движение же есть - борьба. Мы движемся двигаемся дальше в глубину, процесса. Вот почему всякое тяготения к низинных зверских инстинктив вызывает чувство брезгливости ... Это поход назад, ниже ... - Хм! Этим вы также объясняете отвращение некоторых людей ... к половой жизни, например?
- Безусловно! - С той же тихой убежденности покачал головой Сергей. - Организации с более тонким духовной жизнью не выносят грубого, низменного Они, как некоторые растения ...
Но Тарас не слушал: достал книжку и быстро записал: "Непременно вспомнить Сергей: потому отвращение к половому, что очень духовный. Разговор с Даро, когда подслушивал Также самогипноза.
Даша искоса следила за ним. А Сергей ходил и говорил:
- Наивный объяснения. Атеистов нет среди нормальных людей, как нет людей которые стремились бы вводить в организм яд взамен здоровой пищи. Совесть не выдумка, но внутренний инстинкт религии Обовьязок - совесть.
- "Так надо, - засмеялся вдруг хриплым злым смехом Тарас и встал .- Аграфена также говорит что так надо, а если скажу" не надо, "и вся ваша религия куда денется? Ох, везде это ...Прощайте!
И в тот же день снова исчез, не зьявляючись в Кисельських кильки день. Его видели изредка на улице. Вера встретила возле университета. Стоял, подняв голову, и рассматривал дом со своей, странной улыбкой. То быстро записывал. Увидев Веру, побледнел весь, смутился, не поклонился даже и побежал в сторону.
Несколько раз его видели возле окон магазинов все с теми же ужасно-блескучимы, словно насвижо-полякованимы глазами и странной, саркастической улыбкой, от которой становилось жутко.
В своих он зьявлявся за это время всего раза два. Оля, которая начала почему ходить в Дары, рассказывала, что в каждую свою появление Тарас пугал всех. Ранище он бывал и мрачный, и раздраженный, и брутальный, но видно было, что это от болезни и тяжелых обстоятельств, но теперь никто не знал просто, что и думать. С матиррю в оскорбительном тоне говорит о Боге, смеется, ругается; отца уверяет, что тому необходимо загипнотизуватись христианских добродетелями, тогда у него не станет паралича. К ней, к Оле, оба раза цеплялся и предлагал усипить и внуши ей, что есть и пить ничего не надо, что главное - дух, а потому и всякое телесное гадость легко можно будет сделать, а в последний свой приход вдруг заявил, что еще немного, что скоро дойдет мысль до чувства и все и будет хорошо. И деньги, и здоровье будут. Хотя на все расспросы о здоровье смеется и уверяет, что с ума или, как сам выражается, "с души" еще не сошел Очень странно!
И Оля быстро утирала глаза, которые наполнялись слезами.
Между тем подготовка к забастовке шла то беспорядочно, небрежно, нервно. Наталья, начала снова заходить Пошли, рассказывала, что все идет так, как будто взяли на себя скучный, ненужный обязанность. Збиралися деньги, но никто не знал, у кого касса. Выпускались прокламации, и ни один агитатор не видел их. Иона никто не может поймать, гоняет где по своему репортерских материалом к газете. Рисецький поехал к себе в имение приобретать свидетельство благонадежности, чтобы поступить в университет. Между тем, как говорит Вера, достаточно начальству взглянуть на Рисецького, чтобы убедиться в его полной благонадежности во всех смыслах. Беспорядки, неискренность, инертность! Утверждают о возрождении, а сами мертвецы; гальванизують себя этими фразами о возрождении. Вера суетится, бегает, глаза горят, но все без толку. Кто-то делает, то это Коля, Женя, несколько агитаторов из рабочих и ... обстоятельства. Она, Наталья бросилась было помогать, но теперь видит, что гораздо лучше отойти и не добавлять беспорядок. До того, еще и Даша решительно отказалась принять участие в деле, и многие рабочие неопределенные в необходимости забастовки. Кит задается и прикидывается генерала. Это раздражает и лютить.Одним словом, чувствуется нечто искусственное, ненормальное насилие какое.
Мирон слушал молча, разглядывал Наталью и неожиданно брал за руку. Наталья сразу же умолкала, словно мысли ее натыкались на стену. Затем быстро вырывали руку и говорила дальше. И снова Мирон слушал, потом, улыбаясь, принимал руку, сильно сжимал ее, Наталья снова делалась бледной и замолкала.
- Бросьте, Мирон, - глухо сказала она однажды, несмотря на его.
- Почему?
- Сами знаете. Вы слишком заразны. А то я никогда больше не приду к вам. - Разве?
- Увидите.
Мирон все же не "бросал", но она снова приходила. Иногда приводила его к себе и пела йoму Он лежал на диване, курил и с той же улыбкой смотрел на ее полную, раздвоенную спину. Когда же подсаживались к нему, сильно занимал , притягивал к себе и шептал бесстыжие, страстные слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22