Правда, Феликс написал это слово. В шутку, конечно. А тут ведь всерьез. Потом Витек еще играл. И золотые, конечно, ноктюрны Шопена. А когда начал этот до-диез-минорный экспромт, удар — и россыпь, умопомрачительная россыпь звуков, еще удар — и опять каскады и брызги в солнечном свете, удар за ударом, россыпь за россыпью, каскад за каскадом, и вдруг из всего этого возникла небесная мелодия, которую уже нельзя было слушать, немыслимо и невыносимо, тогда Марианна сбоку бросилась на колени, повисла на Витенькиных руках, сбила его с игры, плакала и говорила:
— Перестань, Виктор, ты замучил меня, ты мой бог, я поклоняюсь тебе, потому что ты гений, господи, я никогда не видела ни одного живого гения. Как я раньше этого не знала, господи...
Витенька растерялся и даже немного испугался, потому что для первого раза было слишком много всего, первый раз его захватила эта дикая любовь, над которой раньше он только смеялся, первый раз он целовался, вернее, его целовали, и, главное, именно она целовала, первый раз плакала его любовь перед ним на коленях и говорила такие слова, сразу все это просто невозможно вынести, но Витек вынес, он даже стал гладить Марианну, когда немного пришел в себя, стал говорить что-то, ты, дескать, тоже моя богиня, только другая богиня, черная богиня, сумасшедшая богиня и так далее. Марианна целовала Витенькины руки, обливала их слезами и перебивала его, ей тоже хотелось говорить. — Нет, Витенька, ты мой бог, я люблю тебя и поклоняюсь и в школе скажу всем, что ты мой бог, ты понимаешь, почему я не Марьяна, а Марианна, потому что во мне миллион кровей — от турецкой до голландской и французской, если бы я жила и родилась там, меня бы звали Мари-Анна, по-
этому я Марианна, меня бы звали полным именем Мари Анна-Петер Желудкова, столько во мне намешано имен и кровей, и теперь это все твое...
Мари-Анна, или Марианна, переместилась на колени к Витеньке и уже от слез перешла к смеху, смеялась и говорила, что будет учить Витеньку целоваться, потому что целоваться надо уметь даже гению. И она стала учить. А Витенька говорил, что будет называть ее Петей, что из Мари, Анна, Петер он выбрал третье и будет называть ее и в школе Петей, но пусть никто об этом не знает, почему он так зовет ее. И она опять учила его целоваться, и к приходу родителей Витек продвинулся в этом уже довольно далеко, он сам уже заламывал Марианне голову и целовал ее мучительно и больно.
Марианна познакомила Витеньку с отцом, крупным, похожим на армянина интеллигентом, с совершенно непохожей ни на отца, ни на Марианну пухленькой блондинистой матерью, и все вместе сели пить чай. Мать только подавала и приглядывалась к Витеньке, отец немного разговаривал, и Витек ему понравился чем-то. Тогда Марианна попросила Витеньку поиграть. Игра его тоже понравилась отцу. Он сказал:
— Талантливо играешь, молодец. Марианна не согласилась:
— Ты, папа, ничего не понимаешь, он гений! Только не умеет целоваться.
Витек смутился, даже не поверил своим ушам, стал наливаться краской, но ответ отца, спокойный, невозмутимый, немного уравновесил его.
— Надеюсь, ты уже научила его?
Марианна вместо ответа сделала движение дрессированной змеи и хотела было увести Витеньку, но тут заговорила пухлая блондинистая мать.
— Виктор,— обратилась она,— чем занимается твоя мама?
Витек не сразу ответил. Потом сказал с чуть заметным вызовом:
— Она работает буфетчицей.
— Ну что ж,— заключила мать Марианны,— это даже хорошо.
Витек прекрасно понял, что ничего хорошего для нее в этом не было, и с радостью дал увлечь себя Марианне. У дверей залы Витенька оглянулся и попрощался с родителями. Марианна провела его в свою комнату, подняла к нему
подбородок, уставилась на него из-под дикой челки, а пальчиками отвернула левый отворот халата.
— Ты, мой бог, целуй свою грудь и уходи. Вызывающе выглянула из голубого шелка и стала смотреть на Витеньку нежнейшая Марианнина грудь с черным, как у негритоски, вздыбленным соском...
Как же так? Этот Вадим тоже бог? И с ним тоже... Он даже больше и сильней, он развернул ее за плечи, как хозяин, и увел, и она не оглянулась, Мари-Анна-Петер, Петя... Проститутка...
Витеньке жить стало больно и противно. Труднее всего было идти домой. Там нечего было делать. И нигде нечего было делать. Он прошел к метро, посидел на скамейке, попросил у кого-то сигаретку, стал ходить вокруг без всякой цели, как потерявшая хозяина собака, потом увидел телефонную будку, постоял возле, как будто думал о чем-то, на самом Деле он ни о чем не думал, просто вошел в будку и позвонил Феликсу. Обрадовался голосу.
— Ты нужен мне, Феликс.
— Я лечу,— ответил голос Феликса.— Скажи куда. Витенька напился быстро. Куря, сморкаясь и плача, он все рассказал. И Феликс отнесся к Витенькиной исповеди серьезно, без насмешек.
— Правильно, что позвонил,— сказал он.— Все, Витя, знакомо, только не распускайся, подави все, я тебя вылечу. Она приедет на той неделе из Франции.
Феликс был хорошим другом.Тогда Витек не обратил внимания и не понял, кто это приедет из Франции, при чем тут Франция, даже не подумал об этом, но, когда отец начал что-то говорить о девушках или женщинах, которых кто-то нанимал, тот Витенька, который не был пьян, он связал этих девушек и Францию во что-то одно целое, но не задержался на этом, а слушал дальше отца, улавливал вкусный скрип снега под ногами, и как-то постепенно, от этого скрипа, что ли, проходила тошнота, и в голове становилось полегче и посвежей.
Борис Михайлович в общем-то пожалел спустя какое-то время, что сказал Витеньке про тех девушек или женщин, в которых сам-то не был уверен и даже забыл, от кого слышал про них, пожалел и поэтому стал выкручиваться, говорить совсем противоположное.
— Ты, Витек, умный, силы-воли у тебя хватит, да и вообще это, может быть, и хорошо даже, может, это на всю жизнь. Что ж тут плохого? Ничего плохого нет, наоборот.
Витек уже овладел собой, спокойно возразил: —Она проститутка.
— Как? Откуда она взялась у тебя?
— Из школы.
— Откуда из школы?
— Из нашего класса.
— Ну рассмешил. Вот рассмешил,— удивлялся Борис Михайлович, но смеяться даже и не подумал, просто говорил так и держал Витеньку уже не за плечи, а под руку, потому что тот шел уже своей походкой, уверенней.
Не один раз обошли огромный свой С-образный дом, переулочком ходили, проездом, чуть ли не к проспекту выходили, а когда оказались перед своим подъездом, Борис Михайлович сказал:
— Может, спать пойдем?
— Пойдем,— спокойно согласился Витек. Он уснул сразу.
Борис Михайлович долго рассказывал Катерине, которая все ждала, несколько раз принимала лекарства, сон не шел к ней, и сердце нестерпимо болело, и дождаться хотелось.Когда все уже было рассказано и все переговорено, Катерина сказала:
— В субботу сходи в школу.
И уж после стали молчать, каждый думал про себя и уснул каждый сам по себе, незаметно.Опять пришлось ему, как и два года назад, разговаривать с барышней. Классная руководительница была так молода и, как ему казалось, легкомысленна, хотя и старалась держаться серьезно, что он уже стал жалеть о своем посещении школы. Стоял перед ней Борис Михайлович и жалел про себя, что пришел незванный, а барышня-учительница говорила. Витек тоже стоял, опустив голову.
— Вы очень хорошо сделали, что пришли сами,— говорила учительница,— мы как раз собирались познакомиться с вами, посоветоваться, не все хорошо у Виктора, не работает на уроках, не выполняет домашних заданий, жалуются все учителя, а парень способный и видный, интересный парень.
И опять в глазах у барышни-учительницы заиграло легкомыслие. Глаза заиграли.
— Вот смотри, Виктор, какой у тебя папа солидный, а ты... Правда, на музыкальных уроках он просто неузнаваем, тут все от него в восторге, и дети его любят.
— Какие дети? — спросил Борис Михайлович.
— Из детского садика, где они практику проходят. Вы знаете, когда он перешел в музыкальный класс, мы сильно опасались. Во-первых, там одни девочки, сорок девочек, и он один пришел туда мальчик, во-вторых, думали, что не его это дело— играть в детских садиках,, но вот тут-то он оказался на месте, дети очень любят, когда он приходит и занимается с ними. Отзывы прекрасные.
Бориса Михайловича прямо ошеломила учительница своим детским садиком. На кого же он учится? Как та бабка, в детском саду, будет подыгрывать малышам на пианино? Борис Михайлович вспомнил старуху, которая тренькала на разбитом инструменте, когда в детский садик ходил Витенька, как они прыгали, приседали и приплясывали под это треньканье. Борис Михайлович даже слушать перестал бырышню — так она ошеломила его.
— Если б у него так было на других уроках, если бы...— вздохнула учительница.— Вы, пожалуйста, повлияйте на него, поговорите как следует. А теперь, Виктор, ты свободен.
Витек ушел. Учительница перешла на шепот:
— Хорошо, что вы пришли сами, мы ведь хотели вас приглашать, советоваться. У него, знаете, любовь. Страшная, непостижимая, непонятная, мы просто головы ломаем, такого в школе еще не было. А девочка, извините, прямо скажу, ужас. Я ведь не старушка, кое-что понимаю, но тут... Девочка, как вам сказать, ну, некрасивая, просто, знаете, не удалась, и тем не менее, тем непонятнее. Они, как склеенные, как только звонок, берутся за руки и у всех на глазах, никого не видят, не замечают, бродят, как слепые, по коридорам, как склеенные. Школьники смотрят, одноклассники, младшенькие, посмеиваются, учителя смотрят, а им ну совершенно нипочем, как будто никого вокруг, они одни. Очень странно. Последние дни, правда, не разговаривают они, не подходят друг к другу, что-то у них произошло. И вмешиваться неловко, и, знаете, оставлять без внимания тоже нельзя. Вся школа их знает. Что-то произошло. Виктор ходит как убитый. Пожалуйста, не говорите ему, что мы на эту тему беседовали, но вы должны об этом знать. Вот, вот, смотрите, только осторожней, йот идут девочки, вот смотрите, самая страшненькая из них, глаз не видно, челка эта дикая у нее. Видите? Вот это она и есть.
Да, Борис Михайлович увидел. Действительно, может быть, даже и страшненькая, но Борис Михайлович противился почему-то этому. Почему страшненькая? Никакая она не страшненькая. А глаза эти за черной челкой, полуспрятанные, их-то как угодно, но страшненькими не назовешь. Вот где, наверное, Витек потерялся, в глазах. Борису Михайловичу не понравилось, что учительница назвала ее страшненькой, не имеет права она называть так девочку.
— Спасибо, что рассказали, до свидания, будьте здоровы, спасибо.— Борис Михайлович расшаркался перед учительницей и пошел через зал к выходу. Начинался урок. Промелькнула еще раз та девочка, мелькнул где-то, один среди девочек, Витек.
Мари-Анна-Петер, Марианна с затаенными глазами, ушла в класс. Она не знала, что рядом стоял Витенькин отец, видел ее, разговаривал о ней с классной руководительницей, не знала, что Борис Михайлович совершенно несогласен с учительницей и ни за что и никогда не будет считать ее страшненькой.
На следующий день после встречи с Вадимом Марианна почувствовала, конечно, какое-то угрызение совести, совсем небольшое, но она никак не ожидала, чтобы Витенька мог так сильно обидеться, он прошел мимо, не заметил ее, в классе тоже ни разу не взглянул и на переменке прошел мимо. Тут только Марианна поняла, что с ним что-то серьезное, что мальчик он совершенно несовременный, может, оттого, что мать буфетчица, а отец, например, слесарь-водопроводчик, подумаешь, страдающий Вертер, дуется, как девчонка, может быть, думает, что плакать буду, ха-ха... Однако к последнему уроку Марианне сделалось почему-то совсем невыносимо. Кошки, которые скреблись и царапались внутри, готовы были выскочить наружу, и тогда она заревет навзрыд. Ей стало казаться, что, если она вот так уйдет после уроков домой, не сможет перенести ночи, не сможет дожить до завтрашнего утра. Поэтому подкараулила Витеньку на лестнице, перегородила ему дорогу, едва сдерживая себя от крика, выпалила в лицо ему горячим шепотом:
— Ты жестокий бог, я больше не буду любить его, но и тебя не буду любить, я лучше умру.
Глаза ее, густые и длинные, пылали гневом за черной челкой. Витеньке стало страшно, но он не изменил каменного лица и не сказал ни слова. Она закусила нижнюю губу, уступила ему дорогу и сбежала вниз.
На другой день Марианна в школу не пришла. За спиной у Витеньки шушукались, хихикали в ладошку, некоторые девчонки жалели про себя Марианну и Витеньку, даже сильно переживали, как свое собственное, Витенька страдал.
О! Теперь он хорошо знал, что это такое. Все его прежние душевные неурядицы, даже смерть Вовки, казались вполне терпимыми и не такими страшными. Он бы, конечно, не стал распускаться, сразу бы все подавил, выбросил вон из головы, но тот день, когда они были у нее дома, те часы, минута за минутой, по сто раз в день проходили опять в его памяти, то одно, то другое, то все по порядку, как пришли они и как он ушел от нее, то все наоборот — с самого конца, а то даже начинало проходить перед ним, мучить его уже с того момента, когда они встретили Вадима, каждую минуту что-нибудь из того дня сидело в нем и не давало ему жить нормальной жизнью, мешало ему подавить все и выбросить. То мучительно хотелось ему к ней, то зубы ломило, так хотелось ему задушить ее, замучить, унизить, заставить плакать или же бросить перчатку под ноги этому Вадиму и стреляться с ним на Черной речке, только стреляться и... быть застреленным, убитым, пусть бы она увидела его убитым ее Вадимом. Он уже видел себя медленно падающим на снег, и кровь выступила у него на груди, быстро намокала белая рубашка, намокала красной кровью, он падает, а она летит к нему, и в глазах у нее... Нет, не проходит, а с каждым днем все хуже. Значит, она и Вадима любила, если говорит, что не будет больше любить? Как же это можно? Говорить можно все. Хорошо, что завтра практика, может быть, там хоть отойдет все, отступит, а то опять ходить по коридорам, в классе сидеть, где она рядом, где все о ней напоминает, а то еще и завтра не придет в школу, неизвестно даже, что хуже: когда придет или когда не придет.
Он хорошо проштудировал музыкальные пьески и теперь легко и с удовольствием играл в зальчике детского сада, а маленькие клопики — неизвестно почему, он их страшно полюбил,— маленькие клопики под его музыку ходили по кругу, весело подпрыгивали, перестраивались, приседали и бегали, а потом пели, хлопали в ладошки и плясали. Витенька сидел боком к залу, видел воспитательницу в белом халате и этих неловких, но очень старательных, с разнообразными и прекрасными рожицами, выразительными и невинными глазами мальчиков и девочек и никак не мог вспомнить, почему он так не любил свой детский садик, помнит горькую обиду, которая так и не прошла, обиду на родителей за то, что они отвели его в свое время в сад, но почему плохо было ему, почему он страдал там, особенно когда надо было вот так ходить по кругу, приседать и подпрыгивать, этого он не мог сейчас понять. Сейчас ему все это нравилось, и он
играл с воодушевлением, и ребятишки это чувствовали и отзывались на это подчеркнутой живостью во всех своих играх, подпрыгиваниях, приседаниях, танцах и хлопаньях в ладоши.
Конечно, если бы кто из домашних оказался свидетелем Витенькиных занятий, он сгорел бы от стыда, он даже мысленно не мог себе представить, чтобы Лелька, например, мать или отец заглянули бы сейчас в этот зальчик. Но ему самому, без свидетелей, было тут хорошо. Конечно, он все время помнил о Марианне и вообще обо всем, но здесь, среди ребятишек, это не так мучило его, как-то отодвигалось в сторонку, оттеснялось подальше от него. После занятий Витек не сразу уходил, он немного беседовал с малышами, тоже было интересно. Он знал уже многих по фамилиям, ему нравилось называть их поименно. Его маленькие друзья, эти потешные клопы, окружали его после занятий, пищали, лезли с вопросами и даже цеплялись и держали его за брюки, он с удовольствием чувствовал, когда разговаривал с кем-нибудь из них, как сзади пара или тройка цепких ручонок держала его, теребила за штаны.
— А что это у тебя, Телькин? За спиной?
Телькин, круглощекий помидорчик, вынул из-за спины собаку.
— Это мой Барбос. Он очень пушистый, поэтому я начал учить его разговаривать.
Все прыснули со смеху, подняли крик, кто-то совал вперед свою собаку, раз уж зашла речь о собаках.
— А у тебя кто? — спросил Витенька у другого владельца собаки.
— Тоже собака.
— Как зовут ее?
— Су-учка.
Опять крики и смех заслонили все, ничего не понять, не расслышать.Ему было хорошо. И особенно хорошо оттого, что никто этого не видел и не слышал.Дома опять он страдал. Валялся на тахте, смотрел в потолок и страдал. Телефонный звонок сбросил его с тахты, в два прыжка он оказался в прихожей, у аппарата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
— Перестань, Виктор, ты замучил меня, ты мой бог, я поклоняюсь тебе, потому что ты гений, господи, я никогда не видела ни одного живого гения. Как я раньше этого не знала, господи...
Витенька растерялся и даже немного испугался, потому что для первого раза было слишком много всего, первый раз его захватила эта дикая любовь, над которой раньше он только смеялся, первый раз он целовался, вернее, его целовали, и, главное, именно она целовала, первый раз плакала его любовь перед ним на коленях и говорила такие слова, сразу все это просто невозможно вынести, но Витек вынес, он даже стал гладить Марианну, когда немного пришел в себя, стал говорить что-то, ты, дескать, тоже моя богиня, только другая богиня, черная богиня, сумасшедшая богиня и так далее. Марианна целовала Витенькины руки, обливала их слезами и перебивала его, ей тоже хотелось говорить. — Нет, Витенька, ты мой бог, я люблю тебя и поклоняюсь и в школе скажу всем, что ты мой бог, ты понимаешь, почему я не Марьяна, а Марианна, потому что во мне миллион кровей — от турецкой до голландской и французской, если бы я жила и родилась там, меня бы звали Мари-Анна, по-
этому я Марианна, меня бы звали полным именем Мари Анна-Петер Желудкова, столько во мне намешано имен и кровей, и теперь это все твое...
Мари-Анна, или Марианна, переместилась на колени к Витеньке и уже от слез перешла к смеху, смеялась и говорила, что будет учить Витеньку целоваться, потому что целоваться надо уметь даже гению. И она стала учить. А Витенька говорил, что будет называть ее Петей, что из Мари, Анна, Петер он выбрал третье и будет называть ее и в школе Петей, но пусть никто об этом не знает, почему он так зовет ее. И она опять учила его целоваться, и к приходу родителей Витек продвинулся в этом уже довольно далеко, он сам уже заламывал Марианне голову и целовал ее мучительно и больно.
Марианна познакомила Витеньку с отцом, крупным, похожим на армянина интеллигентом, с совершенно непохожей ни на отца, ни на Марианну пухленькой блондинистой матерью, и все вместе сели пить чай. Мать только подавала и приглядывалась к Витеньке, отец немного разговаривал, и Витек ему понравился чем-то. Тогда Марианна попросила Витеньку поиграть. Игра его тоже понравилась отцу. Он сказал:
— Талантливо играешь, молодец. Марианна не согласилась:
— Ты, папа, ничего не понимаешь, он гений! Только не умеет целоваться.
Витек смутился, даже не поверил своим ушам, стал наливаться краской, но ответ отца, спокойный, невозмутимый, немного уравновесил его.
— Надеюсь, ты уже научила его?
Марианна вместо ответа сделала движение дрессированной змеи и хотела было увести Витеньку, но тут заговорила пухлая блондинистая мать.
— Виктор,— обратилась она,— чем занимается твоя мама?
Витек не сразу ответил. Потом сказал с чуть заметным вызовом:
— Она работает буфетчицей.
— Ну что ж,— заключила мать Марианны,— это даже хорошо.
Витек прекрасно понял, что ничего хорошего для нее в этом не было, и с радостью дал увлечь себя Марианне. У дверей залы Витенька оглянулся и попрощался с родителями. Марианна провела его в свою комнату, подняла к нему
подбородок, уставилась на него из-под дикой челки, а пальчиками отвернула левый отворот халата.
— Ты, мой бог, целуй свою грудь и уходи. Вызывающе выглянула из голубого шелка и стала смотреть на Витеньку нежнейшая Марианнина грудь с черным, как у негритоски, вздыбленным соском...
Как же так? Этот Вадим тоже бог? И с ним тоже... Он даже больше и сильней, он развернул ее за плечи, как хозяин, и увел, и она не оглянулась, Мари-Анна-Петер, Петя... Проститутка...
Витеньке жить стало больно и противно. Труднее всего было идти домой. Там нечего было делать. И нигде нечего было делать. Он прошел к метро, посидел на скамейке, попросил у кого-то сигаретку, стал ходить вокруг без всякой цели, как потерявшая хозяина собака, потом увидел телефонную будку, постоял возле, как будто думал о чем-то, на самом Деле он ни о чем не думал, просто вошел в будку и позвонил Феликсу. Обрадовался голосу.
— Ты нужен мне, Феликс.
— Я лечу,— ответил голос Феликса.— Скажи куда. Витенька напился быстро. Куря, сморкаясь и плача, он все рассказал. И Феликс отнесся к Витенькиной исповеди серьезно, без насмешек.
— Правильно, что позвонил,— сказал он.— Все, Витя, знакомо, только не распускайся, подави все, я тебя вылечу. Она приедет на той неделе из Франции.
Феликс был хорошим другом.Тогда Витек не обратил внимания и не понял, кто это приедет из Франции, при чем тут Франция, даже не подумал об этом, но, когда отец начал что-то говорить о девушках или женщинах, которых кто-то нанимал, тот Витенька, который не был пьян, он связал этих девушек и Францию во что-то одно целое, но не задержался на этом, а слушал дальше отца, улавливал вкусный скрип снега под ногами, и как-то постепенно, от этого скрипа, что ли, проходила тошнота, и в голове становилось полегче и посвежей.
Борис Михайлович в общем-то пожалел спустя какое-то время, что сказал Витеньке про тех девушек или женщин, в которых сам-то не был уверен и даже забыл, от кого слышал про них, пожалел и поэтому стал выкручиваться, говорить совсем противоположное.
— Ты, Витек, умный, силы-воли у тебя хватит, да и вообще это, может быть, и хорошо даже, может, это на всю жизнь. Что ж тут плохого? Ничего плохого нет, наоборот.
Витек уже овладел собой, спокойно возразил: —Она проститутка.
— Как? Откуда она взялась у тебя?
— Из школы.
— Откуда из школы?
— Из нашего класса.
— Ну рассмешил. Вот рассмешил,— удивлялся Борис Михайлович, но смеяться даже и не подумал, просто говорил так и держал Витеньку уже не за плечи, а под руку, потому что тот шел уже своей походкой, уверенней.
Не один раз обошли огромный свой С-образный дом, переулочком ходили, проездом, чуть ли не к проспекту выходили, а когда оказались перед своим подъездом, Борис Михайлович сказал:
— Может, спать пойдем?
— Пойдем,— спокойно согласился Витек. Он уснул сразу.
Борис Михайлович долго рассказывал Катерине, которая все ждала, несколько раз принимала лекарства, сон не шел к ней, и сердце нестерпимо болело, и дождаться хотелось.Когда все уже было рассказано и все переговорено, Катерина сказала:
— В субботу сходи в школу.
И уж после стали молчать, каждый думал про себя и уснул каждый сам по себе, незаметно.Опять пришлось ему, как и два года назад, разговаривать с барышней. Классная руководительница была так молода и, как ему казалось, легкомысленна, хотя и старалась держаться серьезно, что он уже стал жалеть о своем посещении школы. Стоял перед ней Борис Михайлович и жалел про себя, что пришел незванный, а барышня-учительница говорила. Витек тоже стоял, опустив голову.
— Вы очень хорошо сделали, что пришли сами,— говорила учительница,— мы как раз собирались познакомиться с вами, посоветоваться, не все хорошо у Виктора, не работает на уроках, не выполняет домашних заданий, жалуются все учителя, а парень способный и видный, интересный парень.
И опять в глазах у барышни-учительницы заиграло легкомыслие. Глаза заиграли.
— Вот смотри, Виктор, какой у тебя папа солидный, а ты... Правда, на музыкальных уроках он просто неузнаваем, тут все от него в восторге, и дети его любят.
— Какие дети? — спросил Борис Михайлович.
— Из детского садика, где они практику проходят. Вы знаете, когда он перешел в музыкальный класс, мы сильно опасались. Во-первых, там одни девочки, сорок девочек, и он один пришел туда мальчик, во-вторых, думали, что не его это дело— играть в детских садиках,, но вот тут-то он оказался на месте, дети очень любят, когда он приходит и занимается с ними. Отзывы прекрасные.
Бориса Михайловича прямо ошеломила учительница своим детским садиком. На кого же он учится? Как та бабка, в детском саду, будет подыгрывать малышам на пианино? Борис Михайлович вспомнил старуху, которая тренькала на разбитом инструменте, когда в детский садик ходил Витенька, как они прыгали, приседали и приплясывали под это треньканье. Борис Михайлович даже слушать перестал бырышню — так она ошеломила его.
— Если б у него так было на других уроках, если бы...— вздохнула учительница.— Вы, пожалуйста, повлияйте на него, поговорите как следует. А теперь, Виктор, ты свободен.
Витек ушел. Учительница перешла на шепот:
— Хорошо, что вы пришли сами, мы ведь хотели вас приглашать, советоваться. У него, знаете, любовь. Страшная, непостижимая, непонятная, мы просто головы ломаем, такого в школе еще не было. А девочка, извините, прямо скажу, ужас. Я ведь не старушка, кое-что понимаю, но тут... Девочка, как вам сказать, ну, некрасивая, просто, знаете, не удалась, и тем не менее, тем непонятнее. Они, как склеенные, как только звонок, берутся за руки и у всех на глазах, никого не видят, не замечают, бродят, как слепые, по коридорам, как склеенные. Школьники смотрят, одноклассники, младшенькие, посмеиваются, учителя смотрят, а им ну совершенно нипочем, как будто никого вокруг, они одни. Очень странно. Последние дни, правда, не разговаривают они, не подходят друг к другу, что-то у них произошло. И вмешиваться неловко, и, знаете, оставлять без внимания тоже нельзя. Вся школа их знает. Что-то произошло. Виктор ходит как убитый. Пожалуйста, не говорите ему, что мы на эту тему беседовали, но вы должны об этом знать. Вот, вот, смотрите, только осторожней, йот идут девочки, вот смотрите, самая страшненькая из них, глаз не видно, челка эта дикая у нее. Видите? Вот это она и есть.
Да, Борис Михайлович увидел. Действительно, может быть, даже и страшненькая, но Борис Михайлович противился почему-то этому. Почему страшненькая? Никакая она не страшненькая. А глаза эти за черной челкой, полуспрятанные, их-то как угодно, но страшненькими не назовешь. Вот где, наверное, Витек потерялся, в глазах. Борису Михайловичу не понравилось, что учительница назвала ее страшненькой, не имеет права она называть так девочку.
— Спасибо, что рассказали, до свидания, будьте здоровы, спасибо.— Борис Михайлович расшаркался перед учительницей и пошел через зал к выходу. Начинался урок. Промелькнула еще раз та девочка, мелькнул где-то, один среди девочек, Витек.
Мари-Анна-Петер, Марианна с затаенными глазами, ушла в класс. Она не знала, что рядом стоял Витенькин отец, видел ее, разговаривал о ней с классной руководительницей, не знала, что Борис Михайлович совершенно несогласен с учительницей и ни за что и никогда не будет считать ее страшненькой.
На следующий день после встречи с Вадимом Марианна почувствовала, конечно, какое-то угрызение совести, совсем небольшое, но она никак не ожидала, чтобы Витенька мог так сильно обидеться, он прошел мимо, не заметил ее, в классе тоже ни разу не взглянул и на переменке прошел мимо. Тут только Марианна поняла, что с ним что-то серьезное, что мальчик он совершенно несовременный, может, оттого, что мать буфетчица, а отец, например, слесарь-водопроводчик, подумаешь, страдающий Вертер, дуется, как девчонка, может быть, думает, что плакать буду, ха-ха... Однако к последнему уроку Марианне сделалось почему-то совсем невыносимо. Кошки, которые скреблись и царапались внутри, готовы были выскочить наружу, и тогда она заревет навзрыд. Ей стало казаться, что, если она вот так уйдет после уроков домой, не сможет перенести ночи, не сможет дожить до завтрашнего утра. Поэтому подкараулила Витеньку на лестнице, перегородила ему дорогу, едва сдерживая себя от крика, выпалила в лицо ему горячим шепотом:
— Ты жестокий бог, я больше не буду любить его, но и тебя не буду любить, я лучше умру.
Глаза ее, густые и длинные, пылали гневом за черной челкой. Витеньке стало страшно, но он не изменил каменного лица и не сказал ни слова. Она закусила нижнюю губу, уступила ему дорогу и сбежала вниз.
На другой день Марианна в школу не пришла. За спиной у Витеньки шушукались, хихикали в ладошку, некоторые девчонки жалели про себя Марианну и Витеньку, даже сильно переживали, как свое собственное, Витенька страдал.
О! Теперь он хорошо знал, что это такое. Все его прежние душевные неурядицы, даже смерть Вовки, казались вполне терпимыми и не такими страшными. Он бы, конечно, не стал распускаться, сразу бы все подавил, выбросил вон из головы, но тот день, когда они были у нее дома, те часы, минута за минутой, по сто раз в день проходили опять в его памяти, то одно, то другое, то все по порядку, как пришли они и как он ушел от нее, то все наоборот — с самого конца, а то даже начинало проходить перед ним, мучить его уже с того момента, когда они встретили Вадима, каждую минуту что-нибудь из того дня сидело в нем и не давало ему жить нормальной жизнью, мешало ему подавить все и выбросить. То мучительно хотелось ему к ней, то зубы ломило, так хотелось ему задушить ее, замучить, унизить, заставить плакать или же бросить перчатку под ноги этому Вадиму и стреляться с ним на Черной речке, только стреляться и... быть застреленным, убитым, пусть бы она увидела его убитым ее Вадимом. Он уже видел себя медленно падающим на снег, и кровь выступила у него на груди, быстро намокала белая рубашка, намокала красной кровью, он падает, а она летит к нему, и в глазах у нее... Нет, не проходит, а с каждым днем все хуже. Значит, она и Вадима любила, если говорит, что не будет больше любить? Как же это можно? Говорить можно все. Хорошо, что завтра практика, может быть, там хоть отойдет все, отступит, а то опять ходить по коридорам, в классе сидеть, где она рядом, где все о ней напоминает, а то еще и завтра не придет в школу, неизвестно даже, что хуже: когда придет или когда не придет.
Он хорошо проштудировал музыкальные пьески и теперь легко и с удовольствием играл в зальчике детского сада, а маленькие клопики — неизвестно почему, он их страшно полюбил,— маленькие клопики под его музыку ходили по кругу, весело подпрыгивали, перестраивались, приседали и бегали, а потом пели, хлопали в ладошки и плясали. Витенька сидел боком к залу, видел воспитательницу в белом халате и этих неловких, но очень старательных, с разнообразными и прекрасными рожицами, выразительными и невинными глазами мальчиков и девочек и никак не мог вспомнить, почему он так не любил свой детский садик, помнит горькую обиду, которая так и не прошла, обиду на родителей за то, что они отвели его в свое время в сад, но почему плохо было ему, почему он страдал там, особенно когда надо было вот так ходить по кругу, приседать и подпрыгивать, этого он не мог сейчас понять. Сейчас ему все это нравилось, и он
играл с воодушевлением, и ребятишки это чувствовали и отзывались на это подчеркнутой живостью во всех своих играх, подпрыгиваниях, приседаниях, танцах и хлопаньях в ладоши.
Конечно, если бы кто из домашних оказался свидетелем Витенькиных занятий, он сгорел бы от стыда, он даже мысленно не мог себе представить, чтобы Лелька, например, мать или отец заглянули бы сейчас в этот зальчик. Но ему самому, без свидетелей, было тут хорошо. Конечно, он все время помнил о Марианне и вообще обо всем, но здесь, среди ребятишек, это не так мучило его, как-то отодвигалось в сторонку, оттеснялось подальше от него. После занятий Витек не сразу уходил, он немного беседовал с малышами, тоже было интересно. Он знал уже многих по фамилиям, ему нравилось называть их поименно. Его маленькие друзья, эти потешные клопы, окружали его после занятий, пищали, лезли с вопросами и даже цеплялись и держали его за брюки, он с удовольствием чувствовал, когда разговаривал с кем-нибудь из них, как сзади пара или тройка цепких ручонок держала его, теребила за штаны.
— А что это у тебя, Телькин? За спиной?
Телькин, круглощекий помидорчик, вынул из-за спины собаку.
— Это мой Барбос. Он очень пушистый, поэтому я начал учить его разговаривать.
Все прыснули со смеху, подняли крик, кто-то совал вперед свою собаку, раз уж зашла речь о собаках.
— А у тебя кто? — спросил Витенька у другого владельца собаки.
— Тоже собака.
— Как зовут ее?
— Су-учка.
Опять крики и смех заслонили все, ничего не понять, не расслышать.Ему было хорошо. И особенно хорошо оттого, что никто этого не видел и не слышал.Дома опять он страдал. Валялся на тахте, смотрел в потолок и страдал. Телефонный звонок сбросил его с тахты, в два прыжка он оказался в прихожей, у аппарата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31