Отец все играл и играл, и ничего за этим не следовало, только приятно пощекотывало в ушах и отвлекало внимание. Окончательно успокоился он на «Чудном месяце» — случайно, конечно, просто совпало по времени. Ему стало приятно это отвлечение от себя и пощекотывание в ушах, и он начал время от времени требовать повторения. Словом, гитару он полюбил, а также кроме основного отца полюбил и этого, поющего и играющего на гитаре.
Мир, в который пришел Витек, чтобы жить в нем, ничем пока не омрачал его первых дней. Он чувствовал себя счастливым и рано научился улыбаться.Над его колыбелью всходили новые звезды, под ними Витек рос и развивался быстро. Не заметили, как прошло семь месяцев, и он уже мог сидеть и даже стоять в кроватке, держась цепкими руками за перильца. Голова его немного опережала выросте, казалась большой и нескладной по отношению к резвому и подвижному тельцу. Катя говорила, что все выправится. Она вообще про эти дела знала больше Бориса, хотя и была намного моложе его. Дядя Коля также высказался насчет головы, он считал, что так оно и должно быть, потому что еще при рождении якобы предупреждал о том. Мол, головастый будет и далеко пойдет. Это верно, предупреждал.
С порога смотрел дядя Коля, как Витек стоял в кроватке, как, вцепившись одной рукой в перильца, другой хватал перед собой воздух,— видно, чего-то хотелось ему. Он напряженно таращил глаза и тянулся схватить что-то рукой, хотя впереди ничего особенного не было: была родительская кровать, за ней ковер на стенке, и на ковре висела гитара. Возможно, он к гитаре тянулся и не обращал никакого внимания на то, что говорилось о нем.
Было воскресенье. Борис, примостившись с одного конца стола, конспектировал главу из истории. На другом конце, от шкафа, занималась Лелька. Когда Витек проснулся, Катерина поставила его стоять в одной рубашонке, без штанов, сама присела на диван, любовалась сыном. И Борис отодвинул свои конспекты, тоже стал смотреть. Тут и дядя Коля вошел, на минутку только, на Витька взглянуть. Стоял у поро-
га теперь, рассуждал о политике. Размышлять, объяснять все на свете он любил, только затронь его, особенно за своим портняжным делом: он шил кое-что дома, заказы брал. Размышлять вслух или про себя, когда некому слушать,— было любимым его занятием, потому что тут он чувствовал свою силу и свое превосходство над другими людьми, среди них он не находил пока равного.
— Не можешь ты без политики, дядь Коль,— сказал Борис.— Во все места суешь ее.
Дядя Коля сотворил на своем морщинистом длинноносом лице снисходительную усмешечку.
— Ты вот, Боря, железки свои, может, и хорошо делаешь, а в смысле развития отстаешь, хотя и партейный. Правда, у меня вон и Марья партейная, да что толку. У нас ничего нету без политики. Куда ни ткни пальцем, опять в нее же и уткнесся. Вот именно, куда ни ткни, все в нее же и попадешь. Раньше, то есть в царское время, ее нигде не было, в верхах-то она была, конечно, а так чтоб внизу, средь народу — политики не было. Другое дело теперь, строй у нас теперь новый, в политику втянуты все люди снизу доверху и во всю ширь и глубь, все по всей державе связаны одной ниткой.
— Ты, дядь Коль, прямо философ у нас.
— А ты как думал!
— Я и ничего, не спорю.
— А чего спорить. Если я шью кителя или штаны, ты думаешь, это главное? Не-ет. Это — кусок хлеба. И то временно. Потому что главное у меня — мыслить. Одни люди работают, то есть вкалывают, другие думают, мыслют над проходящей жизнью, какие она дает явления. А также о человеке, кто он и зачем нужен природе? Штаны шить каждый сможет, а мыслить — не всякому дано.
— Ты бы, дядь Коль, помог мне разобрать главу, туго дается.— Борис передвинул с места на место «Историю» и как бы оттолкнул от себя.— Не дается без привычки.
— Я ведь, Боря, ваши главы не читал. Все мысли в людях, из людей они и по главам идут. Для тех, конечно, кто сам не может. Мне эти главы ни к чему. У меня свои в голове.
— Ты не прав, дядь Коль.
— Нет, я прав, правей уже нельзя. Лелька стала учить стишок.
— «Идет, гудет зеленый шум, зеленый шум, весенний шум... Идет, гудет...»
Но тут и Витек заплакал. Не дотянулся к гитаре. Катерина подхватила его, боком протиснулась к столу и между Лелькиными учебниками и «Историей» с тетрадочкой Бориса поставила бесштанного Витька, хотела надеть на него чулочки. Но сперва ей самой хотелось поглядеть и другим показать, как Витек стоит и какой он славный, как он перебирает ножками, вроде ходить собирается. Она взяла его за ручки, растопырила их и дала Витьку полную свободу стоять самому.
— Гляди, отец, гляди, он ходить хочет,— радовалась Катерина.
Все глядели, и Лелька перестала учить стишок, замерла, наблюдая за братиком. Но братик не стал ходить, потому что весь сосредоточился на одном деле — выпускал упругую струйку, писая на папины конспекты. Борис кинулся спасать книжку с тетрадкой, но было поздно. Катерина хохотала, хохотала Лелька. Борис стряхивал с книги и с конспектов теплые лужицы — ах ты, бандит, разбойник и так далее.
Дяди-Колино лицо сморщилось в улыбке, он даже чихнул от удовольствия.
— Умный будет мужик,— говорил и смеялся дядя Коля.— Далеко пойдет, ха-ха-ха.
Первые шаги свои Витек сделал на столе, во время девания.
— Пошел, пошел, топ, топ,— приговаривала Катерина и, когда Витек притопал к самому краю, поймала его, стала тискать, радоваться. Витек смеялся, ему тоже понравилось ходить. Потом уж, ползая по полу, он сам поднимался и топал по комнате, поначалу придерживаясь то за кровать, то за бабушкин диван, то за свою кроватку. Он был очень способным и быстро стал ходить самостоятельно. Но когда первый раз пустили его во дворе — уже тепло было и сухо,— увидели, что ходит он боком. А когда научился бегать — и бегать стал боком, прыг, прыг, ножка к ножке, бочком, бочком. Иногда дети делают так нарочно, нога к ноге, нога к ноге, вприпрыжку. Но Витек по-другому вообще не мог. В тесноте комнаты как-то не замечали, а во дворе сразу увидели. И смотреть на это было странно, даже немножко страшновато, тревожно. Как это! Человек ходит боком! Все люди как люди: дети, взрослые, старики и старухи,— все ходили передом, а этот — боком. Веселенький, мордашка улыбается, а сам прыг-скок, прыг-скок, как воробей, но только боком. Поглядевши на это раз, другой, Катерина заплакала, а ба-
бушка Евдокия Яковлевна, работавшая в психбольнице, сказала:
— Может, психиатру показать?
— Еще чего,— испугалась Катерина и заплакала пуще. А он с веселой, смеющейся мордашкой все прыгал, прыг-скок, прыг-скок.
— Витек, сыночек мой, иди ко мне,— звала Катерина, опустившись на корточки, надеялась, а вдруг повернется лицом и пойдет, побежит, как все. Но Витек повернулся к маме лицом, засиял от радости и... прыг-скок, прыг-скок.
Еще больней было оттого, что знал об этом весь дом. Старухи, с утра до ночи сидевшие перед подъездом, дети, игравшие в скверике перед домом, вдруг отвлекались от своих занятий и начинали пристально смотреть на прыгающего Витька. Эти взгляды, немые, ножом входили в Катино сердце.
И уже прозвали его попрыгунчиком.
— Попрыгунчик! — кричала детвора.
— Во, попрыгунчик,— с лицемерной жалостью повторяли старухи.
Борис сперва не придавал никакого значения и даже смеялся над переживаниями Катерины, но скоро и сам поддался этой ерунде. Сперва отмахивался, отшучивался, а муть все же пробралась в душу. И в самом деле, чертовщина какая-то. Может, и правда, не в тот день родился?!
Вся семья Мамушкиных переживала эту неприятность, один только Витек беззаботно и весело прыгал бочком. Переживали и Марья Ивановна с тетей Полей. Дядя Коля отнесся спокойно.
— Подумаешь, дело. Попрыгает и перестанет.
Слова дяди-Колины никого не утешили. Помогла и все как рукой сняла Софья Алексеевна.Софья Алексеевна выделялась из всех жильцов дома. Во-первых, она была врач, единственный врач психбольницы, живший в доме, заселенном медсестрами и нянечками со своими семьями. Во-вторых, и по своей внешности она отличалась от всех, потому что имела вид интеллигентной дамы. Лицо ее, хотя и полное, было тонкого построения, с думающими умными глазами. Волосы пышные, ухоженные, но совершенно седые, хотя Софья Алексеевна была еще в очень хороших годах. И в-третьих, и в-четвертых, и в-пятых — она была вся особенная, отдельная. Жила в отдельной квартире из двух комнат с кухней. Держала домашнюю работницу, молодую полногрудую Настю. Почти постоянно
у нее жила внучка Женечка, черноволосая, курчавая и красивая девочка-дошкольница. Как-то, вернувшись с Настей из магазина, она восторженно рассказывала первому встречному про половую щетку.
— А мы с Настей, мы с Настей были в магазине и видели щетку!
— Какую щетку? — спрашивал первый встречный.
— Ну какую, какую, которой зубы не чистят. Приходила по субботам Женечкина мама, тоже врач, иногда приходил Женечкин папа — военный. Фамилия у Софьи Алексеевны была не как у всех, а двойная: Дунаев-ская-Кривина. Вот, собственно, и все, что знали обитатели дома о Софье Алексеевне. Не так много, потому что Софья Алексеевна была все же белой костью в этом доме и ни с кем тут не водила дружбы. Но вместе с тем все без исключения любили ее и уважали, почтительно здоровались при встрече, и Софья Алексеевна неизменно отвечала с милой интеллигентной улыбкой. Да, было еще известно, что Софья Алек-сеевна пишет, то есть сочиняет. Она сочиняла чуть ли не с довоенных лет и никак не могла окончить роман о Марфе-посаднице. Это также возвышало Софью Алексеевну в глазах дома, тем более что никто в нем не знал, кто такая Марфа-посадница. Иногда к Софье Алексеевне приходил писатель, настоящий, засиживался допоздна. В день его посещения весь дом говорил: «К Софье Алексеевне писатель приехал!», У Софьи Алексеевны писатель. И так далее. Выбегали посмотреть на него. Писатель был маленького росточка, но в непомерно больших очках на кругленьком, курносом личи-ке. Он очень живо туда-сюда поворачивал голову — видно, любознательный был,— сверкал многослойными очками, за которыми совсем не видно было глаз. Очень своеобразный, ни на кого из привычных для этого дома людей не похо-жий, он казался загадочным человеком. Не простым, одним словом. Посещение его само собой окружало Софью Алек-сеевну дополнительным ореолом. Она была не только ува-жаема домом, но как бы даже и оберегаема им, наподобие какой-нибудь местной достопримечательности, которую все ценили и без которой жизнь этого дома была бы сильно обедненной и, может быть, даже неинтересной.
Когда случалась какая-нибудь нужда к Софье Алексеевне, то никто не стеснялся войти к ней в квартиру и обратиться.Софья Алексеевна отзывалась на любую просьбу, встречала ласково, могла даже напоить чаем, когда заходили к ней.
Но это случалось не часто, потому что у всех была своя жизнь, а у нее была отдельно своя. Другое дело Настя. Домработница чуть ли не каждый день заходила к соседям, к Марье Ивановне и к Мамушкиным. Когда только что появился Витек, Настя приходила с Женечкой, посмотреть на Витька, да и потом приходили они посмотреть и поиграть с Витьком. Одним словом, Катерина не долго думала, пошла пожаловаться Софье Алексеевне и там у нее расплакалась.
— Не ходит, как другие, а прыгает, и все бочком,— жаловалась Катерина.
Женечка подбежала к Софье Алексеевне и сказала, подняв восторженные глазки:
— Бабушка, он у них попрыгунчик!
Катерина посмотрела на Женечку, и ей стало горы и безутешно. Софья Алексеевна, как могла, успокоила Катерину и согласилась пойти посмотреть на «попрыгунчика». Она согласилась не потому, что знала, как помочь, а потому. что очень уж просила Катерина, и к тому же было и самой любопытно.
С порога прихожей потек в обиталище Мамушкиных тонкий запах дорогих духов. Когда открыли дверь в комнату, Катерина прошла боком к столу, где сидел Борис с Витьком на коленях. Тут тонкие духи, столкнувшись с нежным ароматом Витенькиной мочи, как-то празднично смешались.
— Проходите, пожалуйста,— пригласила Катерина, развернувшись у окна. И Борис поднялся с Витьком и тоже повторил приглашение. Собственно, проходить было некуда Софья Алексеевна очень мило улыбалась. Она улыбалась не оттого, что некуда было проходить, а оттого, что сразу же, как человек свежий и посторонний, все поняла: Катерина-то прошла к столу боком, иначе туда и нельзя было пробраться -
— Чему же вы _ удивляетесь, Катя? — сказала Софья Алексеевна.— Ведь вы и сами ходите боком. Ребенок по-другому и не мог научиться в этих условиях. Подрастет — и забудет свою походку, так что и волноваться, Катюша, вам нечего.
Бориса с первых слов Софьи Алексеевны как бы осенило, он даже удивился, как все просто и как это раньше не пришло ему в голову:
— Я говорил ей, Софья Алексеевна, брось выдумывать! Разве ж она бросит?
Катерина не стала спорить, она смотрела на Софью Алексеевну благодарными глазами и сияла от счастья.
В силу своей интеллигентности Дунаевская Кривина не повернулась и не ушла, поскольку вопрос был разрешен, а протиснулась боком — ей это удавалось с трудом из-за солидности,— повернулась к Борису, собственно, к Витьку, и, подняв руки, стала шевелить пальцами, приглашая «попры- гунчика» к себе.
— Иди ко мне, ну, иди ко мне на ручки,— ласково говорила она.
И Витек совершенно неожиданно отвернулся от отца и прянул к Софье Алексеевне, вытянув руки ей навстречу. Возможно, его покорил запах духов, исходивший от врача, но скорей всего, в этом порыве высказался будущий характер Витька, его доверчивость к людям и вообще к миру, в котором он долго не будет знать ни своего, ни чужого, ни своих, ни чужих — все для него будет своим и все люди будут своими. Софья Алексеевна ласково пошлепала по Витенькиной розовой попке и вернула его отцу.
— Хороший малыш, доверчивый, здоровенький,— сказала она и теперь уж позволила себе уйти, пожелав всем
счастья и благополучия.
Квартира Софьи Алексеевны была рядом с Мамушкиными, а напротив, в двух маленьких комнатешках, проживала видная из себя, крупнолицая старуха Варвара Петровна с внуком. Был еще сын, но он редко показывался дома: то где-то на заработках находился, то в тюрьме. Говорили, что Варвара Петровна была вдовой старого большевика, которого никто не видел и не знал, потому что старый большевик умер еще молодым, то есть очень давно. Внук, грубый и временами буйный подросток, кое-как добивал седьмой класс. Однажды, разругавшись с бабкой, взял топор и порубил диван, на котором спал. Обитатели дома видели, как из окна вместе с бранными словами вылетали жалкие остатки этого несчастного дивана. Однако Варвара Петровна любила внука всей своей сильной и властной душой. Между прочим, и старуха, и сын, которого кое-кто видел, и внук были на редкость красивы собой, сильно сложены, с крупными чертами лица. Когда кто-нибудь из жильцов, особенно если женщина, встречался в подъезде с бабкиным внуком, человека охватывала беспричинная оторопь. Становилось как-то не по себе от необузданной, как бы еще не прирученной красоты подростка, от его ощеренной улыбки, похожей больше на улыбку уже заматерелого волчонка.
Внук и сын Варвары Петровны были хотя и красивы, но, как говорится, без царя в голове. Не то чтобы полные дураки, а без всякого стремления в жизни, без тяготения к чему бы то ни было, безо всяких увлечений — одним словом, непутевые. Сама же Варвара Петровна не только была умной и рассудительной старухой, но имела одну сильную страсть. Она любила театр, в котором была один раз за всю жизнь, когда была еще молодой, когда был жив еще муж, старый большевик. Она, конечно, ходила бы по театрам каждый день, если бы было на что. На свою пенсию растила этого внука, кормила его, одевала, обувала, кормилась сама. Никаких других доходов не имела. Но страсть к театру была так велика, что Варвара Петровна скоро нашла ему замену, возможно даже более достойную, чем сам театр, во всяком случае, для самой Варвары Петровны. Она стала ходить по судам. Моталась по районным московским судам, и после каждого похода ей хватало впечатлений и переживаний не меньше как на неделю. Какие только драмы и трагедии, и даже комедии, не потрясали в этих судах жадную к зрелищам душу Варвары Петровны. Что театр! Шекспир, Островский! Все там придумано — и люди, и поступки, и обстоятельства, пусть хоть и разгениально, но все же придумано, сочинено. Тут же... Не рассказывают о нем, не изображают его с помощью заслуженных артистов, а он сам сидит собственной персоной, сидит, постриженный под нулевку, на скамье подсудимых, а слева и справа сидят другие действующие лица — обвинители, защитники, а на возвышении, как бог, сам судья со своими советниками — народными заседателями. И в тесном зальчике в числе зрителей сидят родственники и близкие главного персонажа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Мир, в который пришел Витек, чтобы жить в нем, ничем пока не омрачал его первых дней. Он чувствовал себя счастливым и рано научился улыбаться.Над его колыбелью всходили новые звезды, под ними Витек рос и развивался быстро. Не заметили, как прошло семь месяцев, и он уже мог сидеть и даже стоять в кроватке, держась цепкими руками за перильца. Голова его немного опережала выросте, казалась большой и нескладной по отношению к резвому и подвижному тельцу. Катя говорила, что все выправится. Она вообще про эти дела знала больше Бориса, хотя и была намного моложе его. Дядя Коля также высказался насчет головы, он считал, что так оно и должно быть, потому что еще при рождении якобы предупреждал о том. Мол, головастый будет и далеко пойдет. Это верно, предупреждал.
С порога смотрел дядя Коля, как Витек стоял в кроватке, как, вцепившись одной рукой в перильца, другой хватал перед собой воздух,— видно, чего-то хотелось ему. Он напряженно таращил глаза и тянулся схватить что-то рукой, хотя впереди ничего особенного не было: была родительская кровать, за ней ковер на стенке, и на ковре висела гитара. Возможно, он к гитаре тянулся и не обращал никакого внимания на то, что говорилось о нем.
Было воскресенье. Борис, примостившись с одного конца стола, конспектировал главу из истории. На другом конце, от шкафа, занималась Лелька. Когда Витек проснулся, Катерина поставила его стоять в одной рубашонке, без штанов, сама присела на диван, любовалась сыном. И Борис отодвинул свои конспекты, тоже стал смотреть. Тут и дядя Коля вошел, на минутку только, на Витька взглянуть. Стоял у поро-
га теперь, рассуждал о политике. Размышлять, объяснять все на свете он любил, только затронь его, особенно за своим портняжным делом: он шил кое-что дома, заказы брал. Размышлять вслух или про себя, когда некому слушать,— было любимым его занятием, потому что тут он чувствовал свою силу и свое превосходство над другими людьми, среди них он не находил пока равного.
— Не можешь ты без политики, дядь Коль,— сказал Борис.— Во все места суешь ее.
Дядя Коля сотворил на своем морщинистом длинноносом лице снисходительную усмешечку.
— Ты вот, Боря, железки свои, может, и хорошо делаешь, а в смысле развития отстаешь, хотя и партейный. Правда, у меня вон и Марья партейная, да что толку. У нас ничего нету без политики. Куда ни ткни пальцем, опять в нее же и уткнесся. Вот именно, куда ни ткни, все в нее же и попадешь. Раньше, то есть в царское время, ее нигде не было, в верхах-то она была, конечно, а так чтоб внизу, средь народу — политики не было. Другое дело теперь, строй у нас теперь новый, в политику втянуты все люди снизу доверху и во всю ширь и глубь, все по всей державе связаны одной ниткой.
— Ты, дядь Коль, прямо философ у нас.
— А ты как думал!
— Я и ничего, не спорю.
— А чего спорить. Если я шью кителя или штаны, ты думаешь, это главное? Не-ет. Это — кусок хлеба. И то временно. Потому что главное у меня — мыслить. Одни люди работают, то есть вкалывают, другие думают, мыслют над проходящей жизнью, какие она дает явления. А также о человеке, кто он и зачем нужен природе? Штаны шить каждый сможет, а мыслить — не всякому дано.
— Ты бы, дядь Коль, помог мне разобрать главу, туго дается.— Борис передвинул с места на место «Историю» и как бы оттолкнул от себя.— Не дается без привычки.
— Я ведь, Боря, ваши главы не читал. Все мысли в людях, из людей они и по главам идут. Для тех, конечно, кто сам не может. Мне эти главы ни к чему. У меня свои в голове.
— Ты не прав, дядь Коль.
— Нет, я прав, правей уже нельзя. Лелька стала учить стишок.
— «Идет, гудет зеленый шум, зеленый шум, весенний шум... Идет, гудет...»
Но тут и Витек заплакал. Не дотянулся к гитаре. Катерина подхватила его, боком протиснулась к столу и между Лелькиными учебниками и «Историей» с тетрадочкой Бориса поставила бесштанного Витька, хотела надеть на него чулочки. Но сперва ей самой хотелось поглядеть и другим показать, как Витек стоит и какой он славный, как он перебирает ножками, вроде ходить собирается. Она взяла его за ручки, растопырила их и дала Витьку полную свободу стоять самому.
— Гляди, отец, гляди, он ходить хочет,— радовалась Катерина.
Все глядели, и Лелька перестала учить стишок, замерла, наблюдая за братиком. Но братик не стал ходить, потому что весь сосредоточился на одном деле — выпускал упругую струйку, писая на папины конспекты. Борис кинулся спасать книжку с тетрадкой, но было поздно. Катерина хохотала, хохотала Лелька. Борис стряхивал с книги и с конспектов теплые лужицы — ах ты, бандит, разбойник и так далее.
Дяди-Колино лицо сморщилось в улыбке, он даже чихнул от удовольствия.
— Умный будет мужик,— говорил и смеялся дядя Коля.— Далеко пойдет, ха-ха-ха.
Первые шаги свои Витек сделал на столе, во время девания.
— Пошел, пошел, топ, топ,— приговаривала Катерина и, когда Витек притопал к самому краю, поймала его, стала тискать, радоваться. Витек смеялся, ему тоже понравилось ходить. Потом уж, ползая по полу, он сам поднимался и топал по комнате, поначалу придерживаясь то за кровать, то за бабушкин диван, то за свою кроватку. Он был очень способным и быстро стал ходить самостоятельно. Но когда первый раз пустили его во дворе — уже тепло было и сухо,— увидели, что ходит он боком. А когда научился бегать — и бегать стал боком, прыг, прыг, ножка к ножке, бочком, бочком. Иногда дети делают так нарочно, нога к ноге, нога к ноге, вприпрыжку. Но Витек по-другому вообще не мог. В тесноте комнаты как-то не замечали, а во дворе сразу увидели. И смотреть на это было странно, даже немножко страшновато, тревожно. Как это! Человек ходит боком! Все люди как люди: дети, взрослые, старики и старухи,— все ходили передом, а этот — боком. Веселенький, мордашка улыбается, а сам прыг-скок, прыг-скок, как воробей, но только боком. Поглядевши на это раз, другой, Катерина заплакала, а ба-
бушка Евдокия Яковлевна, работавшая в психбольнице, сказала:
— Может, психиатру показать?
— Еще чего,— испугалась Катерина и заплакала пуще. А он с веселой, смеющейся мордашкой все прыгал, прыг-скок, прыг-скок.
— Витек, сыночек мой, иди ко мне,— звала Катерина, опустившись на корточки, надеялась, а вдруг повернется лицом и пойдет, побежит, как все. Но Витек повернулся к маме лицом, засиял от радости и... прыг-скок, прыг-скок.
Еще больней было оттого, что знал об этом весь дом. Старухи, с утра до ночи сидевшие перед подъездом, дети, игравшие в скверике перед домом, вдруг отвлекались от своих занятий и начинали пристально смотреть на прыгающего Витька. Эти взгляды, немые, ножом входили в Катино сердце.
И уже прозвали его попрыгунчиком.
— Попрыгунчик! — кричала детвора.
— Во, попрыгунчик,— с лицемерной жалостью повторяли старухи.
Борис сперва не придавал никакого значения и даже смеялся над переживаниями Катерины, но скоро и сам поддался этой ерунде. Сперва отмахивался, отшучивался, а муть все же пробралась в душу. И в самом деле, чертовщина какая-то. Может, и правда, не в тот день родился?!
Вся семья Мамушкиных переживала эту неприятность, один только Витек беззаботно и весело прыгал бочком. Переживали и Марья Ивановна с тетей Полей. Дядя Коля отнесся спокойно.
— Подумаешь, дело. Попрыгает и перестанет.
Слова дяди-Колины никого не утешили. Помогла и все как рукой сняла Софья Алексеевна.Софья Алексеевна выделялась из всех жильцов дома. Во-первых, она была врач, единственный врач психбольницы, живший в доме, заселенном медсестрами и нянечками со своими семьями. Во-вторых, и по своей внешности она отличалась от всех, потому что имела вид интеллигентной дамы. Лицо ее, хотя и полное, было тонкого построения, с думающими умными глазами. Волосы пышные, ухоженные, но совершенно седые, хотя Софья Алексеевна была еще в очень хороших годах. И в-третьих, и в-четвертых, и в-пятых — она была вся особенная, отдельная. Жила в отдельной квартире из двух комнат с кухней. Держала домашнюю работницу, молодую полногрудую Настю. Почти постоянно
у нее жила внучка Женечка, черноволосая, курчавая и красивая девочка-дошкольница. Как-то, вернувшись с Настей из магазина, она восторженно рассказывала первому встречному про половую щетку.
— А мы с Настей, мы с Настей были в магазине и видели щетку!
— Какую щетку? — спрашивал первый встречный.
— Ну какую, какую, которой зубы не чистят. Приходила по субботам Женечкина мама, тоже врач, иногда приходил Женечкин папа — военный. Фамилия у Софьи Алексеевны была не как у всех, а двойная: Дунаев-ская-Кривина. Вот, собственно, и все, что знали обитатели дома о Софье Алексеевне. Не так много, потому что Софья Алексеевна была все же белой костью в этом доме и ни с кем тут не водила дружбы. Но вместе с тем все без исключения любили ее и уважали, почтительно здоровались при встрече, и Софья Алексеевна неизменно отвечала с милой интеллигентной улыбкой. Да, было еще известно, что Софья Алек-сеевна пишет, то есть сочиняет. Она сочиняла чуть ли не с довоенных лет и никак не могла окончить роман о Марфе-посаднице. Это также возвышало Софью Алексеевну в глазах дома, тем более что никто в нем не знал, кто такая Марфа-посадница. Иногда к Софье Алексеевне приходил писатель, настоящий, засиживался допоздна. В день его посещения весь дом говорил: «К Софье Алексеевне писатель приехал!», У Софьи Алексеевны писатель. И так далее. Выбегали посмотреть на него. Писатель был маленького росточка, но в непомерно больших очках на кругленьком, курносом личи-ке. Он очень живо туда-сюда поворачивал голову — видно, любознательный был,— сверкал многослойными очками, за которыми совсем не видно было глаз. Очень своеобразный, ни на кого из привычных для этого дома людей не похо-жий, он казался загадочным человеком. Не простым, одним словом. Посещение его само собой окружало Софью Алек-сеевну дополнительным ореолом. Она была не только ува-жаема домом, но как бы даже и оберегаема им, наподобие какой-нибудь местной достопримечательности, которую все ценили и без которой жизнь этого дома была бы сильно обедненной и, может быть, даже неинтересной.
Когда случалась какая-нибудь нужда к Софье Алексеевне, то никто не стеснялся войти к ней в квартиру и обратиться.Софья Алексеевна отзывалась на любую просьбу, встречала ласково, могла даже напоить чаем, когда заходили к ней.
Но это случалось не часто, потому что у всех была своя жизнь, а у нее была отдельно своя. Другое дело Настя. Домработница чуть ли не каждый день заходила к соседям, к Марье Ивановне и к Мамушкиным. Когда только что появился Витек, Настя приходила с Женечкой, посмотреть на Витька, да и потом приходили они посмотреть и поиграть с Витьком. Одним словом, Катерина не долго думала, пошла пожаловаться Софье Алексеевне и там у нее расплакалась.
— Не ходит, как другие, а прыгает, и все бочком,— жаловалась Катерина.
Женечка подбежала к Софье Алексеевне и сказала, подняв восторженные глазки:
— Бабушка, он у них попрыгунчик!
Катерина посмотрела на Женечку, и ей стало горы и безутешно. Софья Алексеевна, как могла, успокоила Катерину и согласилась пойти посмотреть на «попрыгунчика». Она согласилась не потому, что знала, как помочь, а потому. что очень уж просила Катерина, и к тому же было и самой любопытно.
С порога прихожей потек в обиталище Мамушкиных тонкий запах дорогих духов. Когда открыли дверь в комнату, Катерина прошла боком к столу, где сидел Борис с Витьком на коленях. Тут тонкие духи, столкнувшись с нежным ароматом Витенькиной мочи, как-то празднично смешались.
— Проходите, пожалуйста,— пригласила Катерина, развернувшись у окна. И Борис поднялся с Витьком и тоже повторил приглашение. Собственно, проходить было некуда Софья Алексеевна очень мило улыбалась. Она улыбалась не оттого, что некуда было проходить, а оттого, что сразу же, как человек свежий и посторонний, все поняла: Катерина-то прошла к столу боком, иначе туда и нельзя было пробраться -
— Чему же вы _ удивляетесь, Катя? — сказала Софья Алексеевна.— Ведь вы и сами ходите боком. Ребенок по-другому и не мог научиться в этих условиях. Подрастет — и забудет свою походку, так что и волноваться, Катюша, вам нечего.
Бориса с первых слов Софьи Алексеевны как бы осенило, он даже удивился, как все просто и как это раньше не пришло ему в голову:
— Я говорил ей, Софья Алексеевна, брось выдумывать! Разве ж она бросит?
Катерина не стала спорить, она смотрела на Софью Алексеевну благодарными глазами и сияла от счастья.
В силу своей интеллигентности Дунаевская Кривина не повернулась и не ушла, поскольку вопрос был разрешен, а протиснулась боком — ей это удавалось с трудом из-за солидности,— повернулась к Борису, собственно, к Витьку, и, подняв руки, стала шевелить пальцами, приглашая «попры- гунчика» к себе.
— Иди ко мне, ну, иди ко мне на ручки,— ласково говорила она.
И Витек совершенно неожиданно отвернулся от отца и прянул к Софье Алексеевне, вытянув руки ей навстречу. Возможно, его покорил запах духов, исходивший от врача, но скорей всего, в этом порыве высказался будущий характер Витька, его доверчивость к людям и вообще к миру, в котором он долго не будет знать ни своего, ни чужого, ни своих, ни чужих — все для него будет своим и все люди будут своими. Софья Алексеевна ласково пошлепала по Витенькиной розовой попке и вернула его отцу.
— Хороший малыш, доверчивый, здоровенький,— сказала она и теперь уж позволила себе уйти, пожелав всем
счастья и благополучия.
Квартира Софьи Алексеевны была рядом с Мамушкиными, а напротив, в двух маленьких комнатешках, проживала видная из себя, крупнолицая старуха Варвара Петровна с внуком. Был еще сын, но он редко показывался дома: то где-то на заработках находился, то в тюрьме. Говорили, что Варвара Петровна была вдовой старого большевика, которого никто не видел и не знал, потому что старый большевик умер еще молодым, то есть очень давно. Внук, грубый и временами буйный подросток, кое-как добивал седьмой класс. Однажды, разругавшись с бабкой, взял топор и порубил диван, на котором спал. Обитатели дома видели, как из окна вместе с бранными словами вылетали жалкие остатки этого несчастного дивана. Однако Варвара Петровна любила внука всей своей сильной и властной душой. Между прочим, и старуха, и сын, которого кое-кто видел, и внук были на редкость красивы собой, сильно сложены, с крупными чертами лица. Когда кто-нибудь из жильцов, особенно если женщина, встречался в подъезде с бабкиным внуком, человека охватывала беспричинная оторопь. Становилось как-то не по себе от необузданной, как бы еще не прирученной красоты подростка, от его ощеренной улыбки, похожей больше на улыбку уже заматерелого волчонка.
Внук и сын Варвары Петровны были хотя и красивы, но, как говорится, без царя в голове. Не то чтобы полные дураки, а без всякого стремления в жизни, без тяготения к чему бы то ни было, безо всяких увлечений — одним словом, непутевые. Сама же Варвара Петровна не только была умной и рассудительной старухой, но имела одну сильную страсть. Она любила театр, в котором была один раз за всю жизнь, когда была еще молодой, когда был жив еще муж, старый большевик. Она, конечно, ходила бы по театрам каждый день, если бы было на что. На свою пенсию растила этого внука, кормила его, одевала, обувала, кормилась сама. Никаких других доходов не имела. Но страсть к театру была так велика, что Варвара Петровна скоро нашла ему замену, возможно даже более достойную, чем сам театр, во всяком случае, для самой Варвары Петровны. Она стала ходить по судам. Моталась по районным московским судам, и после каждого похода ей хватало впечатлений и переживаний не меньше как на неделю. Какие только драмы и трагедии, и даже комедии, не потрясали в этих судах жадную к зрелищам душу Варвары Петровны. Что театр! Шекспир, Островский! Все там придумано — и люди, и поступки, и обстоятельства, пусть хоть и разгениально, но все же придумано, сочинено. Тут же... Не рассказывают о нем, не изображают его с помощью заслуженных артистов, а он сам сидит собственной персоной, сидит, постриженный под нулевку, на скамье подсудимых, а слева и справа сидят другие действующие лица — обвинители, защитники, а на возвышении, как бог, сам судья со своими советниками — народными заседателями. И в тесном зальчике в числе зрителей сидят родственники и близкие главного персонажа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31