В десятке метров от перил, куда были устремлены глаза толпы, то высовывалась из воды, то вновь погружалась в воду обугленная вершинка топляка. Комель бревна, видно, тяжелым был и за что-то зацепился на дне непроницаемо черной реки, обгорелая голова то утапливалась течением, то вновь показывалась над водой. Утопнет, вынырнет, утопнет, вынырнет.
— Странный народ у нас,— сказал Борис, глядя на обугленную ныряющую голову.— Зарежут кого — глядят, утопнет кто — глядят, бревно — тоже глядят. И весь день будут глядеть.
— Ну, пойдем, Боря,— попросила Катя.
— Нет, ты обрати внимание. Как утопленник. Во, вынырнул, опять утоп.
— Пойдем, Боря.— И Катерина легонько развернула Бориса в сторону дома. Пройдя немного, он снова оглянулся.
— Стоят, глупые,— сказал раздумчиво.— А этот все ныряет. Пошли, Катя. Странный у нас народ все же.
В прихожей Евдокия Яковлевна помогла Катерине раздеться, а Борис сразу прошел в комнату. Остановился перед нарядно убранной кроваткой, держа на руках завернутого в пухлый праздничный сверток Витька.
— Вот тут и будешь жить,— объявил ему, невидимому.
Легонько вошла Катерина и сразу же кинулась к свертку, положила его на кровать, бережно стала распаковывать. Сначала пискнуло там, потом показалось сморщенное личико. Борис взглянул через плечо Катерины и, почесав затылок под шапкой, отступил, пошел раздеваться. Из прихожей слышал, как не очень естественно сюсюкала теща, Евдокия Яковлевна: сю-сю-сю и так далее. И вслед за этим во всю свою богатырскую силу заорал сам Виктор.
Семья Бориса Михайловича Мамушкина жила очень дружно с Марьей Ивановной, дядей Колей и тетей Полей, как, впрочем, и другие семьи на всех трех этажах этого старого, без особых удобств, кирпичного дома. Сплотила людей пережитая война. И после войны, в годы карточной системы, они так же заботливо помогали друг другу, делились всем, чем можно. Например, сведениями: где, по каким талонам и что выдавалось сегодня или будет выдаваться завтра, попеременно выстаивали кошмарные очереди, переписывая с чужой ладони на свою порядковые номера. А как возвращались из удачного похода на рынок или в магазин, как достойно несли набитые квашеной капустой бидоны или старенькие продуктовые сумки, где в особо счастливые дни рядом с пайковым хлебом или пайковой крупой лежали взятые с боем свиные ножки. Тетя Поля,и Марья Ивановна, и Евдокия Яковлевна шли гордые, победоносные, как фронтовики, как гвардейцы, шумно, перебивая друг друга, делясь подробностями только что выигранного сражения. Отважные, дорогие, бедные русские женщины.
Все праздники — старые и новые — соблюдались тут свято, праздничными же застольями отмечали и дни рождения всех обитателей квартиры — от тети Поли до Евдокии Яковлевны. Неукоснительно отмечали также день смерти первого мужа Марьи Ивановны. И каждый раз при этом кто-нибудь удивлялся, как быстро летит время. «Подумать только,— удивлялся кто-нибудь,— кажется, вчера похоронили Степана, а уж пять лет прошло». Или: «Подумать только, уже семь лет прошло». И так далее.
Собирались всегда в комнате Марьи Ивановны, двадцать пять квадратных метров — было где разместиться. Все тут побили посидеть за большим столом, выпить вместе, поесть хорошо вместе, песни попеть. И Марья Ивановна любила, и тетя Поля, и дядя Коля. Степан-покойник тоже, бывало, побил. Собирались, конечно, не одни, приходили гости. По-
скольку комната была Марьи Ивановны, то и гости большей частью были ее. Приходил брат Марьи Ивановны, крупный, седой, очень уважавший себя человек, служил где-то в хорошем месте, не то в главке, не то на большой базе. Сперва приходил с супругой, такой же крупной и молчаливой женщиной, всегда в темных дорогих платьях, лоснившихся на ее породистой спине и породистых бедрах, потом стала появ-
ляться с ними и подросшая дочь, писаная красавица, а в последимо праздники приходил еще и жених дочери. Брат любил говорить на одну тему: как он знает жизнь и как видит людей насквозь. Супруга выпивала и закусывала молча. Дочка, поощряемая одобрительными взглядами отца, вполне осознавая свою писаную красоту, если и говорила, то говорила почти всегда одно и то же: «Я это люблю» и Я это не люблю. Жених был ей под стать, хорошо одетый, но попроще, пообщительней. Марье Ивановне, Евдокии Яков-левне и даже глухой тете Поле очень интересно было раз-говаривать с ним, он разбирался в домашнем хозяйстве, назубок знал магазинные и рыночные цены на продукты питания и промтовары за восемь послевоенных лет.
На кухне, куда выходили размяться и покурить,— тут все курили, кроме брата Марьи Ивановны, его жены и дочери, в их доме знали о вреде никотина,— на кухне, где и туалет был рядом, Марья Ивановна говорила про жениха:
— Самостоятельный, на день рождения Лариске подарил коньки и нижнюю рубашку, шелковую.
Отец невесты тоже гордился женихом.
— Я,— говорил он,— людей насквозь вижу.
Была и еще одна постоянная гостья, жена другого брата Марьи Ивановны, погибшего на войне, дама с пышной грудью и величественным подбородком. Она занимала особое место в застольной компании, потому что была с голосом, пела отдельно ото всех, соло, и, даже когда пела вместе со всеми, голос свой выделяла, не давала ему смешиваться с другими. В минуты общей усталости, когда все размякали от выпитого, от еды, от хорового пения и от романсов Ольги Викторовны, просили попеть отдельно Бориса. Сначала он давал себе немного поломаться — куда мне после Ольги Викторовны, какой я певец и так далее,— но потом Катерина, довольная вниманием к мужу, делала ему знак головой, давай, мол, люди ж просят, и Борис, не переставая смущаться, вставал из-за стола, приносил гитару и пел свой постоянный репертуар: «Соколовский хор у Яра», «Ночь светла, над рекой тихо светит луна», «В глубокой теснине Дарьяла», «Мой костер в тумане светит», а если просили еще, то пел еще «Гоп со смыком — это буду я». Поскольку его репертуар почти весь был знаком всем другим, то ему помогали, подпевали иной раз тихо, иной раз во всю силу. Петь тут любили все, но каждый по-своему. Брат Марьи Ивановны, например, от солидности своей не рвал горло наподобие сестры, а, соблюдая достоинство, пел вполголоса, дядя Коля, лишенный слуха, тоже встревал в каждую песню, но всегда портил дело,
выделялся враньем своим, и Марья Ивановна часто махала на него рукой, чтобы он не мешал. Дядя Коля замолкал па время, но, так как очень любил петь, через минуту-другую опять вступал, сперва тихо, а потом и погромче. Тетя Поля не всегда подключалась. Сидит, курит свои папироски-«гвоз-дики» одну за другой, слушает, чуть приоткрыв почти беззубый старческий рот, хмельными глазками смотрит на поющих, а потом вдруг выставит кадычок и начнет вторить нестойким надтреснутым басом. И сразу пение начинало смахивать почему-то на церковное, в особенности когда затевалась ее любимая «Радуйся ты, ворона, радуйся-а, веселися ты, сорока, веселися-а, а ты, воробей, великий чудотво-орец...». Тут уж было совсем по-церковному. И когда весело переходили на веселый припев — «По маленькой, по маленькой, чем поют лошадей...»,— тетя Поля даже взмахивала ручкой и была очень довольна.
После третьей рюмки, когда и выпито уже, и червячок порядочно заморен, но до песен еще не успевали доспеть, самое время .было поговорить по душам, не спеша и еще не перебивая, еще умея слушать друг друга. Неторопливый разговор тек и журчал прихотливыми, переплетающимися, то и дело менявшими свои направления руслицами, которые вдруг, в какие-то мгновения, сходились вместе и текли некоторое время в одном большом русле, потом снова расходились, затихая до полной немоты, то дробясь, то оживляясь, набираясь новых сил для нового слияния в единое русло. Особых споров, как правило, тут не было никогда. Если ни и возникали, то быстро заканчивались полным согласием порящих сторон. Исключение составляли беседы дяди Коли братом Марьи Ивановны. Дядя Коля во всем противоречил своему солидному родственнику, ни в чем с ним не соглашался, потому что, хоть и имел в отличие от родственника неказистый вид, ни в чем не хотел уступать ему. У дяди Коли была своя гордость, у него был почти полностью вырезан желудок, и это обстоятельство возвышало его в собственных глазах.
— Вот у меня,— говорил он,— желудок вырезан, а я пью и ем, и мне ничего.
— Я не о желудке говорю,— возражал брат Марьи Ивановны.
— А потому что он цел у тебя.
— Не поэтому. Ты, Николай, кроме своего желудка, ничего не понимаешь.
— Я? Не понимаю?.. Ха, не понимаю. Вон видишь, ворона сидит на штакетнике? За окном, видишь? Сидит. А счас крыло поднимет, взлетит — и нет ее. А телега? Поставь туда телегу. Взлетит? Поднимет крыло? А вот ты помрешь, положат тебя, будешь лежать. Поднимешь крыло? Взлетишь? Черта с два. Будешь лежать. Не понимаю. Я все понимаю.
Брат Марьи Ивановны, глядя на дядю Колю, саркастически улыбался:
- В людях ты не разбираешься, Николай.
— А ты разбираешься.
Я их насквозь вижу. Мне только поглядеть на человека, и я тебе скажу, кто он такой.
- Ну, вот гляди, гляди на меня и скажи, кто я такой? Молчишь? И будешь молчать.
Брат Марьи Ивановны щурился, но ничего не говорил, молчал, губы плотно сжимал, обижался.За столом потихоньку примолкали, начинали прислушиваться, приглядываться к поединку между солидным братом и неказистым мужем Марьи Ивановны. Всем было интересно. Но когда поединок доходил до крайней точки, Марья Ивановна вмешивалась:
— Ну, мужики, ну, чего еще, не дай бог драться начнете. Дядя Коля самодовольно ухмылялся и доставал пачку
«Прибоя», закуривал, потому что чувствовал себя победителем. А Марья Ивановна, без всякой подготовки, вдруг затягивала хрипловатым, но верным голосом: «Каз-булат уда-ло-ой, бедна сакля твоя-а-а...»
Ладная полухмельная песня круто поворачивала застолье на другую, тоже хорошо проторенную дорогу.Крестины-октябрины новорожденного были для Мамушкиных и Марьи Ивановны желанным событием. Готовились к нему еще в отсутствие Катерины, когда она лежала в больнице, а Борис мотался между больницей и работой. Праздник назначили на субботний день, под выходной. На кухне, рядом с плитой, стояла ванна, покрытая деревянной крышкой и застеленная клеенкой. Никто в ней не мылся, ходили в баню, а ванна использовалась под стирку, в дни праздников расставляли на ней праздничную еду. Сегодня были тут пироги, прикрытые полотенцем, блюда с холодцом, салатами, солеными грибами, две утятницы с жареными гусями.
К приезду гостей стол в комнате Марьи Ивановны был накрыт. Катерину от всяких хлопот освободили. Она кормила грудью Витька, слышала возню и голоса гостей в коридоре и очень волновалась. Борис, только что вернувшийся из бани,
сидел в белой рубашке, подстриженный, розовый, совсем молодой парень, смотрел с дивана на Катерину, на уплетающего, причмокивающего сына, на вытянутую розовую ручонку его с растопыренными от счастья пальчиками.
— Ну, чего ты смотришь, папка, помогал бы гостям раздеваться.
— Слушаю, сынок, иду.
Сегодня были приглашены и Катина подружка из буфета, и товарищ Бориса с женой. Больше не позволяла жилплощадь. Даже родителей своих Борис не мог пригласить из подмосковной деревни, негде было переночевать. Известил их телеграммой о рождении сына, но на эти октябрины не позвал.
Между прочим, Лельку крестили-таки в церкви, настояла тогда еще живая сестра Евдокии Яковлевны, тетя Даша, набожная старуха. Даже крестик повесили девочке. Вернувшись с фронта, Борис ничего, конечно, переделать не мог, но крестик снял с Лельки и утопил его в унитазе, чем смертельно обидел тетю Дашу, которая вскоре, правда, и умерла. Евдокия Яковлевна, когда принесли Витька, попробовала намекнуть насчет крещения внука. К богу и вообще к вере она была равнодушна, но порядок прежний уважала, поэтому попробовала намекнуть.
— Вы что, мама, белены наелись? — напустился Борис.— Хватит нам одной православной, Лельки.
Что касается выпить-закусить, отпраздновать крестины-октябрины, против этого Борис не возражал. Все-таки русский человек был, не турок какой.Застолье сегодня было тесным в связи с дополнительными гостями. Пришлось приставить еще кухонный столик. Когда все уже разместились и сидели в ожидании команды, Марья Ивановна посмотрела с порога хозяйским взглядом, осталась довольна. На одно мгновенье мелькнули в памяти уже теперь отдаленные годы квашеной капусты и праздничных свиных ножек, и на ее стареющем лице изобразилась улыбка. Да, стол был богатым. Его изобилие венчали с двух концов непривычные в этом доме две темные бутылки с серебряными головками. Шампанское.
— Миша,— обратилась она к солидному брату,— и ты, Борис, открывайте шампанское, а мы с Катей внесем сейчас виновника. Пошли, Катерина.
Катерина закраснелась, но послушно поднялась и вышла вслед за Марьей Ивановной. Через минуту они появились с Виктором, а точнее сказать, с белоснежным и голубым конвертом из одеяльца, где помещался новорожденный, Марья Ивановна приняла из рук Катерины этот конверт и бережно уложила его на свою пышную кровать, расправила одеяльце, чтобы лицо новорожденного было открытым, и заняла место зa столом.
— Теперь, сказала она брату,— говори речь. Михаил Иванович вынул расческу, причесал солидную свою седину и встал. Шампанское было разлито по стаканам, выпускало последние пузырьки, оседало, и стаканы становились больше чем на половину пустыми. Михаил Иванович оглядел богато заставленный стол, празднично одетых гостей и хозяев, взглянул через головы на высокую кровать, где лежал отдельно от всех народившийся человек, корректно улыбнулся Борису и Катерине. Дядя Коля опустил голову и заковырял вилкой в своей тарелочке.
— Прошу вас,— сказал Михаил Иванович,— взять стаканы и выпить за нового человека...— В этом месте Михаил Иванович остановился, потому что сильно, с каким-то испугом закричал новый человек. Вскинулась Катерина, заторопилась к кровати.
— У пего соска выпала, дай ему соску,— посоветовал Михаил Иванович.
— Если он человек,— вмешался дядя Коля,— зачем же ему рот затыкать, не надо, Катерина. Пускай покричит, а мы послушаем.
Катя оглянулась в нерешительности, но потом все же сунула Виктору соску, и он замолчал, зачмокал нетерпеливо и жадно.
— За повою,— продолжал Михаил Иванович,— советского человека. Стране нашей люди нужны, как никогда. Не буду голословным, в эту войну мы потеряли двадцать миллионов человек. Родина ждет новых сыновей. Счастлив тот, кто родился в первом в мире социалистическом государстве, а Виктор родился именно у нас, в семье защитника Родины, фронтовика, хорошего производственника...— Михаил Иванович хотел как-то отметить и Катерину и даже слова подвернулись: «работницу общественного питания», но вовремя остановился, слишком официально получалось, и, подумав немного, закончил в другом тоне, задушевном: — Давайте поздравим эту семью, Бориса и Катю, с рождением сына и пожелаем ему счастливого детства и светлого будущего в дальнейшей жизни.
Все поднялись и выпили стоя. Потом стали дружно а кусывать. Всем, кроме дяди Коли, тост Михаила Ивановича показался достойным и солидным; Марья Ивановна вообще считала брата человеком особенным, из других, недоступных сфер, где живут и думают не так, как тут, на Потешной улице, а как-то крупней, выше. Присутствие Михаила Ивановича поддерживало в ней сознание, что и здесь, в тесной квартирке старого больничного дома, тоже была Москва. Михаил Иванович как бы связывал всех этих обыкновенных людей с тем, что было где-то там, в центре, в больших домах, в высоких учреждениях, в которых сплошь сидели такие люди, как Михаил Иванович, а возможно, и посолиднее. Во всяком случае, глядя на Михаила Ивановича, невольно думалось, что есть на свете и генералы, и министры, и что в центре Москвы есть Кремль с кремлевскими звездами. Ничего этого не приходило в голову одному только дяде Коле. При своем неказистом росте и вырезанном желудке, а может быть, благодаря всему этому, он был удивительно стоек против любых авторитетов вообще. Из живых признавал лишь одного человека, Сталина, и никак не мог примириться с его смертью. Даже сейчас, за этим праздничным столом, когда после Михаила Ивановича стали наливать и пить под обыкновенные тосты — за рождение Виктора, за Катю, за Бориса, за бабушку и так далее,— он то и дело вспоминал эту утрату и чувствовал нужду говорить, толково и серьезно, но подходящих людей для такого разговора не находил, а поговорить хотелось. Да и время подходящее пришло, уже по третьей было выпито, кроме шампанского, которое, конечно, не в счет. И руслица разговоров зажурчали, пошли уже растекаться по застолью.
— Ну, что там у вас, какие мнения? — не выдержал все-таки дядя Коля, обратился к Михаилу Ивановичу. Поскольку встретились первый раз после события, Михаил Иванович понял, о чем его спрашивают, но обсуждать этот вопрос с дядей Колей ему не очень хотелось, потому что в свою очередь считал этого человека недостойным для себя собеседником.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
— Странный народ у нас,— сказал Борис, глядя на обугленную ныряющую голову.— Зарежут кого — глядят, утопнет кто — глядят, бревно — тоже глядят. И весь день будут глядеть.
— Ну, пойдем, Боря,— попросила Катя.
— Нет, ты обрати внимание. Как утопленник. Во, вынырнул, опять утоп.
— Пойдем, Боря.— И Катерина легонько развернула Бориса в сторону дома. Пройдя немного, он снова оглянулся.
— Стоят, глупые,— сказал раздумчиво.— А этот все ныряет. Пошли, Катя. Странный у нас народ все же.
В прихожей Евдокия Яковлевна помогла Катерине раздеться, а Борис сразу прошел в комнату. Остановился перед нарядно убранной кроваткой, держа на руках завернутого в пухлый праздничный сверток Витька.
— Вот тут и будешь жить,— объявил ему, невидимому.
Легонько вошла Катерина и сразу же кинулась к свертку, положила его на кровать, бережно стала распаковывать. Сначала пискнуло там, потом показалось сморщенное личико. Борис взглянул через плечо Катерины и, почесав затылок под шапкой, отступил, пошел раздеваться. Из прихожей слышал, как не очень естественно сюсюкала теща, Евдокия Яковлевна: сю-сю-сю и так далее. И вслед за этим во всю свою богатырскую силу заорал сам Виктор.
Семья Бориса Михайловича Мамушкина жила очень дружно с Марьей Ивановной, дядей Колей и тетей Полей, как, впрочем, и другие семьи на всех трех этажах этого старого, без особых удобств, кирпичного дома. Сплотила людей пережитая война. И после войны, в годы карточной системы, они так же заботливо помогали друг другу, делились всем, чем можно. Например, сведениями: где, по каким талонам и что выдавалось сегодня или будет выдаваться завтра, попеременно выстаивали кошмарные очереди, переписывая с чужой ладони на свою порядковые номера. А как возвращались из удачного похода на рынок или в магазин, как достойно несли набитые квашеной капустой бидоны или старенькие продуктовые сумки, где в особо счастливые дни рядом с пайковым хлебом или пайковой крупой лежали взятые с боем свиные ножки. Тетя Поля,и Марья Ивановна, и Евдокия Яковлевна шли гордые, победоносные, как фронтовики, как гвардейцы, шумно, перебивая друг друга, делясь подробностями только что выигранного сражения. Отважные, дорогие, бедные русские женщины.
Все праздники — старые и новые — соблюдались тут свято, праздничными же застольями отмечали и дни рождения всех обитателей квартиры — от тети Поли до Евдокии Яковлевны. Неукоснительно отмечали также день смерти первого мужа Марьи Ивановны. И каждый раз при этом кто-нибудь удивлялся, как быстро летит время. «Подумать только,— удивлялся кто-нибудь,— кажется, вчера похоронили Степана, а уж пять лет прошло». Или: «Подумать только, уже семь лет прошло». И так далее.
Собирались всегда в комнате Марьи Ивановны, двадцать пять квадратных метров — было где разместиться. Все тут побили посидеть за большим столом, выпить вместе, поесть хорошо вместе, песни попеть. И Марья Ивановна любила, и тетя Поля, и дядя Коля. Степан-покойник тоже, бывало, побил. Собирались, конечно, не одни, приходили гости. По-
скольку комната была Марьи Ивановны, то и гости большей частью были ее. Приходил брат Марьи Ивановны, крупный, седой, очень уважавший себя человек, служил где-то в хорошем месте, не то в главке, не то на большой базе. Сперва приходил с супругой, такой же крупной и молчаливой женщиной, всегда в темных дорогих платьях, лоснившихся на ее породистой спине и породистых бедрах, потом стала появ-
ляться с ними и подросшая дочь, писаная красавица, а в последимо праздники приходил еще и жених дочери. Брат любил говорить на одну тему: как он знает жизнь и как видит людей насквозь. Супруга выпивала и закусывала молча. Дочка, поощряемая одобрительными взглядами отца, вполне осознавая свою писаную красоту, если и говорила, то говорила почти всегда одно и то же: «Я это люблю» и Я это не люблю. Жених был ей под стать, хорошо одетый, но попроще, пообщительней. Марье Ивановне, Евдокии Яков-левне и даже глухой тете Поле очень интересно было раз-говаривать с ним, он разбирался в домашнем хозяйстве, назубок знал магазинные и рыночные цены на продукты питания и промтовары за восемь послевоенных лет.
На кухне, куда выходили размяться и покурить,— тут все курили, кроме брата Марьи Ивановны, его жены и дочери, в их доме знали о вреде никотина,— на кухне, где и туалет был рядом, Марья Ивановна говорила про жениха:
— Самостоятельный, на день рождения Лариске подарил коньки и нижнюю рубашку, шелковую.
Отец невесты тоже гордился женихом.
— Я,— говорил он,— людей насквозь вижу.
Была и еще одна постоянная гостья, жена другого брата Марьи Ивановны, погибшего на войне, дама с пышной грудью и величественным подбородком. Она занимала особое место в застольной компании, потому что была с голосом, пела отдельно ото всех, соло, и, даже когда пела вместе со всеми, голос свой выделяла, не давала ему смешиваться с другими. В минуты общей усталости, когда все размякали от выпитого, от еды, от хорового пения и от романсов Ольги Викторовны, просили попеть отдельно Бориса. Сначала он давал себе немного поломаться — куда мне после Ольги Викторовны, какой я певец и так далее,— но потом Катерина, довольная вниманием к мужу, делала ему знак головой, давай, мол, люди ж просят, и Борис, не переставая смущаться, вставал из-за стола, приносил гитару и пел свой постоянный репертуар: «Соколовский хор у Яра», «Ночь светла, над рекой тихо светит луна», «В глубокой теснине Дарьяла», «Мой костер в тумане светит», а если просили еще, то пел еще «Гоп со смыком — это буду я». Поскольку его репертуар почти весь был знаком всем другим, то ему помогали, подпевали иной раз тихо, иной раз во всю силу. Петь тут любили все, но каждый по-своему. Брат Марьи Ивановны, например, от солидности своей не рвал горло наподобие сестры, а, соблюдая достоинство, пел вполголоса, дядя Коля, лишенный слуха, тоже встревал в каждую песню, но всегда портил дело,
выделялся враньем своим, и Марья Ивановна часто махала на него рукой, чтобы он не мешал. Дядя Коля замолкал па время, но, так как очень любил петь, через минуту-другую опять вступал, сперва тихо, а потом и погромче. Тетя Поля не всегда подключалась. Сидит, курит свои папироски-«гвоз-дики» одну за другой, слушает, чуть приоткрыв почти беззубый старческий рот, хмельными глазками смотрит на поющих, а потом вдруг выставит кадычок и начнет вторить нестойким надтреснутым басом. И сразу пение начинало смахивать почему-то на церковное, в особенности когда затевалась ее любимая «Радуйся ты, ворона, радуйся-а, веселися ты, сорока, веселися-а, а ты, воробей, великий чудотво-орец...». Тут уж было совсем по-церковному. И когда весело переходили на веселый припев — «По маленькой, по маленькой, чем поют лошадей...»,— тетя Поля даже взмахивала ручкой и была очень довольна.
После третьей рюмки, когда и выпито уже, и червячок порядочно заморен, но до песен еще не успевали доспеть, самое время .было поговорить по душам, не спеша и еще не перебивая, еще умея слушать друг друга. Неторопливый разговор тек и журчал прихотливыми, переплетающимися, то и дело менявшими свои направления руслицами, которые вдруг, в какие-то мгновения, сходились вместе и текли некоторое время в одном большом русле, потом снова расходились, затихая до полной немоты, то дробясь, то оживляясь, набираясь новых сил для нового слияния в единое русло. Особых споров, как правило, тут не было никогда. Если ни и возникали, то быстро заканчивались полным согласием порящих сторон. Исключение составляли беседы дяди Коли братом Марьи Ивановны. Дядя Коля во всем противоречил своему солидному родственнику, ни в чем с ним не соглашался, потому что, хоть и имел в отличие от родственника неказистый вид, ни в чем не хотел уступать ему. У дяди Коли была своя гордость, у него был почти полностью вырезан желудок, и это обстоятельство возвышало его в собственных глазах.
— Вот у меня,— говорил он,— желудок вырезан, а я пью и ем, и мне ничего.
— Я не о желудке говорю,— возражал брат Марьи Ивановны.
— А потому что он цел у тебя.
— Не поэтому. Ты, Николай, кроме своего желудка, ничего не понимаешь.
— Я? Не понимаю?.. Ха, не понимаю. Вон видишь, ворона сидит на штакетнике? За окном, видишь? Сидит. А счас крыло поднимет, взлетит — и нет ее. А телега? Поставь туда телегу. Взлетит? Поднимет крыло? А вот ты помрешь, положат тебя, будешь лежать. Поднимешь крыло? Взлетишь? Черта с два. Будешь лежать. Не понимаю. Я все понимаю.
Брат Марьи Ивановны, глядя на дядю Колю, саркастически улыбался:
- В людях ты не разбираешься, Николай.
— А ты разбираешься.
Я их насквозь вижу. Мне только поглядеть на человека, и я тебе скажу, кто он такой.
- Ну, вот гляди, гляди на меня и скажи, кто я такой? Молчишь? И будешь молчать.
Брат Марьи Ивановны щурился, но ничего не говорил, молчал, губы плотно сжимал, обижался.За столом потихоньку примолкали, начинали прислушиваться, приглядываться к поединку между солидным братом и неказистым мужем Марьи Ивановны. Всем было интересно. Но когда поединок доходил до крайней точки, Марья Ивановна вмешивалась:
— Ну, мужики, ну, чего еще, не дай бог драться начнете. Дядя Коля самодовольно ухмылялся и доставал пачку
«Прибоя», закуривал, потому что чувствовал себя победителем. А Марья Ивановна, без всякой подготовки, вдруг затягивала хрипловатым, но верным голосом: «Каз-булат уда-ло-ой, бедна сакля твоя-а-а...»
Ладная полухмельная песня круто поворачивала застолье на другую, тоже хорошо проторенную дорогу.Крестины-октябрины новорожденного были для Мамушкиных и Марьи Ивановны желанным событием. Готовились к нему еще в отсутствие Катерины, когда она лежала в больнице, а Борис мотался между больницей и работой. Праздник назначили на субботний день, под выходной. На кухне, рядом с плитой, стояла ванна, покрытая деревянной крышкой и застеленная клеенкой. Никто в ней не мылся, ходили в баню, а ванна использовалась под стирку, в дни праздников расставляли на ней праздничную еду. Сегодня были тут пироги, прикрытые полотенцем, блюда с холодцом, салатами, солеными грибами, две утятницы с жареными гусями.
К приезду гостей стол в комнате Марьи Ивановны был накрыт. Катерину от всяких хлопот освободили. Она кормила грудью Витька, слышала возню и голоса гостей в коридоре и очень волновалась. Борис, только что вернувшийся из бани,
сидел в белой рубашке, подстриженный, розовый, совсем молодой парень, смотрел с дивана на Катерину, на уплетающего, причмокивающего сына, на вытянутую розовую ручонку его с растопыренными от счастья пальчиками.
— Ну, чего ты смотришь, папка, помогал бы гостям раздеваться.
— Слушаю, сынок, иду.
Сегодня были приглашены и Катина подружка из буфета, и товарищ Бориса с женой. Больше не позволяла жилплощадь. Даже родителей своих Борис не мог пригласить из подмосковной деревни, негде было переночевать. Известил их телеграммой о рождении сына, но на эти октябрины не позвал.
Между прочим, Лельку крестили-таки в церкви, настояла тогда еще живая сестра Евдокии Яковлевны, тетя Даша, набожная старуха. Даже крестик повесили девочке. Вернувшись с фронта, Борис ничего, конечно, переделать не мог, но крестик снял с Лельки и утопил его в унитазе, чем смертельно обидел тетю Дашу, которая вскоре, правда, и умерла. Евдокия Яковлевна, когда принесли Витька, попробовала намекнуть насчет крещения внука. К богу и вообще к вере она была равнодушна, но порядок прежний уважала, поэтому попробовала намекнуть.
— Вы что, мама, белены наелись? — напустился Борис.— Хватит нам одной православной, Лельки.
Что касается выпить-закусить, отпраздновать крестины-октябрины, против этого Борис не возражал. Все-таки русский человек был, не турок какой.Застолье сегодня было тесным в связи с дополнительными гостями. Пришлось приставить еще кухонный столик. Когда все уже разместились и сидели в ожидании команды, Марья Ивановна посмотрела с порога хозяйским взглядом, осталась довольна. На одно мгновенье мелькнули в памяти уже теперь отдаленные годы квашеной капусты и праздничных свиных ножек, и на ее стареющем лице изобразилась улыбка. Да, стол был богатым. Его изобилие венчали с двух концов непривычные в этом доме две темные бутылки с серебряными головками. Шампанское.
— Миша,— обратилась она к солидному брату,— и ты, Борис, открывайте шампанское, а мы с Катей внесем сейчас виновника. Пошли, Катерина.
Катерина закраснелась, но послушно поднялась и вышла вслед за Марьей Ивановной. Через минуту они появились с Виктором, а точнее сказать, с белоснежным и голубым конвертом из одеяльца, где помещался новорожденный, Марья Ивановна приняла из рук Катерины этот конверт и бережно уложила его на свою пышную кровать, расправила одеяльце, чтобы лицо новорожденного было открытым, и заняла место зa столом.
— Теперь, сказала она брату,— говори речь. Михаил Иванович вынул расческу, причесал солидную свою седину и встал. Шампанское было разлито по стаканам, выпускало последние пузырьки, оседало, и стаканы становились больше чем на половину пустыми. Михаил Иванович оглядел богато заставленный стол, празднично одетых гостей и хозяев, взглянул через головы на высокую кровать, где лежал отдельно от всех народившийся человек, корректно улыбнулся Борису и Катерине. Дядя Коля опустил голову и заковырял вилкой в своей тарелочке.
— Прошу вас,— сказал Михаил Иванович,— взять стаканы и выпить за нового человека...— В этом месте Михаил Иванович остановился, потому что сильно, с каким-то испугом закричал новый человек. Вскинулась Катерина, заторопилась к кровати.
— У пего соска выпала, дай ему соску,— посоветовал Михаил Иванович.
— Если он человек,— вмешался дядя Коля,— зачем же ему рот затыкать, не надо, Катерина. Пускай покричит, а мы послушаем.
Катя оглянулась в нерешительности, но потом все же сунула Виктору соску, и он замолчал, зачмокал нетерпеливо и жадно.
— За повою,— продолжал Михаил Иванович,— советского человека. Стране нашей люди нужны, как никогда. Не буду голословным, в эту войну мы потеряли двадцать миллионов человек. Родина ждет новых сыновей. Счастлив тот, кто родился в первом в мире социалистическом государстве, а Виктор родился именно у нас, в семье защитника Родины, фронтовика, хорошего производственника...— Михаил Иванович хотел как-то отметить и Катерину и даже слова подвернулись: «работницу общественного питания», но вовремя остановился, слишком официально получалось, и, подумав немного, закончил в другом тоне, задушевном: — Давайте поздравим эту семью, Бориса и Катю, с рождением сына и пожелаем ему счастливого детства и светлого будущего в дальнейшей жизни.
Все поднялись и выпили стоя. Потом стали дружно а кусывать. Всем, кроме дяди Коли, тост Михаила Ивановича показался достойным и солидным; Марья Ивановна вообще считала брата человеком особенным, из других, недоступных сфер, где живут и думают не так, как тут, на Потешной улице, а как-то крупней, выше. Присутствие Михаила Ивановича поддерживало в ней сознание, что и здесь, в тесной квартирке старого больничного дома, тоже была Москва. Михаил Иванович как бы связывал всех этих обыкновенных людей с тем, что было где-то там, в центре, в больших домах, в высоких учреждениях, в которых сплошь сидели такие люди, как Михаил Иванович, а возможно, и посолиднее. Во всяком случае, глядя на Михаила Ивановича, невольно думалось, что есть на свете и генералы, и министры, и что в центре Москвы есть Кремль с кремлевскими звездами. Ничего этого не приходило в голову одному только дяде Коле. При своем неказистом росте и вырезанном желудке, а может быть, благодаря всему этому, он был удивительно стоек против любых авторитетов вообще. Из живых признавал лишь одного человека, Сталина, и никак не мог примириться с его смертью. Даже сейчас, за этим праздничным столом, когда после Михаила Ивановича стали наливать и пить под обыкновенные тосты — за рождение Виктора, за Катю, за Бориса, за бабушку и так далее,— он то и дело вспоминал эту утрату и чувствовал нужду говорить, толково и серьезно, но подходящих людей для такого разговора не находил, а поговорить хотелось. Да и время подходящее пришло, уже по третьей было выпито, кроме шампанского, которое, конечно, не в счет. И руслица разговоров зажурчали, пошли уже растекаться по застолью.
— Ну, что там у вас, какие мнения? — не выдержал все-таки дядя Коля, обратился к Михаилу Ивановичу. Поскольку встретились первый раз после события, Михаил Иванович понял, о чем его спрашивают, но обсуждать этот вопрос с дядей Колей ему не очень хотелось, потому что в свою очередь считал этого человека недостойным для себя собеседником.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31