— Ну что, Катерина, купеческая дочь? Раздевайся!
— Мама, ты не боишься в речке купаться? Катерина с улыбкой смотрела на плотного, мускулистого
Бориса, даже немножко поиграла бровью, очень довольная своим мужем.
— Витек, смотри, какой папка у нас.
— Хороший? — спросил Витек.
— Ни-че-го.
— А ты не боишься?
— Чего бояться-то?
— А речка никуда не убежит?
Катерина засмеялась, поднялась и тоже стала раздеваться, продолжая радоваться, что у нее муж все-таки ничего, но и не забывая, что и сама-то она недурна собой. Думая об этом, она раздевалась с удовольствием, немножечко кокетничая, хвастаясь втайне перед Борисом своим сложением, молодым и почти не тронутым родами телом. В эту минуту Витек как бы ушел для нее на второй план, что бывало с ней редко. Но Витек не хотел уходить на второй план, рассерженно топнул ножкой и переспросил, потребовал ответа:
— Речка не убежит?
— Да куда же она убежит, сыночек? — спохватилась Катерина и даже покраснела, как бы устыдившись своей минутной слабости.— Ты разве не видел нашу Яузу? В Москве?
Витек пригнул голову, задумался. Ничего он не видел и не слышал, но признаваться не хотелось. Как же это не видел? Видел, конечно.
— Там? — вышел он из положения.
— Да, Витенька, в Москве.
— В Москве, на войне?
— Глупенький мой дурачок. Хочешь купаться?
Витек покосился на речку и не ответил. Потом, когда Борис и Катерина уже были в воде, подошел к самому краешку берега и стал смотреть на это необыкновенное зрелище: купались папа и мама. Он так переживал, так волновался, что начал взвизгивать и топотать ногами, вытянув перед собой руки. А родители дурачились, обливали друг друга водой, брызгались, хохотали, Катерина бросилась к Борису и стала его топить. Тут Витек не выдержал, не удержался на месте, шагнул, не глядя под ноги, и плашмя упал в воду. Мог бы и захлебнуться, но, когда пришел в себя на руках у матери, переморгал страх, огляделся, увидел, что ничего особенного не произошло, стал снова рваться к воде.
Витька искупали, он тоже хохотал и плескался и не хотел вылезать из речки, а вечером в кроватке начал гореть огнем, разметался на подушке, стонал. Родители сначала тихонько переругивались, поочередно поправляли на Витеньке одеяло, прикладывали ладонь к пылавшему лицу, но потом, как бы освоившись и притерпевшись к неожиданной напасти, притихли, стали ложиться спать. И уже легли, потушив свет, чтобы с утра, если жар не пройдет, принимать какие-то меры, в Москву ли везти Витеньку или ехать за доктором, легли
и уж успокаивать сами себя начали, пройдет, мол, к утру, из жаркого в холодное попал, простуда прихватила, к утру перегорит и все пройдет, как вдруг Витек завозился и жалобно заплакал. Катерина поднялась, зажгла свет и села возле кроватки успокаивать Витеньку. Но он не успокаивался, все плакал беспомощно и жалобно. Катерина взяла его на руки и так сидела в одной рубашке, прикачивая Витеньку и приговаривая в такт покачиванию разные ласковые и жалостливые нелепости. «У собачки заболи, у Витеньки заживи...» и так далее. А Витенька постепенно перестал плакать и даже постанывать перестал, потому что и на это в нем уже не хватало сил. Сперва, когда плакал, он еще переводил свой беспомощный взгляд на лицо матери, чтобы глазами пожаловаться, как ему плохо, и Катерина также глазами, полными любви и тревоги, жалела его, между ними еще держалась тоненькая связь. Но вот он стал дышать все чаще и труднее, с каким-то ужасным шумом, и эта тоненькая ниточка все утончалась и наконец оборвалась. Витек уходил от матери, и уж вовсе ушел в самого себя, в свои страдания, а возможно, уходил куда-то совсем в другие пределы, где не было никого, даже мамы, державшей его на руках. Он дышал часто и тяжело, и открытые глаза его были совершенно как бы закрыты, они ничего не видели, ничто уже не отражалось в них, они были потусторонними, им не было дела ни до чего на свете. Катерина поняла это в какой-то один миг, ей сделалось страшно, и она заплакала, на что Витек никак не отозвался, ни вздохом, ни движением хотя бы глаз, он продолжал неестественно часто и тяжело дышать, и пламя жизни еще держалось в нем, но было слабым и колеблющимся, одно дуновенье со стороны — и оно погаснет. Плача, Катерина говорила:
— Что же ты лежишь бревном, не видишь, Витек помирает.
Она не знала, что делать, как удержать это слабенькое, колеблющееся пламя, она готова была умереть сама, без страха, даже с радостью, только чтобы остался жить Витенька, но она не знала, как это сделать, что нужно было для того, чтобы обменять свою жизнь на Витенькину. Потом у нее как-то бессознательно вспыхнула надежда, она подумала о Борисе, вот он встанет, что-то сделает, как-то распорядится, и пламя Витенькино успокоится, перестанет трепетать и колебаться, а станет светить ровным хорошим светом. Но Борис словно окаменел, приподнявшись над подушкой, упершись в нее локтем, выжидательно и бессмысленно смотрел на Ка-
терину с Витьком на руках, и жуткий страх, почти не доступ ный мужчине, проник в него и держал в оцепенении.
— Что же ты лежишь бревном, не видишь, Витенька помирает,— плакала Катерина.
И так же как она вспомнила о нем с надеждой, так и он с той же неясной надеждой тотчас вспомнил о своих, об отце своем и матери. Поднялся и почему-то крадучись, может быть, тоже догадывался о колеблющемся пламени, чтобы не загасить его, крадучись, пошел в родительскую половину и через какие-то минуты вернулся с отцом, Михаилом Борисовичем, и матерью, бабой Олей. Баба Оля потрогала Ви-тенькин лоб, послушала его дыхание и, не обернувшись, сказала Михаилу Борисовичу, стоявшему позади со своей нелепой деревяшкой:
— Отец, белое вино неси.
— Дак выпили.
— Не во всей же деревне выпили, неси, говорю.
Баба Оля стала объяснять Катерине, что надобно делать, чтобы к утру Витенька не сгорел, надо намочить в белом вине простынку и приложить ее к грудке, а то и всего обложить простынкой, мочить и опять прикладывать, пока не получша-ет. Баба Оля объясняла, а в соседней комнате, потом в сенях торопливо стучала дедова деревяшка. Борис ушел с отцом. На счастье, у первых же соседей нашлась поллитровка. Борис, оставив отца ковылять на одной ноге, бегом вернулся с бутылкой в руках. Водку вылили в миску и вот замочили в ней простынку, опеленали больного, завернули в одеяльце, и Катерина с Витенькой на руках заняла прежнее свое место перед кроваткой и, уж поверив в эту спасительную водку, вся обратилась в слух, стала вслушиваться в Витенькино дыхание, не становится ли оно реже, не пропадают ли в нем хрипы. То покажется ей вдруг, что шум вроде бы капельку уменьшился, и сердце дрогнет от радости, и боль отпустит немного, а то покажется, что нет, ошиблась, дыхание не меняется к лучшему, а вот уж опять зачастило и еще сильней наполнилось нехорошим хриплым шумом — и снова туча застилает свет, и боль сдавливает так, что самой становится нечем дышать. А баба Оля, постояв в сторонке, облегченно вздохнула:
— Ну, вот, теперь Витек жить будет. С полчасика пройдет, перемени простынку, опять замочи.
Вошедшему было Михаилу Борисовичу сказала, чтобы шел спать, не мешался тут. Ушла и сама. Ее уверенность передалась Катерине. Она глядела неотрывно в Витенькино лицо, в его полуприкрытые глаза, и душа ее больше не металась в панике, не схватывалась нестерпимой болью, но была заполнена вся не страхом, а одной только ни с чем на свете не сравнимой материнской любовью. Катерина смотрела на Витеньку в ожидании перемены и видела, чувствовала всем своим существом, как боролась в нем из последних сил, нет, не он боролся, слабая кровиночка, слабый огонек, не он, а неуступчивая жизнь боролась в нем с наглой и могущественной смертью, сам же он, Витенька, маленький мальчик, лишь в муках мученических лежал на ее руках, отстраненный от всего на свете, кроме этих своих мук.
Борис стоял за спиной Катерины, не смел шевельнуться, а не только что присесть где-нибудь, стоял и тоже смотрел через Катино плечо на Витеньку, горевшего в огне, трудно и часто дышавшего и совершенно отключенного от всего окружающего и как бы никому из них, ни Катерине, ни ему, уже не принадлежавшего. Он был сейчас один на один с этой борьбой жизни и смерти. Как ни старался Борис, чуть ли не вслух заклинал себя оторваться от навязавшихся мыслей о Витенькиной смерти, как ни гнал от себя эти страшные картины, они вставали перед ним одна за другой. Вот Витек затихает, вытягивается, и последний признак жизни пропадает, в голос плачет Катерина, все суетятся вокруг мертвого, но уже никто на свете не может помочь ничем... Борис встряхивается, уговаривает себя, что слышит Витенькино дыхание, его хрипы, что он жив и будет жить, но тут же видит его в маленьком желтом гробу, видит каменно-неподвижное, мертвое личико и снова стряхивает с себя эту навязчивую чуму, продолжая жадно смотреть все дальше и дальше одну за другой страшные картины. Как же можно видеть это, думать об этом, думать, что Витенька уйдет и его больше не будет на земле, как можно, когда он вот же, на Катиных руках, лежит живой, мучается, хрипит, старается выжить, а он, отец, видит совсем другое, думает совсем о другом. Что с ним? Узнала бы Катя — сошла бы с ума, прокляла, возненавидела бы на всю жизнь.
— Катя, ты устала, дай я посижу.
И Катерина неожиданно для Бориса послушно встала и передала ему Витеньку. Одеяло было горячим, будто в нем завернут был огонь, но Борис, почти не дыша, так бережно, как не делал ничего за всю свою жизнь, держал Витеньку и даже не подумал бы о себе, если бы и в самом деле держал на руках огонь, который жег бы ему руки, сжигал бы его самого. И даже на войне, где жили между жизнью и смертью,
Борис не знал таких переживаний, таких потрясений души, которые захватили его сейчас и о которых он раньше даже не подозревал.
— Слышишь, Катя? Уже легче дышит, и пот выступил, видишь?
— Да, ему лучше.
Катерина распеленала Витька на руках у Бориса, еще раз смочила простынку, потом хорошо закутала его в одеяло- и присела рядом с Борисом. Они просидели так до рассвета, даже не заметили этого рассвета. Когда солнышко заглянуло в окно, Катерина вспомнила, что надо погасить свет, погасила и снова присела, хотела поправить одеяло, попробовать Витенькин лоб, но тут неожиданно и больно кольнула в самое сердце радость: Витенька дышал ровно, спокойно, легко, почти неслышно, и его лицо было спокойным. Она переглянулась с Борисом, оба они заметили одновременно, оба подумали об одном и том же. А Витенька приоткрыл глаза, поискал ими что-то и слабенько позвал:
— Мама.
— Господи,— заплакала Катерина.
Но Витек, разглядев и поняв, что лежит на руках у отца, выговорил шепотом:
— Папа.
Нет уж, ничто так не тронет тебя больше, пусть перевернется земной шар, ничто не сожмет так и не отпустит сердце, как это выговоренное шепотом: мама и папа.Войну прошел, всего навидался, перед смертью стоял, но такой ночи пережить не довелось. Она дается один раз в жизни, и не каждому человеку. Борис что-то понял в эту ночь, но охватить сразу и выразить в словах не смог бы сейчас, да вряд ли и потом сможет, по прошествии многих дней и многих лет. Но одна мысль и сейчас была отчетливой и вполне ясной: он знал, что на свете теперь есть человек, существо, которое может сделать с ним, не убитым на войне, все, что только будет угодно этому существу, этому человеку. В нем как бы образовалась брешь, через которую может проникнуть этот человек, это существо, этот Витенька, может смертельно ранить его, может и убить, если он, Витенька, когда-нибудь захочет это сделать.
Они положили его в кроватку и тут поняли, что не могут больше держаться на ногах.Солнце поднялось над крышей, баба Оля заглянула в комнату, увидела: все трое спят. Тихонько притворила дверь.
Жаркий день горел над ними, но они спали мертвым сном. Тяжелые лайнеры, взлетавшие с Внуковского аэродрома, протаскивали гром над деревней, но они спали как убитые. Не бессонная ночь — мало ли их было у Бориса на войне, да и у Катерины в те госпитальные годы,— не физическая усталость, а страх, пережитый ими, многочасовое стояние над пропастью, куда вот-вот могла провалиться Витенькииа жизнь, беспомощность и незнание, что же им самим делать тут, одним, над пропастью, если она проглотит Витеньку, и, наконец, эти последние минуты, когда они увидели вдруг, что опасность миновала, когда сжатое до предела сердце в какое-то одно мгновение разжали, выпустили и, онемевшее, оно как будто перестало жить,— обессилили их так, что они не могли больше держаться на ногах, уснули как убитые.
Катерина проснулась не от грома то и дело взлетавших над деревней самолетов, а от тишины. Открыла глаза и сразу кинулась к Витеньке: ей показалось, что он не дышит. Нет, он дышал, спокойно, незаметно.
Поднялся и Борис. Одуревший от долгого дневного сна, сидел на кров-ати, тер кулаком лицо. Витенька лежал лицом кверху, молча осматривал все: побеленный потолок, голубенькие обои на стенах, два окна в старых почерневших рамах, картинка висит, зеркало. Легким, почти небесным голосом спросил:
— Мама, я болею?
В его голосе было что-то странное, неуловимое, новое. Катерина не могла понять, но сердце подсказывало: дите ее, Витенька, вот сейчас входил в жизнь, становился человеком, как все, уже принял свои первые страдания. Уже постоял рядом со смертью. И как-то по-новому стало жалко его.
— Ты уже выздоравливаешь, сыночек.
— А почему я не встаю?
— Ты полежишь немножечко и встанешь.
— А мне не хочется вставать.
— Потому что тебе еще поправиться надо, отдохнуть.
— А где папа?
— Я тут, Витек, тут,— бодренько отозвался Борис.
— И папа тут, и бабушка, и дедушка.
— И дедушкина нога?
— И нога тут, куда же она денется?
— И речка, мама?
— И речка.
— На войну бежит?
— Нет, сыночек, в море бежит, зачем ей на войну? Витенька слабо улыбнулся. Вот какой глупый, конечно, в море, не на войну, ведь речка бежит в другую речку, а другая — в море. А на войне — дедушкина нога. Вот правильно. В Москве на войне.
— И ты знаешь, мама?
— Знаю, сыночек.
— Папа тоже знает.
И папа знает, и мама знает, и Витенька знает. И жизнь снова вернулась в этот деревенский домик, напротив лужи с гусями, напротив запустелой церковки в голубых маковках куполов. Вечером, после ужина, все сидели вокруг Витеньки-ной кроватки, сумерничали, разговаривали, вроде какой-то тихий праздник был или вечер после праздника, когда он отшумел уже, отплясал, все уже устали немного и уж отдохнуть успели, а теперь вот в тихие вечерние часы сидели — не за столом, а так просто, кто где, и смирно разговаривали. И Витек не спал, вслушивался в разговор.
Борис с отцом, мужики, войну вспоминали. Сперва о том, о сем поговорили, какие у кого новости, новостей особых не было, Катерину с Борисом пожурили за Витеньку: искупали ребенка, про эту водку поговорили — вернейшее средство от простуды! — и как-то незаметно, слово за слово перешли на войну и уж тут задержались, потому что у обоих было что вспомнить.
Вот уже скоро десять лет, как война кончилась, а толком-то ни Борис, ни отец не успели рассказать друг другу, как и что было с ними на этой войне. Было время, когда отец думал, что Борис погиб или пропал без вести, не писал долго, было, что и об отце ничего не знали ни мать, ни Борис, потом вдруг оба вернулись живыми-здоровыми, отец немного пораньше, из госпиталя, где остаток ноги его заживал. А Борис уже с границы демобилизовался, после победы. Только старший сын, брат Бориса, не пришел, погиб в самом начале войны. На радостях, когда вернулись, сгоряча не могли толком рассказать друг другу, каждый хотел высказаться, перебивал один другого: нет, мы в это время вон где были, а тут-то мы уже в обороне стояли; а у нас тоже командир роты, точно вот так, как ты говоришь, не успел команду подать, а его снайпер — чик — и срезал, выстрела никто не услыхал, а человека нет, убили, не дали слова сказать, подать команду... Да, тут уже я в госпитале был, по первому разу... И так далее, и так далее... Отец-то и мать все до одного слова, до капельки
про Бориса помнили, а Борис из того сбивчивого разговора при первой встрече как-то не то не уловил чего, не то смешалось у него все, так что помнил об отце, о его военной дороге только отдельные моменты, и то смутно, приблизительно. А уж после первой той встречи больше вроде и повода не было подходящего, чтобы опять рассказывать да расспрашивать, давай, мол, расскажи и так далее. Не было повода. А вот сегодня наподобие тихого праздника какого получилось, и пошел разговор, воспоминания. Отец про ногу стал рассказывать, как потерял ее. Это как раз помнил Борис лучше других эпизодов, но перебивать не стал, а только удивлялся, вопросы задавал.
— Да как же он, дурак, что ли, командир-то?
— Нет, молоденький он, лейтенантик, и новый, только что присланный, а местности не знает, ничего не знает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31