Когда он вошел в дом, там начинался концерт. Все сидели и ждали выхода музыканта, и вышла восьмилетняя девочка, она склонила ангельскую головку и села за рояль, долго не могла умоститься, а потом заиграла. Божественная музыка. Потом эта девочка, Клара Вик, стала его женой. Уже в шестнадцать лет она была великой пианисткой. В вариациях на тему Клары Вик все та же одинокая нота блуждает. И опять: си-инь! си-инь! Она. В каждом случае другая, но всегда она. С нее начинаются и «Симфонические этюды».
Вот эта нота.Как будто бы такая же, как и все, что рядом с ней, но она главная, это опять она. Только теперь в ней предчувствие большой скорби, будущей трагедии. Потом она станет низкой нотой, без конца и начала, день и ночь будет преследовать его, спустится до «ля» в нижнем регистре, она погонит его в зимнюю стужу в одном халате и туфлях, заставит сигануть с моста в зимний Рейн. А когда рыбаки приволокли его, спасенного, домой, он уже не узнавал своей Клары. А ведь все началось с нее, с той нежной таинственной ноты. Си-инь! Си-инь! Нет, это не Клара. Марианна не может быть Кларой.
Витенька снял двустволку, передвинул ползунок предохранителя и пошел дальше с ружьем наперевес. Зачем? Ни за чем, просто так. Вот перед ним открылась просторная поляна. Витенька остановился, огляделся, уже подумал повернуть назад, как вдруг заметил справа, на высохшем дереве, от которого остался обглоданный ветром скелет, увидел на обглоданном скелете птицу. Она сидела неподвижно, собранная в комок. Витенька вскинул ружье, прицелился, как учили в школьном тире, посадил этот живой комок на мушку и нажал спуск. Его оттолкнуло назад, оглушило немного, на мгновение глаза его зажмурились от выстрела, однако он успел увидеть, как живой комок сорвался с обглоданного дерева и рухнул в снег.
Когда он подошел, в воздухе еще перепархивало несколько легких пуховых перышек, а в снегу, углубившись, провалясь на четверть, лежала птица. Он поднял ее за ноги, упало несколько капель крови. Птица была мертвая, большая и пестрая, черное с белым и на самом затылке, вернее, по всей голове, перья были окрашены в чистый и густой, как кровь, красный цвет. Сначала Витенька так и подумал, что это кровь. Дома дед сказал, что это дятел. Убивать дятлов нельзя, потому что они санитары леса.
— Ну как Витек хоть? — спросила наконец Катерина. Она все приглядывалась, приглядывалась и не верила своим глазам. Витек сидел за столом какой-то ясный, открытый, глаза открытые, смотрят на отца, на нее, на деда с бабкой открыто, хорошо, как раньше, как давно-давно, и голос хороший, чистый, не прячется ни от кого. «Как хочешь, дедушка»,— деду говорит. «Я сейчас сам, бабушка»,— бабке говорит. Встает, приносит. Сидели за новогодним столом, старый год пока провожали. Навезли из Москвы, из буфета Катиного, было чем проводить старый и новый встретить. «Налить, что ль, ему? — дед спрашивает, бутылку красного вина держит в руках.— Налить, Витек?» — «Как хочешь, дедушка».— «Я-то хочу, а ты сам как?» — «Как папа скажет или мама».— «Да что ж, папа или мама, не люди, что ль? Налей, конечно»,— мать говорит, и отец кивает, наливай, мол.
— Ну как хоть у вас тут?
— А что? — отвечает дед.— Что ему у нас? У нас ему хорошо. Мы с ним тут дружно живем.
Катерина прикусила губу, плакать захотелось.
— Ну давай, сыночек, за старый год,— говорит она, переборов подступившую слезу. Протянула рюмку, чтобы чокнуться с Витенькой.— Давай, сынок, раз уж хорошо туг у вас.
— А чего ему с дедом плохо будет? — хвастался дед.— Парень он уважительный, дельный, на охоту ходил тут, дичину принес, убил все-таки...
У Катерины глаза вспыхнули.
— На какую охоту? С кем ходил?
— На обыкновенную, в лес, один ходил. Я вот и ружье подарил ему.
— Какое ружье? Да вы что, на самом деле? Отец, чего ж ты молчишь?!
— Зачем же, отец, ружье? — вмешался наконец Борис Михайлович.
— Ну, просит, дай, говорит, ружье, дедушка, жакан просил...
— Жакан? — воскликнула Катерина.— Как же можно? Жакан...
— Да нету у меня жакана, картечью зарядил ему.
— Картечью, о господи.
— Мам, ну что ты запричитала? Что я, маленький?
— Обращаться с оружием может,— сказал дед.— Почему не дать? Правда, кого убил, не скажу,— подморгнул Витеньке дед,— не буду говорить, это бывает по незнанию.
Катерина никак не могла успокоиться, возбудилась, в голове все этот Вовка стоял, но вслух не могла она говорить о Вовке, и Борис Михайлович о Вовке подумал, но Витенька сидит целый, нормальный, значит, ничего опасного, чего тут паниковать. Не все же, как Вовка?
— Ну, ладно, мать, чего паникуешь? Ты же видишь, вот он, твой Витек, ничего с ним не случилось.
— А чего может случиться? — удивлялся дед.— С ружьем обходиться умеет, почистил чин чином, патронташем опоясался, на лыжи стал и пошел себе, дотемна в лесу проходил. Что ж тут такого?
— Я дятла убил,— признался Витек и хорошо так засмущался.— Я не знал, что нельзя убивать дятлов.
— Дятла? — почему-то обрадовалась Катерина.— Какого дятла?
— Большого дятла, настоящего,— ответил дед. Катерина засуетилась над столом, заприглашала, запредлагала, все еду свою, московскую, предлагала. «Вот икорка, мама, рыбку берите, давайте, а то никто не ест,— начала предлагать, переставлять тарелки без надобности.— Берите, мама, папа, Витенька, ты тоже не закусываешь». Баба Оля принесла горячую картошку, тоже поставила на середку, раздвинула посуду, устроила свою картошку горячую. Давайте вот картошечку, горяченькую, такой в Москве нету. Хорошо было за новогодним столом. Слава богу, все хорошо. И Катерина, и Борис Михайлович теперь уж окончательно убедились, что с Витенькой что-то произошло, в хорошую сторону повернулось. Мир наступил в их душах. А ехали, прямо на крыльях летели, на гвоздях сидели, тревога не оставляла их дома. И вот все" хорошо, да так, что и придумать лучше нельзя. Хорошо, когда мир в душе.
— Сколько там времени? — спросила Катерина, ей стало весело.— Сколько, отец? Может, еще разик проводим старый год? Все-таки он не совсем плохой был, давайте.
Наполнили рюмки.
— Я потом выпью,— сказал Витек,— за Новый год, мне хватит.
— Молодец,— одобрил сына Борис Михайлович,— норму свою надо знать.
— Вот бы всегда так,— не удержалась, сказала Катерина и тем самым как бы признала, что всегда у них с Витенькой плохо. Но сейчас-то действительно было хорошо и хотелось разговаривать, с ним говорить и о нем, как давно-давно когда-то.— У нас Витенька такой,— разговорилась Катерина,— он если чего захочет, то уж сделает, он ведь у нас все может, швейную машинку мне починил, в мастерскую не брали, а он взял и починил. Вот нынче кончит школу, в институт пойдет.
— В институт? — спросил дед.— Дело хорошее.
— Я не пойду в институт,— сказал Витек, почему-то улыбаясь.
— Ну и в институтах не всем учиться,— сразу согласилась Катерина,— с головой и так не пропадет, а голова у него, слава богу, каждому б такую.
— Это верно,— сказал дед, посмурнел немного.— Не всем, конечно. А почему же ты не пойдешь, Витек?
— Мне, дедушка, перерыв надо сделать, выяснить кое-что надо.
— «Кое-что»,— повторил с удовольствием дед. Ему понравилось это «кое-что». С запасом, значит, растет, мики-тит, не сразу все выкладывает.— А что же ты, внучек, выяснить хочешь, что тебе непонятно?
— Да много чего, дедушка, разное.
И это понравилось деду. Ну что же, интересно.
— Ты слышишь, Борис? Слышишь, отец, как сын твой разговаривает? — говорил и радовался при этом дед.— Тебе-то небось нечего было выяснять, пошел в город, стал к станку — и все выяснение. С головой Витек, молодец. Но все же?
— У нас, дедушка, в классе один учится, он ни во что не верит, кончу, говорит, школу, найду местечко себе потише, чтобы никто ко мне и я ни к коглу, и буду, говорит, тихо вкалывать для собственного удовольствия.
— Да он просто дурак,— перебил Витеньку отец.
— Не просто дурак,— возразил дед.— Там, значит, семья такая, в семье дело.
— Он нищий духом,— сказал Витенька.— Это все так. Но почему он ни во что не верит? Нет, не потому, что дурак. Тут он не один. Есть, что с ним согласны, есть, которым все равно, они не то что не верят, а ко всему равнодушны, все эти заботы, о которых кричат по радио, в газетах пишут, их не трогают абсолютно. Есть и приспособленцы, все делают, что надо, но про себя не верят в то, что делают. А вот ты, дедушка, ты воевал, ногу оставил на войне, во что ты веришь?
— А ты отца спрашивал? — сманеврировал дед, но не потому, что не хотел ответить, а потому, что интересно было, хотелось остановиться на этом, поговорить. Вот тебе и внучек. Приосанился дед, задело его.
— Про отца я знаю,— ответил Витек.— Он верующий. Борис Михайлович улыбнулся:
— В верующие меня записал.
— А ведь он т а м копает, там, Боря,— оживлялся все больше дед.
— Об этом мы говорили с ним, а вот институт — это для меня и для матери новость. Согласен, не все должны, но почему ты вместе с не всеми, в детском садике бабушкой хочешь работать? — Борис Михайлович вспомнил разговор с учительницей про детский садик, вспомнил, где Витеньку так любят. Неужели это на правду похоже?
— Во-первых, папа, любой труд надо уважать...
— Поддел, молодец, Витек, учи отца, учи,— перебил дед, подзадоривая внука.
— В детском садике ничего плохого нет,— дальше сказал Витек,— но это, конечно, мне не подходит. Мне нужно проверить все.
— Что все?
— Этого парня проверить, и вообще.
— И где же ты собираешься проверять? — допытывался отец.
— Пока не знаю. Надо думать. Конечно, не в институте.
— Зачем же вас учили десять лет? Ничему не научили? Если так, иди дальше, в институт иди, раз не ясно тебе.
— Одной теории мне недостаточно...
Дед притих, навострил ухо, Катерина и баба Оля потихоньку стали терять интерес к разговору, стали перешептываться, пропускать отдельные места.
— Это какой же теории? — вполне серьезно забеспокоился Борис Михайлович.
-- Теории, основанной на насилии.
— Вот так ты и с учителем спорил? На обществоведении?
— Так.
— И за это он ставил пятерки?
— За это.
— И до сих пор стоишь, значит, на своем?
— В каком-то смысле.
— Вот видишь, отец,— обратился Борис Михайлович к деду,— со мной-то тебе легко было, ты вот с ними попробуй поговори.
— Ну, ну, копай, внучек, копай,— не терпелось деду,— давай дальше, дальше.
Однако заговорил снова отец, Борис Михайлович.
— Значит,— сказал он,— тебе насилие не подходит? Значит, ты согласен жить под царем, под татарами, под фа шистами? Без силы их ведь не сгонишь с места?
— Ты говоришь о случаях частных, а я говорю о принципе. Насилие рождает только насилие. Откуда все началось, непросто вывести. Ты из середины берешь.
— Лельки тут нет, она бы тебе сказала, ты меня тут запутаешь. Только в одном меня не запутаешь: на земном шаре нету другой дороги для людей, кроме нашей дороги, ты плохо газеты читаешь, а то бы и сам понял, что это так... «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем...» — так говорится в нашем «Интернационале». Мы насилье разрушим. А ты говоришь, мы стоим на насилье. Нет, тут Лелька нужна, она бы тебе доказала. Вот интересно, Витек! Почему, раз ты такой ученый, почему Лелька, сестренка твоя, вписывается, а ты не вписываешься?
— Куда?
— Как куда? В нашу систему жизни.
— Это вопрос сложный. Просто у Лельки ума не хватает.
— А у тeбя хватает.
— У меня тоже не хватает, но не так, а по-другому.
— Нет, она дочь рабочего и внучка крестьянина. Да ведь и ты тоже!
— А ты, папа, отец интеллигента, и тебе тоже не мешает побольше думать и хоть немножко читать, кроме своих газет.
— Ладно, надумал проверять нас, проверяй, мы этого не боимся. Только береги голову, не сломай.
Катерина отвлеклась от перешептывания с бабой Олей.
— Ну что вы на самом деле,— притворно возмутилась она,— завели волынку? Витек, что ты связался с отцом, он же неученый у нас, не запутывай его, ради бога.
— Нет, нет, внучек, копай, копай! Там копаешь, ты у меня до воды обязательно дойдешь. Может, мы не дошли, а ты дойдешь обязательно,— дед заговорил.— Вот я тебе отвечу, зачем я ногу на войне оставил, я же тебе не ответил еще. Сам пошел, по своей охоте, и вот отец твой по своей охоте, хотя и призывались, конечно. А не пустил б, все одно пошел. Почему? А потому что под фашистом не хотел жить.
— Ваша правда, дедушка, легче была,— сказал Витек.— Наша трудная. Ты кто: красный или белый? Красный. Значит, ложись за пулемет, стреляй по белым. Пришел немец. Не хочешь под немцем, ложись, стреляй.
Думали, когда садились за стол, не рано ли, до Нового года вон сколько времени, ждать до двенадцати долго. А тут глянули, за спором-разговором, а уж и двенадцатый подобрался, ударит сейчас.
— А ну-ка, отец, открывай шампанское!
Заскрипела старая пружина, и ударил первый удар двенадцатого часа, последнего часа старого года, земля поворачивалась к новому.
— Ну?! — подняла тонкий стакан с шампанским Катерина.— Ну?!
Глаза ее сияли от счастья. Витеньке было хорошо в деревне. Мысль о возвращении в Москву, когда она приходила в голову, в первые дни казалась даже страшной. И вот прошли новогодние праздники, родители собрались домой, и Витенька подумал, что они уедут, а он останется, им надо, а ему еще рано, и было приятно, что еще рано, что не надо ему ехать в Москву. Он пошел провожать родителей до автобусной остановки, до шоссейной дороги. Уже вечерело, снега справа и слева от проселка до самого леса лежали густо-синие. Солнце еще пряталось где-то за лесными кряжами, но где именно, нельзя было понять в точности, потому что понизу стлались плотные неподвижные тучи. Морозило хорошо, снег под ногами скрипел сильно и приятно. Мать отставала то и дело, тяжело было ей идти, да и отец пыхтел в теплом своем пальто с барашковым воротником, Витеньке это пальто казалось непомерно тяжелым, он нес сумки и все время останавливался, поджидая родителей, какое-то время шел в ногу, вместе с ними. Разговаривали? Да. Почти всю дорогу разговаривали, но ничего интересного в их разговоре не было, так, всякая мелочь, необязательные слова. Правда, в одном месте, когда Витек подождал родителей и они поравнялись с ним, Борис Михайлович то ли вспомнил разговор за новогодним столом, то ли вообще хотел закрепить отношения, возникшие тогда, за тем столом, словом, ни с того как бы и ни с сего спросил Витеньку:
— Вот скажи ты мне, Витек, ты постой немного, дай мать отдохнет пока, вот скажи мне. Встаешь ты утром, ну, хоть завтра утром, а я назначаю тебя президентом, а если хочешь, королем, премьером, кем хочешь, вот назначаю, скажи мне: что ты начнешь делать? Что сделаешь, ну то, чего тебе не хватает сейчас или с чем ты не хочешь считаться, что неправильно, по-твоему, и так далее. Давай, полная
тебе власть! Давай! Вот о чем я забыл у тебя спроси и,. Витек улыбнулся.
— Если бы я знал,— сказал Витек.
— Значит, не знаешь?
— Не знаю.
— Тогда давай вписывайся. Учись хорошо, в институт поступай, отца-мать слушайся и так далее.
— Ладно, папа, ты не волнуйся, я буду все делать, что надо и как положено, даже лучше, ты не беспокойся.
Катерина слушала и улыбалась.
— А что, Витек, если бы ты действительно стал у нас первым руководителем в государстве? А?
— Я бы,— сказал Витек,— вернул бы отцу пыжиковую шапку, чтобы он вернул ее Лельке, чтобы она вернула ее туда? где взяла, а к тебе, мама, послал бы ревизию, непьющую.
Борис Михайлович хмыкнул, а Катерина посумрачнела.
— Нет,— сказала она,— не будешь ты, сынок, хорошим сыном. Ладно, пошли.
Борис Михайлович, перед тем как тронуться с места, сказал невесело:
— Значит, ты нас с матерью и Лельку в том числе считаешь жуликами.
— Ничего я не считаю. Вы как все.
— Хорошо, что не хуже всех,— сказала Катерина. И они пошли, растянувшись в цепочку.
И когда подошел автобус, и когда сели мать с отцом, и когда автобус, фырча и набирая обороты, отошел, Витеньке было хорошо, что он остался, а они уехали. Но когда автобус скрылся за выпуклостью шоссе, а Витек повернулся в сторону проселочной дороги, в сторону деревни, чтобы идти назад, вдруг показалось бессмысленным и невыносимым идти через этот взгорок, возвращаться к дедушке и бабушке, в сиротливую эту деревню, зажатую зимними лесами, засыпанную снегом, отгороженную от всего мира. Небо стояло низкое, набрякшее мертвыми тучами, в отеках и красноватых ссадинах. Он даже не поверил в такую быструю перемену в настроении, но это было так. Он ускорил шаги, разогрелся на ходу, отвлекся немного ходьбой, а войдя в дом и не ответив на бабушкины вопросы, проводил ли он отца с матерью, сказал:
— Бабушка, я тоже поеду.
— Когда поедешь?
— Сейчас.
— Что это надумал, внук? — спросил дед.— Не мать ли приказала?
— Да нет, дедушка, я просто вспомнил, что мне срочно надо по делу. Забыл, а по дороге вспомнил.
— Вспомнил — поезжай. Ружье, Витек, я подарил тебе, так что твое оно, хочешь — забирай, хочешь — оставляй тут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31